— Мрачновато, но со вкусом. — Влад с интересом оглядел кабинет Вацлава, удовлетворённо кивнул, оперся на письменный стол. — Ты, Левандовский, всегда умел окружить себя изысканной роскошью.
— Стараюсь. В конце концов, раз уж бессмертие позволяет умножать богатства, то почему бы не умножать и разум. — Тот коротко улыбнулся. — Впрочем, мы здесь не для того, чтобы обсуждать убранство. — Снял с шеи маленький золотой ключ, чуть поёжившись, затем отпер один из ящиков. Там оказались несколько запечатанных конвертов и пара толстых тетрадей. Вацлав осторожно достал их, пролистал сначала одну, затем другую и, найдя нужную страницу, подал Владу.
— Самому неинтересно? — усмехнувшись, спросил тот. — Раньше ты был более... привычен лезть в чужие дела.
— О, я уже прочёл всё минувшей ночью, — отозвался Левандовский. — Это было... любопытно, признаться. Я бы даже сказал, неожиданно, но увы, нет.
— Любопытно понимать, что Кшиштоф Водлевский тоже был живым, насколько это возможно в его, скажем так, положении? — уточнил Раду, до того молчавший. — Да, это и в самом деле удивительно, но как есть. Однако твои слова о неожиданности звучат интересно. Там было что-то ещё?
— Верно, — кивнул Вацлав. — Вы думали когда-нибудь о том, кто такой Мнишек-Вранич?
— Да тут и думать не надо. Сын сербской дворянки, воспитанник Станислава Бонифация, а что? — Влад прищурился, ненадолго замер, словно бы что-то прикидывая и складывая воедино, а затем расхохотался.
— Быть не может. — Он посмотрел на брата. — Раду, ты только представь!
— Я говорил, что они похожи, но чтобы так... Никогда бы не подумал, что такое бывает, — отозвался тот, ненадолго нахмурившись. — Каков случай, а!
— Вот и я до последнего не знал, что у короля остался сын, и он сейчас пытается заполучить польский трон, — сдержанно кивнул Левандовский. — Невозможное совпадение, даже, я бы сказал, ироническое. — Он немного помолчал. — И ладно бы только это. — Понизил голос, заговорил почти шёпотом. — Кшиштоф ведь, оказывается, любил своего сына и вообще таковым его признавал.
— Невероятно, конечно, согласен. Это что бы могло случиться потом, представляешь? А ведь будь в Польше закон о престолонаследии... — Влад улыбался хитро и весело. — Впрочем, неважно. — Он вновь посерьёзнел. — Новость, конечно, кое-что проясняет, во всяком случае, безумное поведение юного Мнишека уж точно, но это сейчас не главное.
— Верно. Поразмыслить об этом интересно, но есть дела поважнее, — согласился с братом Раду. — Лучше скажи, что Кшиштоф пишет об убийстве Ружи и Звонимира. Вряд ли бы он оставил без внимания такое событие, — обратился он к Вацлаву.
— Да, верно. — Дракула вгляделся в ровные строчки. — Так, вот он рассказывает о том, как вынудил Концепольского предать тайну Вереша... — Он замолчал. — Жалкое происшествие, если подумать.
— Подлое, — тихо заметил Раду. — Со злости, не подумав, предал. А говорят, он любил Ружу.
— Если это возможно назвать любовью, — как-то презрительно отвечал Дракула. — Так, а вот и поход. Как интересно...
— Что? — Ливиану подошёл к брату.
— Он не упоминает имён, вроде бы ничего такого, но вот что странно. — Влад перелистнул страницу. — Смотри, здесь. «Я не нуждался в палачах и хотел лишь напугать дикого князька, но палачи сами меня нашли и предложили свои услуги».
— Меня это тоже удивило, — подал голос Вацлав. — Я знал Кшиштофа, даже слишком близко, ближе, чем хотелось бы, и не могу сказать, чтобы он и не нуждался в палачах в такой час. — Замолчал, затем всё же добавил:
— Именно, не в воинах, а в палачах. Служилой шляхты у него всегда было предостаточно, а вот убийц без страха и жалости — нет. Водлевского самого можно назвать таким, но он предпочитал не марать рук.
— Может, он действительно не думал кого-либо из семьи Вереш лишать жизней? — предположил Дракула. — Я понимаю, что у вас принято считать его чудовищем, но стоит смотреть правде в глаза: даже у таких, как он, есть свои понятия о чести и совести.
— Стоит это признать, — согласился Левандовский. — Но зачем палачам, в таком случае, приходить, а Кшиштофу — соглашаться?
— Все мы бываем злы, и даже бессмертие не может до конца затупить чувства, — терпеливо пояснил Влад. — Полагаю, те, кто явился к нему, выбрали момент, когда король Водлевский пребывал в ярости. Сам знаешь, какие решения принимаются в такой час.
— Верно. А отказаться потом он не мог: не принято, да и идея впоследствии оказалась не такой плохой, так? — Раду усмехнулся. — Кто бы мог подумать...
— Кшиштоф был из тех, кто менял мнения чаще, чем королева Марысенька — платья, так что написанное в дневнике может быть лишь попыткой оправдаться, — возразил Вацлав. — При дворе ходили слухи, что Водлевский до ужаса боялся, что после его смерти — он считал её неотвратимой — его забудут или представят в не слишком хорошем свете. Даже не знаю, что для него страшнее, но всё же.
— Странно. Раньше я за ним ничего подобного не замечал: королю этого не позволяла гордость, насколько мне известно, — заметил Дракула.
— Это верно. Кшиштоф никому и никогда не объяснял, почему поступает так, а не иначе. Почувствовал что-то? — предположил Вацлав. — Его ведь убили через несколько лет после.
— Убили? Я думал, это кара божья, — удивился Ливиану. — Слухи о его гибели долетели и до Брашова.
— Многие, кто мыслит попроще моего, поверили в небесное вмешательство, но многие, как вы понимаете — не все. Я знаю нескольких шляхтичей, догадавшихся, что на самом деле произошло. — Левандовский неприятно улыбнулся. Он очень хорошо помнил то утро, когда Речь Посполитая наконец вздохнула спокойно. Он помнил, как испытал странное чувство триумфа, когда увидел безжизненное тело короля Кшиштофа. Помнил, как улыбались те, кто пришёл вместе с ним.
— Он мёртв?.. — тихо спросил Боровицкий. Лович коротко кивнул, осенив себя крестным знамением, а затем опустился на колени, чтобы закрыть покойнику глаза.
— Это пытались выставить как божье наказание, но увы, не рассчитали, что здесь окажусь я. Наш преступник — отнюдь не посланник небес, уж простите, — произнёс он задумчиво. — У пана Водлевского было много врагов, и кто-то из них до него наконец добрался.
— Король умер, да здравствует Сейм, — пробормотал Вацлав. — Вот так дела, — он обернулся к Запольскому и с удивлением обнаружил, что тот странно улыбается. Словно бы с облегчением.
— Юзеф, да ты никак рад, — обратился к нему Левандовский.
— Как будто вы нет, — ответил тот, едва не смеясь. — Даже пан ксёндз, и тот не печалится.
— Грех так говорить, но ты прав, — нехотя признал Анджей, оглядываясь. — Что это могло быть? Ничего не пропало, ничего не сломано, не испорчено. Словно бы пришли только для того, чтобы убить. — Он кивнул на кинжал.
— Словно бы Кшиштоф знал убийцу и либо не ожидал, либо смирился, — заключил Вацлав. — Кому-нибудь известно, что ему напророчили?
— Нет, он ни с кем не делился, боялся, — после недолгого молчания ответил Лович. — Сам знаешь, король Кшиштоф вечно видел вокруг предателей, и... Вёл себя соответствующе.
— Я бы дорого дал, чтобы найти того, кто это сделал, — произнёс Левандовский. — И тому человеку за то, что он сотворил, дал бы ещё дороже.
— Ты что-то вспомнил? — Влад пристально посмотрел на Вацлава. — Об утре, когда короля нашли мёртвым?
— Да. Запольский тогда вёл себя странно. Не скажу, что они с Водлевским были друзьями, но приятелями так точно... Когда Кшиштоф не использовал его, как палача, конечно... Палача! Юзефа называли цепным псом короля. А тут у него словно камень с души... — отозвался тот. — Что бы это могло значить?
— Вероятно, Водлевский знал о чём-то, о чём Юзеф предпочёл бы умолчать. В минуты просветления. Кшиштоф любил шантажировать окружающих. Чувствовал свою власть, что называется, — задумчиво ответил Влад. — В том вопрос, что Запольский привык к своей славе жестокого и не боящегося ничего. Очень интересно.
— Убийство Ружи и Звонимира, помнится, осудили. — Левандовский нахмурился. — Польские вампиры не были довольны таким раскладом дел. Боровицкий тогда сказал, мол, мы не палачи и не хотим, чтобы на нас было это клеймо, что... — Он осёкся, осознавая сказанное, обернулся к Раду и Владу. — Погодите-ка.
— Да, мы думаем о том же, — кивнул Дракула. — Уж слишком всё хорошо сходится. Юзеф не боялся ни бога, ни дьявола, творил такое, что и подумать страшно, не терпел стригоев, если это не было ему выгодно, рад был покуражиться в бою таким ужасным способом, как жестокие убийства...
— Был среди людей короля, во всём его поддерживал, но потом куда-то пропал, а когда Кшиштоф умер — явно вздохнул с облегчением. Хотя с той войны он вернулся победителем, — продолжил за брата Ливиану. — Возможно, он был среди тех, кто погубил детей Вереша?
— Да, очень похоже на то, — согласился Вацлав. — Но если так, найдутся ли свидетели? Соучастники будут молчать, а вот прочие...
— Ну не могли же они вечно всё в себе держать. Наверняка есть те, кто знает. Друзья, жёны, любовницы, в конце концов, — рассудил Дракула. — Хотя я лично такого бы всё равно никому не доверил.
— Даже родному брату, — скорее в шутку подтвердил Раду, но тут же погрустнел, и Влад, заметив это, подошёл к нему, положил руку на плечо.
— Тебе бы доверил, — серьёзно ответил он. Ливиану коротко кивнул, и в его глазах Дракула прочёл самую настоящую благодарность.
— Никого близкого, кроме друзей-воевод, не помню, — тем временем произнёс Левандовский. — Он многое им рассказывал.
— Яблоньский и Рутковский могут что-то знать? — Влад замер, словно что-то решая. — Да, стоит их спросить. Но согласятся ли поделиться?
— Не знаю, не знаю. Но без них наши выводы покажутся домыслами — всем известно, что мы с Юзефом не ладим, Сейм не позволить выдать его Верешу, и так далее, — отвечал Левандовский. — Словом, стоит попытаться.
— Попытка, как известно, не пытка, — кивнул Влад и мрачно усмехнулся.
***
— Стригои никак взбесились. — Рутковский прислушался: ветер доносил до него лязг оружия и неясный говор. — До того они сражались не в полную силу — это бы и ребёнок заметил, а теперь, после всех речей... Не знаю, справимся ли.
— Ну вдруг. — Яблоньский вздохнул, прикрыл глаза. Он лежал на траве и грыз яблоко, глядя на то, как солнце медленно катится за горизонт, прячась в сизую дымку.
— В самом деле. — Марцин улёгся рядом. — У меня есть к тебе разговор.
— Я слушаю. — Адам повернулся к нему. — Ты в последнее время был задумчив, даже мрачен. Так и ждал, что что-нибудь наконец расскажешь.
— Ты и сам знаешь, из-за чего вся эта война, — начал Рутковский. — И ещё лучше знаешь, что тут делает Вереш, не так ли?
— Неужто ты устал? — усмехнулся Яблоньский. — Хочешь вернуться в Мазовию, жениться и вовсе облениться?
— Верно, — кивнул Марцин. — Правда, без последнего. — Он тоже усмехнулся. — Знаешь, я встретил у Заславских хорошенькую панну, племянницу Замойского — такая красавица. Слышал, она ещё ни с кем не сговорена, так что... — Улыбнулся действительно светло и радостно. — Словом, надо нам заканчивать со всем этим, — вновь посерьёзнел.
— Мы обещали сохранить эту тайну, — покачал головой Адам. — Слово шляхтича.
— Обещать не клясться, — возразил Рутковский. — Да и такое дело, что тяжко молчать. Убийцу покрываем ведь.
— Твоя правда, — не стал спорить Яблоньский. — Надо было ещё тогда...
— После смерти короля? — Марцин пожал плечами. — Да, стоило. Но что бы это дало?
— Войны бы не случилось, — логично ответил Адам. — Я и сам не прочь саблей помахать да на лихом коне... Но не так.
— А славное было время с князем Ярёмой-то. — Рутковский усмехнулся. — Бились хорошо, помню, с самим гетманом Богданом в схватке сошлись. Добрые дни.
— Верно. И люди тогда рождались достойные, — согласился Яблоньский. — Ладно, не о том речь. — Он сел, сорвал голубой цветок, кажется, незабудку, покрутил в пальцах. — Мы должны всё рассказать королю. Он, конечно, не так хорош, как хотелось бы, но только он может выдать Запольского Верешу и не быть при том преступником.
— Мы предадим друга. Хотя, признаться, не пожелал бы я иметь таких друзей. — Марцин вздохнул. Он некоторое время раздумывал над чем-то, хмурясь, взвешивал, решаясь, а затем заговорил тихо и взволнованно:
— Юзеф предатель. Помнишь, он ушёл куда-то в тот вечер, а вернулся с деньгами? Юзек думал, я не замечу, он ведь нас за дураков держит. Но нет. А на следующее же утро княгиня Вишнивецкая пропала. Не странно ли? Он много рассуждал про то, что войну надо заканчивать, что надо найти рычаг и с помощью него воздействовать на обе стороны... Уж не он ли княгиню-то в чужие руки передал?
— Быть не может. — Адам нахмурился. — Домыслы всё это, не мог он женщину да с ребёнком малым отдать врагам. Нельзя и это на него вешать.
— Возможно, — нехотя согласился Рутковский. — Возможно.
— Кто бы он ни был, он нам всё ещё друг, — твёрдо сказал Яблоньский. — Не выдадим его, если не узнаем, что он сам против чести пошёл.
— Стало быть, мы королю ничего не скажем? — уточнил Марцин.
— Покуда нет. Но если нам станет известно, что это он всё устроил, что он хочет таким образом, бесчестным и низким, короля к миру склонить... — Адам положил ладонь на рукоять сабли.
— Да будет так, — кивнул Рутковский. — Станем слушать и смотреть, а там, может, что и узнаем, — решил он. — Уверен, если Юзефу есть что сказать, он скажет.
— Верно, — кивнул Яблоньский, поднялся, отряхнул контуш. — А теперь идём, пора к войску. Нынче будет страшная битва.
***
Станислав смеялся. Вампиры были жалки в своих попытках сразить стригоев. Дурак Вишнивецкий думал, что одной речью сможет сделать их во сто крат сильнее, но увы. То, как польское войско яро кинулось в бой, лишь раззадорило людей Вереша, и они, забыв о всяческом покое, ринулись на врага. Они теперь не щадили сабель с серебряными наконечниками, не прятали измазанных елеем кинжалов, жестоко раня или убивая всякого, кто встанет на их пути.
Он встал, прошёлся туда-сюда, глядя на поле битвы: дела, как и всегда, шли на лад. Мнишек удовлетворённо кивнул сам себе — вскоре он коронуется и станет править. Вскоре он наконец обретёт положение в обществе.
Обретёт себя.
Станиславу казалось, что как только на его голову возляжет древний венец польских королей, то он тут же перестанет сомневаться, перестанет ненавидеть, перестанет стыдиться и примет, наконец, себя таким, какой он есть. Надежда грела его, но где-то в глубине души Мнишек отчётливо понимал: его уже ничто не спасёт.
Впрочем, он предпочитал подобные мысли откидывать куда подальше, заменяя их чем-то более приятным. Мнишек представлял, как въедет в Варшаву, как когда-то въезжал в Киев гетман Богдан — гордый, непокорённый, любимый всеми. Он мечтал, как будет править хорошо, лучше Левандовского, лучше отца, мечтал, что его станут уважать, что признают его равным себе. Это было настолько прекрасно, что у Станислава сжималось сердце. Он так долго этого желал, так хотел, чтобы его приняли и поняли, что уже не мог отступиться от задуманного.
Но кое-что беспокоило Мнишека. Он за те несколько месяцев, что шла война, привык видеть рядом с собой Рихарда: тот всякий раз приходил через день или два, рассказывал ему что-то, немного печально, но светло улыбаясь, слушал, отвечал, давал совет. Последнюю же неделю его видно не было. Станислав не знал, что произошло, и догадки ему приходили самые страшные. Может, Рихард в нём разочаровался? Может, послушал своих польских друзей и решил отказаться от мятежного мороя? Может, в том что случилось с Анной, Милинский обвинил не халатность того же Левандовского, а его, Стася? Да, это очень походило на правду. О худшем Мнишеку и думать не хотелось.
Однако он не мог больше ждать и надеяться, что всё решится само собой. Станислав глубоко вдохнул, закрыл глаза, представив перед собой Рихарда, позвал его и тут же оказался в небольшой полутёмной комнате с простой кроватью, столом и парой шкафов. Он огляделся, ища обитателя, и вдруг заметил в углу человека. Мнишек похолодел — это был Рихард. Исхудавший, видимо, от недостатка крови, слишком бледный даже для вампира, а главное — совершенно безумный. Это сложно было не почувствовать — Рихарда от всего мира словно бы закрывала огромная стена. Стена, которую возвёл он сам во время очередного припадка. Неужто исчезновение Анны так на него повлияло? Станислав испуганно посмотрел на Милинского, молясь, чтобы тот его узнал. Ему давно не было так стыдно.
— Кто здесь? — безразлично спросил Рихард. — Левандовский? Лович? Увы, я не голоден и не нуждаюсь в беседах, можете уходить.
— Это... Это я. Я, Стась, — Эта прозвание казалось ему чужим и сорвалось с языка с трудом, нехотя. — Ты ведь помнишь меня?
Рихард прищурился, замер, а затем кивнул, криво улыбнувшись.
— За что? — Он поднялся, медленно подошёл к Мнишеку. — Ты этих убивай, сколько хочешь. Её за что?
— Анна жива. — Станислав осторожно взял его за плечи. — Рихард, я могу быть преступником, я могу быть убийцей, но я никогда не трону ни женщин, ни детей! — Он взволнованно потряс Милинского. — Я клянусь.
— Многие тут клялись, — фыркнул Рихард, не глядя на него. — И что с того?
— А то, что это правда. — Мнишек тяжело вздохнул, опустил голову. — Рихард, пожалуйста...
— Мне нужны доказательства, — прошипел тот. Только сейчас Станислав заметил, что и голос друга изменился. Он стал хриплым, более низким, менее живым... Словно бы не живой говорил с ним, а совсем уж покойник. Призрак. Морок.
— Доказательства? — Мнишеку отчего-то стало больно — он привык, что хоть кто-то доверял ему, а теперь и это он потерял. — Ну что ж. — Станислав протянул Рихарду руку. — Смотри.
Какое-то время тот молчал, лишь изредка кивая, оставался безразличен, словно бы не чувствовал ничего, а затем вдруг вздрогнул, его зрачки расширились, а ноги подкосились. Рихард упал на колени, хватаясь за голову, всхлипывая от ужаса, его трясло, а затем вдруг замер.
— Стась, — тихо позвал он уже знакомым, родным тоном. — Стась. — Протянул руки, и Мнишек помог ему подняться. — Ты пришёл? — Он улыбнулся. — Прости, я теперь почти всегда по власти моих страшных демонов. Я редко кого-то узнаю.
— Что же произошло, Рихард? Что тебя так напугало? Неужто?.. — Мнишек побоялся договаривать. Он уже винил себя в произошедшем ужасе.
— Да. И Вацлав добавил. — Милинский печально усмехнулся. — Знаешь, это похоже на колодец. С каждым разом я всё глубже погружаюсь туда... Это страшно, признаться. Ведь настанет день, когда вернуться будет уже нельзя. — Это он сказал достаточно спокойно, но Станислав понимал, какая горечь там скрыта.
— Они не помогают тебе? — тихо спросил он.
— Нет, они не знают, как мне помочь, — покачал головой Рихард. — Впрочем, как и всегда.
— А я... можно, я попытаюсь? — упавшим голосом спросил Мнишек.
— Прости, Стась, но, боюсь, меня уже ничто не спасёт. Это должно было случиться рано или поздно, и вот, оно случилось. — Милинский пожал плечами. — Не в добрый час я стал подобным всем вам. — Он отошёл, вновь сел в свой угол, прикрыл глаза. — Я рад, что ты не забыл меня, рад, что ты оставил их обоих в живых, что они в безопасности: милая, добрая Анна и смешной Тадю. Мне жаль, что вы на всё это вообще согласились, я имею в виду, на похищение, но увы, это война, где мне места нет. — Немного помолчал. — Я начинаю забывать слова, путаться в них, словно рыба, пойманная в сети. Уходи, Стась, прошу. Уходи. Я чувствую, что вскоре вновь окажусь там, за гранью... Уходи, не стоит этого видеть. Это слишком чудовищно. — Горько улыбнулся. — Потому что я чудовище.
— Да с чего ты взял? — искренне не понял Станислав, но его уже не слышали — взгляд Рихарда снова стал пустым и смотрящим в никуда, а кожа совсем побледнела. Мнишек наклонился к нему, сжал напоследок руку и исчез — он не мог не выполнить эту просьбу. Он знал, что Рихард потом себе не простит того, что Стась увидит.
Битва к тому моменту уже кончилась, вампиры отступали, но Станислав отчего-то не придал этому особенного значения, даже не обрадовался, хотя должен был. Он быстрым шагом зашёл в свой шатёр, сел на ковры, расшитые непонятным ему турецким узором, и медленно, как-то неуверенно и виновато позвал:
— Отец? Ты мне нужен.