С самого рождения

26

      Вижу, как папины глаза наполняются ужасом. Но отчего это происходит, сказать не берусь. Моя голова отказывается соображать. Он сжимает кулаки и кидается ко мне, Максимилиан делает рывок, пытаясь перехватить и не позволить ударить меня, но брат не успеет, я это ясно понимаю: окно находится дальше, чем дверь, от того места, где я стою. Зажмуриваюсь, но голову не опускаю. Вот только удара нет. Вообще ничего нет. Неужели Макс успел? Если он вмешался, я лично его прибью. Он должен понимать, когда стоит вмешиваться, а когда лучше не лезть. Открываю глаза и сразу же натыкаюсь на Максимилиана. Он стоит в четырёх шагах от меня, у него на лице полное замешательство. Отец, стоящий рядом с ним, положил руку ему на плечо, видно так он его остановил. Опускаю взгляд вниз и вижу: папа стоит передо мной на коленях, рыдает, прижимая кулаки к своей груди. Протягивает в мою сторону дрожащие пальцы, но, так и не прикоснувшись к ноге, его рука безвольно опускается, и он заходится в ещё более сильных рыданиях.

      Банджи-джампингом когда-нибудь занимались? Я прямо ощущаю: это свободное падение с полным погружением в ледяную воду, а следом, как длинный резиновый канат «выдёргивает» меня назад.

      Вот такой путь проделали все мои внутренности. Мог ли я когда-то подумать, что мой гордый папа, который даже когда понимает, что не прав, всё равно не признаётся в этом, будет стоять передо мной на коленях и плакать? Нет, нет, нет и ещё раз нет! Мне сложно видеть его таким, но я не могу пошевелиться, тело не слушается. Меня как будто парализовало от шока. «Он плачет передо мной» – кроме этих слов в голове больше ничего нет, пусто.

— Артём, пожалуйста, не делай этого. Ты не должен так поступать. Не отказывайся ради меня от возможности быть счастливым. Мы с отцом не истинная пара, но одна мысль, что можем расстаться, причиняет ужасную боль. Я и представить не могу, на что ты собираешься пойти. Прошу не поступай так.
— Почему? – вот я дурак, да? Но детская ревность к младшему брату снова показывает свою отвратительную морду. Папа не хочет, чтобы Максимилиан страдал?
— Сынок, Артём, я не смогу быть счастлив, если мои дети страдают. Я не приму такую жертву, слышишь? – он умоляюще смотрит мне в глаза. – Да и в этом, насколько я понял, больше нет надобности.
      Со злостью смотрю на своего братца, но папа опять переключает моё внимание с Максимилиана на себя.
— Прости, я знаю, что вёл себя по отношению к тебе не так, как должен был. Я виноват. И если ты позволишь…. Может быть, если ещё не слишком поздно, ты разрешишь мне попробовать искупить эту вину? Я понимаю, что ты, Артём, уже взрослый и я тебе уже не нужен. А когда во мне была эта необходимость, меня не было рядом. Мне жаль, очень-очень жаль. Но нам бы с твоим отцом не хотелось, чтобы ты и дальше носил в себе все эти чувства, которые разрушают тебя изнутри. Сынок, ты не должен меня прощать, ты вообще ничего никому не должен. Я прошу только, чтобы ты был счастлив. Но из-за меня ты решил этого не делать. Разреши себе быть счастливым.
      Смотрю на папу, и на глаза наворачиваются слёзы. Единственное, что я всегда хотел, так это ощутить его объятия. И не такие, как обычно, для проформы, а самые настоящие, какие может подарить только папа. Вот и сейчас, мечтаю только об этом. Но в груди до сих пор занозой сидит боль. Если бы её выдернуть оттуда, то рана зажила бы, и мы могли бы быть все счастливы. Не хочу больше никому приносить страдания.
— Артём, я сделал тебе очень больно, да? – папа протягивает всё-таки руку и прикасается к моему колену. Его образ начинает расплываться от стоящих в глазах, невыплаканных слёз. Киваю. – Я знаю, хороший мой, по-настоящему причинить боль могут только близкие люди. «Мы беззащитны перед теми, кого любим, именно из-за любви к ним». Если нас обижают посторонние мы: либо пропускаем это мимо ушей, либо очень быстро забываем. Но с родными мы снимаем свои латы, свою броню, открываем сердце и душу. Так легко в эти моменты нам причинить боль. Я только надеюсь, что не ранил смертельно того маленького Артёма, которому очень нужен был папа. Можно я попробую излечить эти старые шрамы?
      Старые? Из-за того, что ревновал его к своему младшему брату, я не позволял ранам толком зажить, постоянно расковыривая, но сейчас… Утвердительно киваю головой.
      Папа поднимается, и я вижу в его глазах, как в зеркале, отражение своей боли. Он осторожно прикасается ко мне, а потом, притянув ближе, обнимает. Сначала просто позволяю ему это делать, но с каждым новым вдохом всё больше ощущаю, как его теплота наполняет меня. Когда чувствую, что заполнен до краёв, обнимаю его в ответ. Мои иголки, шипы, которые я с таким упорством отращивал все свои годы, вянут, а на их месте появляются цветы. Любовь, которую ощущаю, предназначена мне и только мне одному. Ею не нужно делиться, она вся моя! Упиваюсь этим состоянием. Внутри каждого из нас живёт частичка того ребёнка, которым мы были в детстве. Так вот: мой «внутренний малыш», наконец-то, вытирает кулачками заплаканные глазки и лучезарно улыбается во весь рот.
      Выглядываю из-за папиного плеча, продолжая сжимать его в объятиях. Максимилиан и отец стоят рядом друг с другом, на их лицах написано одно и то же выражение. Могу точно сказать – они оба рады видеть такую картину, что мы с папой вместе.