Саммервуд. Город потерянного лета

Часть III Глава 15

        Невидимое солнце робко золотило верхушки влажных, еще недавно скованных туманом сосен, что, возвышаясь частоколом, отделяли завод от россыпи мелких, точно блюдца, озер и широкой полосы болот, темных и непролазных. Но и те, должно быть, поблескивали сейчас на солнце, лениво подставляя свои бугристые замшелые бока.

В кабинете же царили сумерки, чахлые, рваные, будто разбитая на пиксели картинка. Такая же, как большой черно-белый портрет, перехваченный траурной лентой, что стоял, прислоненный к стене, и заставлял раз за разом отводить взгляд в сторону. Тот самый, что недавно возвышался посреди кладбища в кольце ритуальных венков.

Ноэль поежился, с усилием протолкнул меж сжатых зубов сухой, колкий воздух и, борясь с удушьем, расстегнул тугой ворот рубашки.

В рабочем кабинете Первой леди ее единственный племянник бывал нечасто, но каждый раз, оказавшись здесь, чувствовал себя птенцом, запертым в клетке: с десятка старых фотографий, украшавших стены, на него смотрели его собственные маленькие копии, рыжие вихрастые мальчишки, одни чуть старше других. Они задорно улыбались детскими щербатыми ртами, гордо размахивали блестящими медальками на длинных лентах и, в ребячливых потасовках повалив на землю Колина и Эйдена, ерошили одинаково темные волосы кузенов.

Что-то в этих маленьких Ноэлях казалось теперь неправильным. И чем живее и непринужденнее получились захваченные вечностью кадры, тем страшнее было всмотреться в них и вдруг обнаружить вместо лиц оплывшие восковые маски.

И все же Ноэлю нравился улыбчивый, смешливый мальчишка из прошлого — тот, кому давно уже не было места среди живых.

Дверь кабинета негромко скрипнула, заставив вздрогнуть и отлипнуть от спинки дивана. Полоска искусственного света легла на паркет, но тут же померкла, слизанная серой волной.

— Не надоело в потемках сидеть, полуночник? — вернувшийся в кабинет Брендан с нарочитым осуждением покачал головой, будто не он проторчал здесь ночь напролет при тусклом свете монитора, и, не меняя тона, спросил: — Где Колин?

Ноэль пожал плечами и с силой потер глаза в напрасной попытке взбодриться. Снотворное, принятое далеко за полночь после череды телефонных звонков, на которые он сдуру не ответил, все еще давало о себе знать: в голове клубился туман, и мысли беспорядочно сбивались в кучу, будто перья в свалявшейся подушке. Скоро добавится эффект от обезболивающих, и можно смело ложиться в гроб.

Конечно, врачи предостерегали, не советуя смешивать лекарства, но они не бывали на его месте: не просыпались от собственного крика, не шарили в темноте по покрытому испариной телу, уверенные, что не досчитаются куска. Они не скрипели зубами, впиваясь в угол сырой простыни, и не выли подстреленным зверем, когда боль вгрызалась в кости, когда сухожилия и нервы растягивались, точно на дыбе, готовые вот-вот лопнуть.

Не врачам приходилось заживо гореть в аду да быть распятыми на собственных костях. Врачи сидели в своих светлых чистеньких кабинетах, постукивали колпачками ручек по лакированным столешницам и выписывали дорогие рецепты на дешевой бумаге.

Ноэль же копошился в непроглядной тьме, щедро сдобренной болью. И самое страшное — он уже привык.

— Если хочешь забрать что-нибудь на память о Летиции, забирай сейчас. — Слова с глухим стуком долбились в виски. Дрянной звук. Будто комья земли о крышку гроба. — Могу поспорить, скоро здесь все отгородят золотыми шнурами и объявят музейной ценностью. Неугомонный городок.

Ноэль потерянно моргнул, мазнул взглядом по разноцветным пятнам, смотрящим со стен, и снова наткнулся на треклятый портрет. И ведь кто-то же додумался притащить его сюда... Вот уж точно — музей, галерея мертвых, где и живым не найти покоя.

— Фотографии, книги, — подсказал Брендан, видимо, по достоинству оценив заторможенность не кровного, но вроде как племянника. Затем дополнил список, потянувшись и смачно хрустнув позвонками: — Диван этот допотопный. Спина от него ноет.

— Забирай его себе. А лучше — помирись с Темперанс, и не придется по чужим диванам ютиться.

Ноэль встряхнул плечами, сбросил наконец сонное оцепенение и, опираясь на трость, не с первой попытки, но все же поднялся на ноги. Дядя, конечно, и не подумал предложить свою помощь, и именно поэтому Ноэль с чувством шепнул «спасибо». Брендан подыграл: сделал вид, что не услышал, но стул, загораживающий проход к шкафу, незаметным движением передвинул влево и тут же оседлал, разъясняя с лукавым видом:

— Рано нам с Темпи мириться: пусть сначала прочувствует момент. А то с этой чертовкой никакого сладу.

Брендан подмигнул, и теперь настал черёд Ноэля включаться в игру:

— Продолжай пропадать по ночам, дядя, и Темперанс пересчитает о твою макушку весь столовый сервиз.

— Или соскучится и сама бросится мне на шею — проходили, знаем.

Да, проходили — семь лет назад — когда впервые собрались хоронить немертвого. Теперь тот сидел напротив Ноэля, покачивал ногой и, перелистывая «Самолет без нее», насвистывал прилипчивый мотивчик из «Зловещих мертвецов».

What darkness lurks beyond this wooden sanctum?
What the fuck was that?

Ноэлю хотелось подхватить:

I can not stay here anymore
I'm getting out of here! (1)

Но Саммервуд, с легкостью возвращающий к жизни покойников, не оставлял живым ни единого шанса.

Ноэль сцепил зубы, навалился на трость и в два рывка доковылял до шкафа. Чуть запылившееся стекло нечетко, будто с неохотой, отзеркалило кабинет, провал широкого окна и худое, до дурноты белое лицо: набрякшие веки, резкий излом скул, пустые глаза. Как же нелепо и жалко смотрелись на этом лице веснушки, еще нелепее — косая ухмылка. Но уголки губ упрямо тянулись вверх, и, дробя соляной ком, привычный смех клекотал в горле. Плевать, что улыбаться не было ни повода, ни сил — иного способа выжить Ноэль не знал.

Влажная ладонь легла на стекло, скользнула вниз, размазывая пыль, оставляя разводы. Но и сквозь них проступали холодные, режущие взгляд черты, которые ни Жизнь, ни Смерть так и не удосужились стереть безвозвратно.

Брендан за спиной о чем-то заговорил. Ноэль не различил слов: инстинктивно обернулся на голос, но тут же вновь ткнулся взглядом в створку книжного шкафа.

В отличие от живого Мишеля Бюсси, ухмыляющегося среди вязи загадочных французских словечек с задней обложки книги, что досталась Брендану, перед Ноэлем выстроились в ряд покойники: Теккерей, Ремарк, О'Генри и Мопассан. Имена, что на обложках, что на могильных камнях — все едино.

Современным авторам повезло избежать столь удручающего соседства: им не хватило места среди траурно строгих томов и офисных папок. Впрочем, судьба их оказалась не лучше: укутанные в саван пленки, осиротевшие кирпичики теснились на стеллаже вперемешку с каталогами и рекламными буклетами. Отчаянно пышущие новизной — не читанные, так и не познавшие тепла человеческих рук. «Мертвые» книги хотя бы успели пожить.

Ноэль прислонил к стене трость, наугад выцепил из стопки первый попавшийся том, в серебристой подарочной обертке, и, надорвав край, с деланной небрежностью заявил:

— Так уж и быть, возьму эту.

Брендан цокнул языком, попробовал пальцем сухую землю в цветочном горшке, одиноко стоящем на подоконнике, и, даже не взглянув на обложку, уверенно огласил:

— «Король кланяется и убивает». (2) Занятный выбор. И с каких это пор, надкушенный имбирный карапуз, ты у нас немецкий знаешь?

— Вероятно, с тех же, что и ты, — буркнул Ноэль. Но шутку проглотил: трудно злиться на того, кто когда-то и сам передвигался на костылях. Вот только Брендану было, ради кого вставать на ноги, Ноэль же порой не знал, ради чего просыпается по утрам.

— Подозреваю, малыш, твое знакомство с немецким началось и закончилось на «Das ist fantastisch!», так что лучше возьми ту, что на столе, в синей обложке. Жуткие сказки братьев Гримм. Тоже немцы, но хоть в переводе.

— Твои подарки?

Брендан коротко кивнул:

— После прошлогоднего «Октоберфеста» притарабанил. Знал бы... не стал бы напрягаться, тем более за перевес платить.

— За перевес вам пришлось платить, потому что Темперанс скупила полмагазина «Meissen». Вот этот-то сервиз она в ход и пустит, как только ты ей под горячую руку попадешься.

— Свой дурацкий фарфор она любит сильнее, чем меня, так что опасаться мне нечего.

И на этот раз Брендан не шутил.

Ноэль деланно усмехнулся, покатал на языке россыпь едких словечек, но отчего-то произнес отнюдь не то, что собирался:

— Лучше б ты тогда и вправду умер. Мертвых любят сильнее, чем живых.

— Мертвые гниют в земле и кормят червей — плевать им на любовь. Смерть затрагивает только живых.

Тихие, но уверенные слова прозвучали набатом, и от каждого перед глазами расплывались сияющие круги. Отчаянно хотелось оглохнуть, но Ноэль слушал, впитывал и давился, как давятся ядом.

Брендан же спокойно продолжал:

— Когда придет время умирать, я оставлю себя напоследок: чтоб никому меня оплакивать не пришлось.

— Да ты понятия не имеешь, что значит остаться! — Непрошеный смех зашипел и вспенился в горле, взорвался рыком да резко сошел на нет.

Брендан сощурился, но не ответил — и его редкое молчание прозвучало красноречивее слов.

— Я не хотел оставаться... — Ноэль кусал губы, силился заткнуться, но слова разрывали горло, царапали, резали по живому.

Жаркая волна ударила в виски, затопила горечью и виной да потянула на дно, неумолимая, как всякая стихия.

— Да лучше подыхать тысячу раз кряду! Лучше вообще не рождаться!.. — Кулак впечатался в пыльное стекло, проломил его насквозь, но боль, яркая, точно вспышка, не отрезвила — заныла тоненько, по-собачьи, и разрывала не руку, а сердце.

Кровь капала на паркет тягучими, мутными каплями. Ноэль смотрел на свою — чужую — ладонь, искромсанную стеклом, на рваные бороздки, лоснящиеся красным, но видел лишь пятна, размытые, чернеющие по краям, точно обугленная бумага. Точно поле, выжженное на исходе лета, с жирными, маслянистыми прогалинами средь уцелевших стрел сухостоя.

Ухватить бы их пальцами, острые, колкие, растереть в ладони, вдохнуть прелый запах соломенной трухи. Запах лета на старой ферме, запах теплой земли да соленых, позолоченных по́том ключиц...

Но в чертовом кабинете пахло кровью и пылью, отсыревшей бумагой и выцветшими чернилами — горьким тленом и пустотой.

Ноэль закрыл глаза, стиснул обагренную ладонь и приказал себе не дышать.

Пальцы другой руки вцепились в карман пиджака, смяли и без того взъерошенный твид и, наконец, онемевшие, набрали полную горсть семян. И в каждом из них, крохотном, невесомом, теплилось больше жизни, чем в охапках срезанных — мертвых — цветов, которыми зачем-то усыпали могилы. Будто на кладбище недостаточно смерти, будто за сотни лет так и не нашелся способ сказать о любви и тоске иначе.

Ноэль не повторял чужих ошибок — он множил собственные: из года в год упрямо сеял жизнь на том клочке земли, рядом с которым ему не лежать.

Вязкая тьма заволокла кабинет, стиснула горло, отключила звук. Но Брендан, будто почуяв, зажег верхний свет, и миру пришлось отмереть и вновь обрядиться в краски.

— Полно, приятель. — Белый батистовый платок с театральным хлопком взвился в воздух и, спланировав на окровавленный кулак, заставил Ноэля зажмуриться и всхлипнуть от боли. — Нам всем пришлось кого-то да хоронить. Не мни, будто ты какой-то особенный.

Ноэль не нашел, что ответить. Голоса тех, кто остался, с давних пор звучали для него тише голосов тех, кто ушел. Одна загвоздка: Брендану не составило бы труда достучаться не то, что до глухих, но даже до мертвых.

— Мой тебе совет, маленький веселый гровер, когда в следующий раз рискнешь разорять кладовку Темперанс, хотя бы этикетки на банках читай. Мало ли. Не каждый покойник оценит плантацию конопли на своей могиле.

Ноэль открыл глаза, вскинул голову и тут же потупил взгляд. А в горле запершило так сильно, как никогда прежде:

— Понятия не имею, о чем ты...

— Да все о том же. — Брендан усмехнулся, поднял с пола несколько темных, похожих на ракушки, семечек, пересыпал из ладони в ладонь и с заговорщицким видом добавил: — Сделай милость, не ходи на кладбище по средам: это мой день. А твоя рыжая тыковка сбивает мне градус веселья.

Тут бы испугаться, что тайное так легко вышло наружу. Или рассмеяться — отдаться на волю хриплому, булькающему в горле бессилию, но звук не шел. А где-то в подвздошье, так глубоко, что не добраться, не вырвать, ржавым волчком кружилась, кружилась боль...

Дышать вдруг стало нечем. Ноэль судорожно вздохнул, прижал саднящий кулак к вздыбленным, будто покорёженным, ребрам и неловко навалился на стол.

Башня из пухлых картонных папок от резкого толчка угрожающе вздрогнула, но Брендан, в миг оказавшись рядом, ловко припечатал верхнюю давешним горшком.

— Оксалис, — объявил он тоном ведущего телемагазина. — Счастливый клевер.

Ноэль с трудом сфокусировался на белых цветах и фиолетово-красных листьях, что роем неугомонных бабочек взвились в воздух, тщетные, крепко привязанные к земле тонкими щупальцами-стебельками, и невольно поморщился. Яркий свекольный цвет бил по глазам, и на его фоне и без того невзрачные, блёклые цветы казались прозрачными, будто призраки, затерявшиеся в кровавом лесу. Затем безвольно скользнул взглядом ниже и только тогда заметил, что узкий деревянный горшок с металлическими скобами по углам до одури напоминал гроб. Маленький, аккуратный, сделанный с любовью — такой, должно быть, придется по размеру новорожденному ребенку.

— ...можешь забрать и прямо так на кладбище отнести. — И вновь слова превратились в комья земли, только теперь вперемешку с цветами, вперемешку с прахом и подгнившей листвой. Негромкие, вкрадчивые слова, отчего-то бьющие наотмашь. — Зиму и в горшке переживет, а по весне, как чуток пригреет, высади в грунт, и эта зараза разрастется по всей округе. Цепкая, каких поискать. Никакой другой цветок тут бы не выжил (в этот кабинет солнце из принципа не заглядывает), а этому хоть бы хны. Только светает, он листья, как зонтики, пораскрывал и плевать хотел, что на дворе: лето, зима, апокалипсис. Мог бы стать идеальным талисманом для Летиции, но наша королева драмы и счастливый клевер — все равно, что вода и масло.

— Понятно, еще один твой недооцененный подарок, — хохотнул Ноэль только потому, что отчего-то побоялся смолчать. И запоздало вспомнил, что позвали его, конечно, для разговора вовсе не о цветах, но озвучить не успел: Брендан положил ладонь на его шею и, с силой надавив, бесцеремонно ткнул носом в самую гущу цветов и листьев.

— Есть милое поверье: если оксалис подарить в последний день года, он принесет счастье и удачу. Вот только с теткой твоей даже это не сработало.

Ноэль попытался вырваться, шоркнул больной ногой о паркет, и Брендан усилил хватку. Но голос его оставался спокойным и тихим, будто урчание сытого хищника, которому и в полудреме ничто бы не помешало одним точным ударом перебить неугодный хребет:

— А теперь признавайся, ты чем таким закинулся, умник? Что, решил, будто мы с тобой, хромоножкой, недостаточно намаялись?

Ноэль бы ответил, но свекольный цвет неожиданно сменился темным деревом столешницы и танцующими на ней бликами. А следом мир накренился, пошел пятнами и обратился в прах.

Ноэль открыл рот, задышал жадно, будто попавшая на крючок рыба, и боль вернулась — не фантомная, вещная. Пронзила грудину, отозвалась во всем теле, шрапнелью взорвалась в висках. Обделила лишь чертову ногу, и оттого неудержимо захотелось смеяться.

— Ну не идиот ли?.. — донеслось издалека. Что-то с шорохом просыпалось на пол, но звуки не могли разбить невидимый купол, под которым настоящее и прошлое смешались воедино.