— Не скучай без меня. — Матиуш прижал тонкую руку Анны к губам, затем притянул девушку к себе. — Я тебе что-нибудь из Варшавы привезу. Что хочешь, Ануся? — Он говорил с ней ласково, даже как-то слишком по-доброму, будто снова видел перед собой ребёнка, он действительно зачастую попросту забывал, что Анна уже личность, пусть и не такая умная, как он.
— Чтобы вы вернулись скорее. — Анна робко обняла его. — Пожалуйста... — она бы не посмела просить чего-то ещё.
— Моя хорошая девочка. — Вишнивецкий ласково погладил её по щеке. — Всё будет в порядке.
— Едем, пан, — послышалось со стороны кареты. Пан как-то слишком легко выпустил девушку из объятий, коротко попрощался и пошёл к экипажу, уже думая о чём-то своём.
— Я буду очень скучать, — добавил Матиуш, удобно устраиваясь на мягком сиденье и помахал служанке рукой. Та присела в покорном реверансе: пропасть между ними всё же была достаточно велика. Карета медленно тронулась, оставляя Грохов и поместье позади. Анна смахнула не пойми почему набежавшие слёзы и медленно побрела назад к дому. Да, бесспорно, она влюбилась, влюбилась непринуждённо, но подружки говорили совсем не об этом. Ей казалось, что набежавшее чувство было лишь игрой разума, не более, и она в чём-то врёт Вишнивецкому. Но, может, всё было не так ужасно?
— Шла бы ты куда-нибудь... Хоть к крёстной своей, — заметила вышедшая на порог Злата, бросила взгляд на заколку, блестевшую в волосах девушки. — И мой тебе совет: пока пана нету, сиди дома. Про тебя уже ходит достаточно сплетен. Люди у нас добрые, но как бес возьмёт — греха не оберёшься. Полагаю, ксёндз наш уже всё знает, придёт к тебе поучать. Поостереглась бы, он у нас строгий. Да и вообще поостереглась бы.
— Я лучше к матери пойду, одна она. Проверю, как она там. — Анна завязала на голове платок. — Справишься без меня? Точно?
— Точно, — усмехнулась та. — О себе бы думала, всё о других заботишься.
— А что мне о себе думать, коли хорошо всё? Ем сытно, вниманием не обижена, грех теперь о помощи окружающим не помышлять, — просто ответила Анна. — А ксёндз меня поймёт, он сам говорил ведь, мол, Христос сказал любить друг друга, — задумчиво добавила она.
— Пан бы сам с ними разобрался. Он тобой дорожит, этого не отнимешь, долго будет играться. И да, Витковский имел в виду совсем не то, что имеешь ты. — Судовская покачала головой, но ободряюще улыбнулась. — Иди уж.
Анна покинула поместье и бодро зашагала по широкой проселочной дороге к деревне. Мимо церкви она прошла с опаской, но в селении вновь почувствовала себя хорошо.
Их с матерью старенький, уже покосившийся домик с пустым, заросшим сорной травой садом стоял на окраине, невольно сжимаясь на фоне новых изб других крестьян. Анна легонько толкнула висящую на одной петле калитку и прошла по узенькой дорожке к двери. Та вдруг со скрипом отворилась, и в проходе показалась пани Августина, мать Анны.
— Давно не была. — Они зашли в дом, Августина тут же засуетилась, налила в миску пахнущий ромашкой чай. — Работы много?
— Да, матушка. — Анна поставила на стол хлеб.
— А что пан? — Женщина зябко укуталась в платок. — Хороший? Старый был самодур.
— Пан... — Анна замялась и опустила взгляд, сказать, что было, она стеснялась. — Пан...
— На тебя глаз положил. — Августина тяжело вздохнула, но ничуть не рассердилась. — Он был с тобой?
— Да. — Анна покраснела от таких подробностей.
— Такова доля служанки в господском доме, — женщина философски пожала плечами. — Не беда, не беда. Он ласков с тобой в том смысле?
— Да, пан добрый. — Анна заулыбалась. — Он меня грамоте учит. Заколку подарил. Пан очень, очень хороший.
— Добро. — Крестьянка чуть улыбнулась. — Только детей его не носи, не примет от хлопки. К бабке Янине поди, коль что. Ну сама понимаешь.
— Матушка, да как же? Ну, я ведь не могу это сделать, не сказав ему. А сказать стыдно, мало ли что он подумает. — Анна сняла заколку и прижала к груди. — Да и люб он мне, что уж греха таить. Права ты, матушка, а стыдно... Вдруг он осерчает...
— Дура девка! — строго сказала Августина. — Не нужно ему об этом говорить. У вас и быть ничего не может. Есть ты, хлопка безродная, Анна Костюшко, а есть он, ясновельможный князь Вишнивецкий. Нет Матиуша, есть пан. Он тебе объедки с барского стола кидает, как собаке какой, а ты и польстилась. — Она возмущённо вздохнула. — Дети бывают, если семья есть, а у вас её никогда не будет. Анна, Анна, семнадцать лет живёшь на свете, а никак не поймёшь: нет такой любви между людьми. Любовь есть к Господу, детям и родителям. Люди друг с другом живут по привычке, из надобности. Я с твоим отцом так жила, моя мать так жила и ты будешь. Не умеют крестьяне любить. А паны и подавно. — Пожала плечами, поправила платок. — Они кланяться умеют, слова вежливые говорить да в танцах своих бесовских упражняться, а любить не могут. Не пара ты ему, как и он тебе. Не люби, дочка. Горя хлебнёшь. Ты ведь к нему, как к человеку, а он-то к тебе нет...
— Матушка... — Анна всхлипнула. — Матушка...
— Поди ко мне. — Женщина обняла дочь. — Ну не плачь, не плачь. Полно.
Анна плакала, а Августина ласково гладила её по плечу, ждала, когда успокоится. Она знала, что это дочка по юности, по неведению, знала, что всё это вскоре пройдёт, и они станут жить по-старому, потому что иначе и быть не может. Августина иного не видела и потому не сомневалась в своей правоте. «Но человек предполагает, а Бог располагает, — подумала она. — А и пусть, главное, чтобы Анна была сыта и здорова».
***
Карета с гербом Вишнивецких остановилась у богатого варшавского особняка. Дверцы отворились, и из экипажа чинно вылез Матиуш. Оправил камзол, прическу, поднялся по массивным каменным ступеням. Дверь дома отворилась, пропуская его внутрь.
То был красивый особняк, сравнительно недавно переделанный по новой моде, светлый и полный красивых картин, не в пример тем, что висели в доме у Матиуша. Вацлав этим очень гордился и не любил покидать своё обиталище — так оно ему нравилось. Вишнивецкий мог его понять: он с некоторых пор обожал гроховскую усадьбу и тоже старался надолго оттуда не уезжать, разве что к друзьям или по совсем уж неотложным делам. Но думалось ему, что Левандовского на месте держит нечто иное. Может, его занятия, что он всегда скрывал от Вишнивецкого, может, ещё какие-то тайны: иногда Вацлав казался Матиушем вовсе не тем, кем обычно представлялся. Тот думал, что Левандовский говорит о себе одно, но делает-то совсем иное, и это не могло не пугать, но Матиуш обычно отбрасывал эти мысли прочь: он считал, что просто недостаточно о нём знает.
Пока Вишнивецкий привычно оглядывал огромную комнату с высокими потолками и золотыми канделябрами, бежевыми стенами и большими окнами, наконец спустился Вацлав.
— Матиуш, друг, ты быстро! — Он сошёл по лестнице и заключил князя в крепкие объятия: так было привычно приветствовать друг друга старой шляхте, и Матиуша это немного удивляло.
— Вацлав, задушишь. — Вишнивецкий вежливо улыбнулся. — И откуда в тебе столько силы?
— Не знаю, — пожал плечами Левандовский, при этом сильно покривив душой: конечно же, он знал ответ, но Матиуша пока решил держать в неведении. — Якуб, накрывай обед.
— На двоих, мопанку? — осведомился тот с хитрой, но вежливой улыбкой.
— Конечно, я же тоже нуждаюсь в еде, — весело отозвался Вацлав, явно поддержав его игру. — Пообедаем, и сразу к делу. И тебе явно есть что рассказать.
— Откуда ты всё вот так вот знаешь? Я ведь ничего не писал про это. — Матиуш внимательно посмотрел на друга. Вновь проснулись в нём старые подозрения.
— Вся Варшава наслышана о моей проницательности, — отшутился тот вполне привычно. — Идём.
***
Максимилиан фон Штраус прибыл в Польшу немного раньше, чем задумал изначально, но дело у него было неотложное, да и шпионы донесли слухи крайне важные и недобрые. Вацлав опять. Нет, конечно, Максимилиан признавал все его таланты, но чего ему стоило поубавить, так это гордыню. Он был крайне недоволен таким мальчишеским поступком столь старого вампира. Безусловно, тут всё же присутствовала радость за друга — Велислава Потоцкого: тот мог наконец отвлечься от своего горя и, верно, хорошо править Польшей. В любом случае, он сделал бы это лучше того же Левандовского или Мнишека. Мнишека... Штраус поморщился. В своё время этот дерзкий мальчишка достаточно ему надоел.
Штраус вздохнул и прикрыл глаза, чувствуя, как ветер с реки приносит с собой желанную варшавянам прохладу. Всё вокруг было так мирно и спокойно, так лениво, что Максимилиану даже стало жаль город — теперь он оказался под большой угрозой.
Станислав Мнишек-Вранич был неплохо известен в кругах прусской и немецкой знати. Не в лучшем свете, конечно, но всё же. Впрочем, никто не собирался прощать ему эту бездарную попытку сместить одного короля и посадить на трон другого, попытку нарушить их годами лелеянный порядок. Штраус успел убедиться, как Мнишек ведёт игру, как ходит по головам, и понял: Польшу ждёт то же самое. Более того, Максимилиан догадывался, какой козырь припас этот страшный вампир у себя в рукаве. Стригоев. Да, эти существа, обитавшие южнее Речи Посполитой, представляли огромную опасность и могли стать весомой силой, мощным рычагом. В том вопрос, что Станиславу хватало ума покуда их не использовать. Или же... Не хотел смотреть в глаза бывшему наставнику, тропами которого пытался идти?
Штраус знал как Книнского принца, так и Раду Ливиану, он уважал их обоих, и не хотел бы видеть в качестве соперников, а потому надеялся на их благоразумие. Мнишек был слишком... слишком молод для таких союзов, слишком ненадёжен. Вряд ли кто-то пожелал бы иметь с ним дело. Что же до Негована Вукановича, то его слава шла далеко впереди, и то, что Станислав пытался за ним повторять, последнему тоже не делало чести. Вряд ли кто-нибудь захочет с ним связываться. Во всяком случае, пока.
Максимилиан жил так давно, что мог предсказать войну, лишь с несколько минут послушав разговор двух враждующих сторон. По голосу, по движениям рук, по выражению лиц, по рвущимся мыслям можно было с лёгкостью сказать, возьмутся ли люди за оружие. А с вампирами всё было и того проще.
Мнишек пока не перешёл ту грань, что давала повод готовиться к бою.
Но он ступал по настолько скользкой тропе, что Штраус с мгновения на мгновение ожидал бури.