Целоваться с женщиной – совсем не то, что с мужчиной. Казалось бы, в чем разница? Губы, зубы, язык, руки у тебя на плечах – все то же самое. Даже выше мужчина не всегда. Но женщина всегда целует, как равная. Не пытается подчинить себе, овладеть. Не стремится пожрать тебя своим ртом, трахнуть языком в глотку.
По крайней мере, так я думала до сегодняшнего дня.
У меня была девушка, когда мне было семнадцать. Единственная девушка в моей жизни. Мы даже до постели не добрались. Так, легкие ласки и долгие, волнующие поцелуи. Потом я, конечно, целовалась с девушками. По пьянке, на спор и просто по дружбе, как принято между нами, девочками. Но я никогда не переживала ничего подобного.
Спорить не буду, выпила я порядочно. Иначе никогда бы не пошла танцевать в присутствии такой кучи народу. Но как было устоять, если Бернардо сдул пыль со своей скрипки и взялся наигрывать «Девушку из Кеннесоу» и «Тэтуанский виноград». Ноги сами пустились в пляс. Остальные пытались собезьянничать движения, но для сарсильи надо родиться в Марранге, впитать морской бриз и южное солнце всей кожей, всем сердцем! Один за другим наши танцоры сходили с дистанции, пока мы не остались лицом к лицу с Умаллат. И выплясывали, глядя глаза в глаза друг другу, отбивая пятками ритм, будто мы в какой-нибудь рыбацкой таверне, пропахшей рыбой, вином и солью, а не в степи, среди холмов, за сотни лиг до любого моря. Мы придвигались все ближе, как женщина и мужчина, которые дразнят друг друга. Надо сказать, если бы не грудь, из нее получился бы вполне приличный мужик. Как я говорю, «был бы мальчик – цены бы не было». В азарте танца я толкнула ее бедром, в точности как сделала бы это с партнером-мужчиной, и в точности как партнер-мужчина, она поймала меня за талию и прижала к себе. Скрипка дразнила, кровь играла, как молодое вино, сердце билось, как рыба в сетях, и тогда она поцеловала меня.
Она поцеловала меня так, как будто нет человека, имеющего на это больше прав, чем она. Как будто нет ни вчера, ни завтра, и нет никого в целом мире, кроме нас двоих.
На долгие, долгие мгновения я забыла про то, что вокруг собрался весь лагерь. Даже когда народ засвистел и захлопал, это не привело меня в чувство. Я была... ошеломлена, вот верное слово. Умаллат выпустила меня, улыбаясь, а я все еще не могла понять, наяву это или где. И ни разу я не вспомнила, что Кенджиро тоже здесь и тоже смотрит. Если быть точной, я забыла о нем с того момента, как начался танец. И вспомнила, только добравшись до палатки.
Я сбросила свою нарядную пеструю юбку и щегольские сапожки, которые не надевала, должно быть, с новогодней вечеринки. Мне было жарко. Все тело горело, будто я получила не один поцелуй в губы, а сотню в разные места. Ну где же мой горячий степной парень, где его черти носят? Можно подумать, он не знает, где моя палатка. Или я была недостаточно соблазнительна в этой блузке с открытыми плечами, которую можно надевать только после захода солнца, а не то сгоришь насмерть?
Когда я проснулась, было утро. Кенджиро так и не появился. Что может подумать честная девушка вроде меня в первую очередь? «О боже, он обиделся, я расстроила его своим невниманием, горе мне, позор и поношение!» Потом вступает здравый смысл: «А что я, собственно, такого сделала?» Следующая – партия гордости: «Да кто он такой, чтобы так со мной обращаться?» И, наконец, финальный аккорд – неудовлетворенное желание, которое вопит, изо всех сил затаптывая гордость: «А ну быстро к нему, женщина, ты еще успеешь урвать свое до завтрака, по холодку!»
Я выскочила из палатки и осознала простую вещь: будь я проклята, если знаю, где его искать. Не у костра же он провел ночь? Как раз, пока я стояла и раздумывала, я его увидела. Он спускался с холма за лагерем. Вместе с Умаллат.
Она несла одеяло, перекинув через плечо. Он нес здоровую флягу, обтянутую кожей. В таких степняки таскают свой самогон.
Оба были помятые и потрепанные, будто дрались. Ну да, кто ж не знает этот вид вольной борьбы: ночью, голышом и под одеялом. У меня похолодели руки, ноги и почему-то губы. Машинально я дернулась назад, чтобы они меня не заметили. Но они все равно не смотрели в мою сторону.
Я залезла в палатку, думая отстраненно, будто краем сознания: »Если он посмеет прийти ко мне, как ни в чем не бывало, я ему глаза выцарапаю!«
Раньше мне изменяли, но никогда столь открыто.
Хуже всего, что видела их не только я. Пока я готовила обед, две дамочки из наших хихикали и шептались поодаль, кидая на меня взгляды исподтишка. Стоило мне подойти, как они тут же умолкли. Но хихикать не перестали. Надо ли говорить, что я чуть не задымилась от злости.
Надия была более прямолинейна.
– Твой хахаль провел ночь с Умаллат. Куча народу видела их вместе. Они даже не особо скрывались.
– Я знаю, – сухо сказала я, продолжая разделывать мясо.
– И?
Я воткнула нож в разделочную доску и повернулась к ней.
– А что мне сделать, по-твоему? Набить ей морду? Или ему?
Ха-ха, отличная шутка.
Надия ушла, а я добрых пять минут не могла вытащить лезвие ножа из этой долбаной деревяшки.
Он все-таки пришел. После ужина. И полез ко мне, как ни в чем не бывало.
Я уперлась локтем ему в грудь. Он посмотрел, словно говоря глазами: «Если я захочу, это меня не остановит».
– Умаллат, – сказала я.
Взгляд его стал вопросительным. Ну да, наверняка даже имя ее не спросил. Так они всегда оправдываются. «Дорогая, это ничего для меня не значило!»
– Умаллат, – повторила я и провела ладонью по голове, от лба до затылка. Универсальный жест. Теперь он понял. Она одна в нашем лагере носила такую короткую стрижку. Ее и стрижкой-то назвать нельзя. Она брила голову всякий раз, когда волосы отрастали на два пальца. И прямо сейчас на голове у нее был только черный пушок.
Он сдвинул брови и посмотрел на меня. Дескать, при чем здесь она? Я за эту пару месяцев стала просто асом чтения по лицам. Конечно, заведите хахаля, с которым можно общаться только на языке жестов. Ей-богу, с глухонемыми, наверное, проще. Они хоть по губам могут читать.
Он снова потянулся ко мне, и я снова выставила локоть.
Чего я добивалась? Чтобы он сказал: «Дорогая, это не то, что ты думаешь?» Смешно.
Но мне было не смешно, когда он пожал плечами и ушел.
Меня ждала еще одна целомудренная ночь. Я лежала, глотая слезы, горькие и жгучие, как кайенский перец. Ничего же особенного не случилось! Подумаешь, мною пренебрегли. В первый раз, что ли? Говорят, у степняков вообще нет понятия верности. У меня самой рыльце в пуху и перьях. С Умаллат был всего только поцелуй, но до того был Шариф. Не удивлюсь, если Бернардо все еще считают моим любовником.
Но до сих пор Кенджиро, когда был в лагере, ночевал только со мной.
Иногда поступки говорят сами за себя, каковы бы ни были их причины.
Измучившись бессонницей, я выползла из палатки и зажгла фонарь. У меня было тайное убежище, любимое место, где можно побыть одной, в полной уверенности, что тебя никто не найдет. Там рос крохотный корявый карагач, прижатый к земле ветрами и недостатком влаги. Символ непокоренного духа. Я даже стеснялась вешать на него фонарь.
К вершине холма вела незаметная тропинка, а со стороны лагеря был крутой склон, и никому в голову не приходило, что туда можно подняться. Иногда я сидела там часами, глядя на огни. Голоса туда почти не долетали, лагерь ведь находился в ложбине, холмы глушили все, даже громкую музыку. Можно проехать за полмили и не догадаться, что здесь целое поселение.
Или я отворачивалась от лагеря и смотрела на степь, седую от ковыля, и на звезды.
Но на этот раз мне не удалось побыть одной. Там кто-то был, причем с той же целью, что и я – поплакать в одиночестве. Я слышала тихие всхлипы. А этот кто-то был так расстроен, что не слышал меня. Когда я подошла ближе и нарочно пнула пару камешков, он буквально взвился от неожиданности.
– Сон-га! – крикнул он, тыча в мою сторону ножом, а другой рукой утирая слезы.
По-степняцки «Стой!» или «Твою мать!», как-то так.
Я подняла фонарь повыше. Это был рыженький мальчик Бернардо. Он говорил мне, как его зовут, но я забыла.
Узнав меня, он спрятал нож в ножны на предплечье. Посмотрел хмуро и сел ко мне спиной. Ах вот как? Я, между прочим, имею побольше прав здесь находиться! Так что я сжала зубы и села рядом. И тоже стала смотреть на лагерь, делая вид, что здесь вообще никого нет.
Первым не выдержал он.
– Моя тебя знать. Ты Бернардо друг.
Здесь, на границе, все танги немножко знают фарис. Уж фразу «Хочу красная шелковая куртка» любой может сказать. Они обожают красный цвет. У мальчика в ушах были крупные гранаты, явно дорогие. Небось, Бернардо подарил. А курточка вышита дешевым стеклярусом. Хотя смотрелось стильно. Рукава широченные, чуть не до колен. Удобно слезы вытирать. И ножи прятать. Они в рукавах носят целый арсенал: ножи, дротики, метательные звездочки, боевые веера с лезвиями по краю. Я видела, как эутанга располосовал таким веером шелковый платок, буквально в клочки, за то время, пока вы успеете один раз моргнуть.
– Да, я совершенно определенно друг Бернардо, – ответила я. – Не будь я его другом, я бы воспользовалась случаем и полапала тебя под предлогом невинного дружеского утешения.
Из всего этого он понял только слово «да», поскольку я благоразумно произнесла остальное на всеобщем.
Он поерзал, повздыхал, а потом вдруг спросил, не глядя на меня:
– Моя красивый?
Ответ я знала. Но сделала вид, будто раздумываю. Нахально взяла его за подбородок, повернула к свету, и он покорно это стерпел.
Конечно, он был красив. Они все красивы. Более красивых мужчин, чем танги, еще поискать. Чуть раскосые глаза – кажется, фарри называют такие «газельими». Брови прямые и длинные, до самых висков, правильные черты лица, деликатные скулы, губы как цветочный бутон. И роскошные волосы, почти всегда волнистые, а не прямые, как у прочих степняков. Почти всегда чисто вымытые. Настоящие кудри, не хуже, чем у записных криданских модников. Одна только разница – натуральные. Им тут, в степи, завиваться нечем.
– Красивый, – подвела я итог. Как будто кто-то мог сказать ему другое.
– Почему Бернардо меня не хотеть?
Абсурдный вопрос. Мне ли не знать, что Бернардо сохнет по нему, как ненормальный. И я в чем-то его понимаю. Правда, я бы понимала его куда лучше, если б предпочитала девушек... Тут я почувствовала, как в моей голове начинают скрипеть и крутиться шестеренки. Похоже, Бернардо решил проверить чувства любовника старым добрым испытанным способом: «Что ты будешь делать, если я перестану тащить тебя в постель всякий раз, как только увижу?»
Ох ты блин, неужели это сладкое сексуальное создание сидит тут и плачет из-за старины Бера??
Я осторожно сказала:
– Ты очень нравишься Бернардо.
– Он не приходить, – сказал он с горечью и отвернулся.
Бернардо меня убьет. Да, точно, убьет.
– Бернардо думать, твоя хочет только подарки.
Ага, вот так поговори с варваром, и сама забудешь литературный фарис.
Он помолчал.
– Твоя делать еда, верно?
– Ага, – я несколько опешила от такой резкой смены темы.
– Твоя знать рейхан?
Я кивнула, недоумевая, к чему он клонит. Еще бы я не знала рейхан. Такая степная травка, с пряным вкусом, дурманным запахом, нежными пушистыми листочками. Ее хорошо добавлять в вино или кофе.
– Эутанга говорить: золото – рейхан любви. Без рейхан хорошо, с рейхан хорошо много.
Что-то подсказывало мне, что без рейхана у тангов вообще ни одно блюдо не обходится. Но к чему спорить. Смысл все равно понятен.
– Бернардо приходить, давать подарки. Говорить, моя красивый. Потом нет. Не приходить. Не говорить. Два дня, неделя. Мои братья смеяться надо мной.
– Почему ты сам к нему не приходить, тьфу, не пришел?
– Нет, нет. Нельзя. Эутанга скажут, моя шлюха для северянин.
Лицо у него в этот момент было, как у несчастного ребенка, и по щекам снова покатились слезы. Он заслонился рукавом, чтобы я не видела, что он плачет. Господи прости, но я поймала себя на мысли: как красиво он смотрится в этот момент.
Какое трагическое непонимание, какая разница культур. Как объяснить ее бедному дикарю, который даже читать не умеет?
Я начала издалека.
– Ты скучаешь по нему?
– Как это?
– Когда ты ждать Бернардо, и он не приходит – плохо?
– Очень, очень плохо. Меня звать другие. Моя не ходить. Думать, Бернардо приходить, пока моя нет. Но он не приходить. Эутанга говорить, я красивый. Раньше мои любовники всегда приходить. Бернардо нет. Я думать, Бернардо меня не хотеть. Больно вот здесь, – он положил ладонь на грудь. – Вода вот здесь, – показал на глаза.
У меня аж горло перехватило.
– Иди к нему, – сказала я тихо.
– Нет, нет, – он закрыл лицо руками. – Бернардо смеяться. Прогнать меня.
– Послушай, мальчик. Бернардо северянин, не эутанга. У нас так: если всегда приходит один, это неправильно. Если ты хочешь Бернардо, должен прийти сам.
Мальчик отнял руки от лица и посмотрел на меня, как на джарского оракула.
Он был так простодушен, что по его лицу можно было читать, как по книге. Бернардо идиот, если этого не видит.
– Сейчас темно, – сказала я, для наглядности тыча в звездное небо. – Никто тебя не увидит. Просто иди к нему.
– Моя не знать, что говорить. Моя плохо говорить.
– А ты не говори ничего. Обними и поцелуй. Он сам все поймет.
У мальчика сделалось отчаянное лицо, будто он собрался идти в логово тигра, а не в палатку моего добродушного, мягкосердечного друга, из которого по жизни любовники вили веревки. Он вскочил и опрометью бросился прочь, будто боясь, что за пять секунд промедления растеряет всю решимость.
– Пожалуйста, – сказала я со вздохом туда, где он только что был.
На следующий день Бернардо проспал обед, чего с ним никогда не случалось. Он появился, только когда я мыла посуду, сияющий, как начищенный медный таз. Чмокнул меня в щеку, набрал воды, прихватил миску с остатками гуляша и смылся. Кажется, что-то даже напевая.
– Миску сам потом будешь мыть! – крикнула я мстительно.
Выходит, мой совет подействовал? Яростно надраивая песком кастрюлю, я думала, не сгодится ли он для меня самой.
Мои раздумья прервала Умаллат.
– Надо поговорить, Танит.
– Не о чем нам разговаривать, – отрезала я, превозмогая желание запустить в нее кастрюлей.
– Танит, пожалуйста. Дай я объясню.
– Ну объясняй, – буркнула я.
– Будь я проклята, я же знала про ваши марранские заморочки. Верность, один любовник, все такое. Все из головы вылетело. Ну, еще и выпивка по мозгам дала. В общем, отпустила узду. Клянусь, я не хотела.
– Не знала, что ты интересуешься мужчинами, – сказала я едко, по-прежнему не поднимая головы от корыта с грязной посудой.
– Хотела узнать, почему ты с него так прешься.
Тут я в первый раз посмотрела на нее. Неожиданное признание, что и говорить.
Она присела рядом, порывисто схватила мою руку.
– Ты же знаешь. У меня от тебя башню сносило, всегда. Но я с самого начала знала, что ничего не светит. У меня совсем тогда крыша поехала. Последний месяц в лагере. Потом уеду, и все, привет. Это глупо, но я хотела хоть что-нибудь урвать.
– Моего мужика? – спросила я с иронией и отняла руку.
– Нет. Поцелуй.
– Ради всего святого, ты что, пришла извиняться за поцелуй?
– Я пришла спросить: кого мне убить, чтобы ты дала себя поцеловать еще раз?
– Господи, Умаллат, только не говори мне, что ты переспала с моим мужиком, потому что не могла переспать со мной!
– Примерно так.
Голос ее звучал так серьезно, так искренне, что злость моя прошла. Очень грустно быть предметом безответных чувств. Может, даже грустнее, чем самому питать безответные чувства.
– Я не хочу выяснять отношения на глазах у всего лагеря, – сказала я, нервно вытирая руки о передник.
– Пойдем ко мне. Я выиграла у тангов дыню.
– Шутишь!
– Не-а. Боролись на руках.
Я захихикала. В это как раз легко поверить. Умаллат была помускулистее иных степняков.
Она резала для меня дыню с таким искусством, что дрожь брала. Чик-чик, и готов идеально ровный ломоть. Разумеется, ее искусство не имело ничего общего с кухней.
– Тебе какой кусок отрезать, чтобы одной рукой держать или двумя?
Я засмеялась. Я знала эту шутку.
– Давай, чтобы двумя!
И она отрезала такой тонюсенький ровный ломтик, что через него, наверное, можно было читать.
– Почему ты все-таки уезжаешь?
– Хочу завязать. Двадцать лет в этом дерьме. Пора отдохнуть. У меня есть зазноба в Криде. Недавно написала мне: приезжай, дескать. И я подумала – чего тянуть? У нее дом с громадным виноградником. И дочка. Я ее не видала еще. Может быть, я тоже рожу, – добавила она совершенно спокойно. – Ты прости, я для этого тоже твоего степняка трахнула. От них хорошие дети. Крепкие. Если будет девчонка, назову в твою честь.
– А если мальчик – Кенджиро? – съехидничала я.
– Почему нет.
– Блин, не могу поверить, что мы сидим и обсуждаем парня, которого обе поимели. И что, ты просто подошла и схватила его за... хм, за яйца?
Она захохотала.
– Можно и так сказать. Вообще-то я предложила ему подраться. Вроде как за тебя. Есть такой обычай в степи.
Челюсть у меня отвисла. А она продолжала, как ни в чем не бывало:
– Мы пошли за холмы. Я не особо сильна в рукопашной, да и весит он побольше меня. Ну, предложила до первой крови. Единственный шанс. Голыми руками он бы из меня отбивную сделал. А так он старается изо всех сил забыть науку, которую в него с детства вдолбили: как убивать с пары ударов. А ты стараешься изо всех сил вспомнить свою науку и достать его. Я его неплохо погоняла. Конечно, все равно он выиграл. Сделал мне вот это, – она расстегнула рубашку. Пониже груди она была туго забинтована, и через повязку проступила кровь.
Кажется, челюсть моя со стуком хлопнулась на пол и закатилась куда-то в угол.
– Не слишком честно, у него меч длинней, чем моя сабля. Но я его тоже достала, через пять минут. Почти что ничья. И мы трахнулись. Было ничего. Меня возбуждает драка. Жесткий трах – это хорошо временами. Степняки его любят. С женщинами я никогда так не играю, а с мужиками запросто.
Наверное, я извращенка. Но мне хотелось услышать все.
– И что, так до утра и...?
– Нет, конечно. Хороший секс – короткий, как поединок. Он хотел уйти, но тут я чуть не скопытилась. Крови много потеряла. Он принес тряпки и помог наложить повязку. Еще принес самогон, мы выпили, слово за слово, этим по столу... ну, и пошли на второй заход.
– Ты чокнутая! – сказала я. Сама не могла понять, с осуждением или с восхищением.
– Кровь тоже возбуждает. Как острая приправа.
– Я начинаю тебя побаиваться.
– Не надо. Женщинам я никогда не делала больно.
«Потому что женщины никогда не делали больно тебе?» – хотелось мне спросить, но я не успела додумать эту мысль.
Умаллат потянулась и поцеловала меня. Так же уверенно, без тени грубости, с одним лишь желанием, как будто оно само по себе дает право на все. Эта женщина знает, чего хочет. А я?
Мне бы хотелось рассказать, как мы припали друг к другу, как умирающие от жажды к ручью. Как истекали соком наших тел, растворяясь друг в друге. Как будто нет ничего и никого в целом мире, одни только мы, наша горячая плоть, влажная кожа, изгибы и впадины тел.
Но этого не было.
Был только один поцелуй, и прикосновение ее упругой груди к моему плечу. И все. Это было хорошо, но... Хорошо само по себе. Без продолжения.
Я положила ей пальцы на губы и сказала:
– Я свободная женщина, Умаллат. А ты хочешь забрать меня всю.
Она посмотрела на меня грустно и поцеловала мои пальцы.
– Оставайся свободной, Танит. Оставайся свободной.
Наверное, свобода и есть моя любимая приправа для любви. Я всегда делаю то, что хочу. Конечно, когда знаю, чего хочу. Так что я пошла и разыскала Кенджиро.