Деррен подавился тяжелым, вспоровшим горло кашлем. Вцепился пятерней в повязку, что сдавила грудь, и рванул на себя, лишь бы сделать спасительный вздох, лишь бы затолкать в себя хоть немного воздуха, сухого, больничного воздуха, который пах смертью и пустотой.
«Дыши!» — но дышать не получалось. Кровь пульсировала в висках, слепила, разливаясь под веками красным, и как бы Деррен ни старался, как бы ни уговаривал себя, он не мог справиться ни с ослабевшим, непослушным телом, ни со шквалом эмоций — пугающих, темных эмоций, что ударили наотмашь, протащили по камням и смяли, как сминают бумажный кораблик, прежде чем вышвырнешь его на берег.
Дверь скрипнула и тут же закрылась. Юджин ушла, и Деррен снова остался один — снова наедине с призраком.
Зеленое платье, красная помада, синие глаза — Эслинн, сотканная памятью, сложенная, как мозаика, из цветного стекла, скалилась, сверлила взглядом и, издеваясь, не напевала — выплевывала слова ненавистной песни. Песни, под которую они впервые были близки — только о близости не было и речи.
Деррен задержал дыхание, сцепил зубы и, окинув невидящим взглядом залитое водой окно, мелко передернул плечами. Такая же погода стояла и пять лет назад, когда он, прикованный к койке, лежал в похожей палате, и дождь, будто назло, барабанил и барабанил по металлическому откосу на одной чертовой минорной ноте.
Деррену казалось, что он сходит с ума. Беспомощный, одурманенный лекарствами, он плутал по бесконечному лабиринту, сотканному из бесцветной больничной реальности, топкого полусна и до рези ярких, пугающих галлюцинаций. И, будто заведенный, прокручивал в голове одну и ту же фразу, в отчаянных попытках зацепиться, удержаться на краю, хотя бы ненадолго вынырнуть из вязкого болота кошмаров — не помогало. И Деррен вновь терялся во времени и пространстве, не понимая, где сон, где явь.
Одна-единственная навязчивая цитата из «Ста лет одиночества» Маркеса, которая так точно, так полно описывала Саммервуд: «Вокруг было столько влаги, что рыбы могли бы вплывать в двери и выплывать в окна, скользя по сырому воздуху».
Казалось, каждый вздох, каждое движение проверяли его на прочность: всхлипнешь? взвоешь? закричишь от бессилия? И он выл, не зная, как спастись от головной боли, жесткой, беспощадной, выжигающей изнутри, когда в палате включался свет и искры сыпались из зажмуренных глаз.
Тошнота не отступала. Ныли ушибы, ныли сломанные кости, ныло сердце. И томный, наигранно-нежный голосок Эслинн, такой реальный, почти ощутимый физически — каждый слог, как разряд тока — все щебетал и по кругу нашептывал на ухо: «Мечтал от меня избавиться, любовь моя? Ну так радуйся — ты свободен. Я оставлю тебя в покое. Без помощи. Одного. Я оставлю тебя умирать: мучительно и достаточно долго, чтобы ты успел пожалеть о том, что родился».
Сквозь лихорадочный дурман Деррен снова слышал глухой хруст собственных костей и крики, что рвали горло, чувствовал, как кровь течет по лицу, и ее запах смешивается с запахом хвои и влажной земли. Но и тогда не рассеивался призрачный аромат персика и пачули, лишь становился сильнее, и мучительный спазм скручивал пустой желудок, вновь, вновь и вновь. Деррен давился желчью и пеной, та пузырилась на губах, а затем высыхала, пачкая белым налетом и подбородок, и руки, и ворот больничной пижамы.
От бессилия хотелось метаться зверем и выть. Хотелось царапать пальцами и матрац, и грудь, сдавленную повязкой, и колючие заросшие щеки, но закованное в гипс тело не отзывалось. Приходилось крепче стискивать зубы, глушить в себе гордость и позволять санитарам менять изгаженные простыни, вытирать рвоту с лица и шеи да обмывать губкой смердящее безвольное тело. Чужое тело — Деррен больше не мог воспринимать его своим. Лишь смотрел будто со стороны, а затем отворачивался.
Спасение приходило лишь с поверхностным беспокойным сном, но длилось недолго — и ему вновь снилась Эслинн. Почти всегда один и тот же сон — «Эффект бабочки» — в которой Деррен находил способ, единственный верный способ, как все исправить.
В этом сне он никогда не встречался с Эслинн, потому что отец топил его младенцем. Но они были так похожи, что Деррену казалось, будто бы раз за разом он топит сам себя. И тогда ледяная вода смыкалась над головой, врывалась в легкие, наполняла вены и разливалась по телу тьмой. Так же, как в далеком детстве, когда они с Эйденом, с разницей в неделю, чуть не утонули в реке.
Эйдена спас его, Деррена, отец, тогда еще не женатый на Летиции. Спасать же самого Деррена оказалось некому.
Ему повезло: вынесло течением на гору застрявшего меж порогов мусора раньше, чем успел захлебнуться или разбить голову о камни. Но на этом везение закончилось и особого выбора не оставалось: либо проплыть, не умея плавать, несколько метров до берега, либо замерзнуть в холодной мутной воде.
Ошалев от страха, Деррен сипел и звал на помощь, но некому было услышать: Колин подгадал момент, когда рядом не оказалось взрослых, и, как всегда, петушась, столкнул с невысокого обрыва. Потом сам же испугался, попытался помочь, но, не придумав ничего путного, так и стоял на берегу, растерянно переминаясь с ноги на ногу.
Деррен спасся чудом, но и годы спустя не смог бы объяснить, как ему удалось то, что поначалу казалось невозможным. И только оказавшись на берегу и вцепившись окоченевшими пальцами в жесткий, поваленный ветром камыш, наконец понял, что значит странное выражение «родиться в рубашке», которое мама вычитала в одной из пыльных дедушкиных книг, а потом долго повторяла, катая на языке.
Это были особенные моменты и особенная, «редкая» мама: та, которая рисовала силуэты животных и помогала раскрашивать, та, которая учила писать, но не карандашом и печатными буквами, а прописью, перьевыми ручками или тонкой кистью. А еще читала вслух взрослые, непонятные, но красивые книги и разрешала сидеть рядом, когда делала к ним наброски.
«Редкая» мама появлялась без предупреждения и быстро исчезала, чтобы потом долго не появляться. Поэтому Деррен старался не привыкать к ней — он не хотел по ней скучать.
«Сегодня «редкой» мамы не будет», — легко догадался Деррен, утирая разбитый нос. Сегодня ему влетит за испачканную одежду. Откашлялся, отжал заляпанную тиной футболку и, молча наградив Колина нахмуренным взглядом, спотыкаясь, побрел домой.
В детстве Деррен не понимал, почему так не нравится этому запальчивому, всклокоченному мальчишке, что однажды поселился по соседству и, пользуясь тем, чтобы был старше на три года, не упускал случая толкнуть или отвесить подзатыльник.
«Мы можем дружить», — бесхитростно предлагал Деррен поначалу и выкладывал на большой деревянный стол, разделяющий два соседних участка, цветные мелки, краски и красивую мелованную бумагу — единственное, что в их с мамой доме водилось в изобилии и чем он мог поделиться. Но Колин смотрел с подозрением, скалился, а затем брал Эйдена за руку и уводил младшего брата гонять мяч у дальней поленницы или удить в озере рыбу.
«Забей. Колин просто бесится, что наша мама тебя подкармливает, — объяснял с ленцой Ноэль, закидывал в рот сразу несколько ядовито-розовых жвачек, от запаха которых Деррена тут же начинало тошнить, и, коверкая голос, просил: — Нарисуй мне барашка». Но прочерченную Колином границу между участками никогда не переходил, чтобы не ссориться с кузеном, и нарисованных барашков домой не забирал.
Не понимал маленький Деррен и того, почему все в городе смотрели на него искоса, кривили губы и говорили вслед обидные слова, но никогда не жаловался — некому было. А тревожить Летицию, которая, поселившись по соседству, единственная обращалась с ним ласково, звала за свой стол и даже навещала, когда он болел, мальчик не считал себя вправе.
Спустя семнадцать лет, когда Деррен «утонул» все в той же реке, дела до него не было уже и Летиции. И он не винил ее за это. Такова уж его судьба: чему удивляться, если мать не раз заверяла, будто бы его родной отец предлагал утопить новорожденного сына, словно котенка. Зато без раздумий бросился в реку, чтобы спасти чужого.
Конечно, верить ей, тем более пьяной, было глупо, но Деррен почему-то верил.
***
Деррен ругнулся, потер переносицу и слегка повел головой в тщетной попытке разогнать горький морок. Что толку теперь вспоминать? Отца давно уже нет, нет Эйдена, а теперь — и Летиции. И только Эслинн оставалась реальной: стоило закрыть глаза, и Деррен видел ее так отчетливо, так близко, что невольно вжимался в подушку. Открывал — и видел вновь.
«Когда-нибудь ей надоест, и она найдет на том свете другое развлечение», — с невеселой иронией подбадривал себя Деррен, но легче не становилось. Он знал, пока будет лежать под лекарствами, пока не возьмет под контроль и тело, и разум, Эслинн не оставит его в покое.
Но, несмотря на обезболивающее и очередную капельницу, которые должны были облегчить поганое состояние, чувствовал он себя лишь хуже и хуже. Голова раскалывалась, один приступ тошноты вскоре сменялся другим. Исцарапанное изнутри, пылало горло, а от тяжести, что наливалась под ребрами, хотелось лезть на стену. И сколько бы Деррен ни храбрился, пока была рядом Юджин, теперь он прислушивался к своему телу и не мог избавиться от подозрений, что неприятные сюрпризы себя не исчерпали.
Проклятье! Не хватало только, чтобы местные недоврачи что-то проглядели.
Деррен плевать хотел, что больница Саммервуда, построенная его отцом, славилась на всю округу и даже умудрялась получать какие-то награды. Может быть, неонатальный центр, онкологическое и ожоговое отделения действительно их заслужили, но Деррен не был младенцем, не умирал от рака, как умирал когда-то его отец, и почти не пострадал в пожаре, в котором погиб Эйден. Зато он на свой шкуре испытал все прелести местной реанимации и интенсивной терапии. Так что от мысли, что ему грозит быть искромсанным в этой поганой больничке и не факт, что правильно сшитым, хотелось сбежать к чертовой матери. Но Деррен понимал, самостоятельно он не дойдет даже до лифта.
Деррен обреченно вздохнул и, стараясь не замечать боли, что пульсировала под ребрами, потянулся за сотовым. Но только для того, чтобы, задумавшись, повертеть в руке, скользнуть взглядом по списку непрочитанных смс, и вернуть на тумбу.
Один звонок, одно сообщение могли бы решить многое, но... «Но» всегда находилось достаточно. Тем более после неожиданной встречи с Юджин.
С той секунды, когда комиссар сказал, что она приходила в больницу, что дежурила у его кровати, Деррен знал, что не покинет Саммервуд до тех пор, пока не уговорит ее уехать вместе.
И пусть она твердила, что у них нет шанса, пусть упрямо не слышала то, что он пытался объяснить, и выскользнула за дверь раньше, чем он собрался с мыслями и нашел правильные слова, Деррен верил: он не сдастся, он ее вернет! И его сердце рвалось к ней с такой силой, будто не было прошедших лет, будто они никогда не разлучались.
И уж точно не для того пережил он суку Эслинн, чтобы снова потерять ту, которую любил.
Достаточно того, что потерял Летицию.
Прошла почти неделя, как она погибла в аварии, а Деррен до сих пор не мог смириться с ее смертью, не мог поверить, не мог принять. Несмотря на усыпанный цветами гроб — тот казался лишь красивым деревянным ящиком, да и только. Несмотря на кованые ворота склепа, что сначала распахнулись с пронзительным скрипом, а затем, поглотив и гроб, и несших его кладбищенских работников, жалобно стонали, покачиваясь на ветру.
Летицию похоронили в Некрополе — в темных туннелях, вымытых когда-то подземной рекой — как хоронили членов самых знатных в городе семей, чтобы потом установить сверху очередной склеп или скорбную скульптуру.
«Лучше пепел, чем кости», — внезапно вспыхнуло в памяти. После смерти Эйдена Летиция повторяла эти слова бессчетно, как загово́р, и переставляла с полки на полку опустевшую погребальную урну, на ободке которой все еще можно было разглядеть серую пыль. Единственное, что осталось от ее сына.
«Лучше пепел...» — Деррену казалось, он и сейчас слышал ее голос. Слышал ее, видел, чувствовал — и, благодарный, мог наконец дышать, ненадолго освобожденный от призрака Эслинн.
В памяти Деррена Летиция оставалась живой — такой, какой видел ее в последний раз. Бледной, изможденной, окутанной плотным облаком сигаретного дыма, тяжело повисшего в кабинете, но живой.
Их последняя встреча — через несколько недель после нападения, когда, все еще шатаясь и прихрамывая, Деррен вышел наконец из больницы.
***
Покрасневшие глаза мачехи лихорадочно блестели, тонкие, исцарапанные до крови кисти пугали сеткой вздувшихся вен, что проступали сквозь кожу, а слова, громкие, полные гнева и безысходности, ранили сильнее, чем недавние побои.
— Я лишаю тебя своего благословения, я лишаю тебя содержания. — Ладонь с силой ударила по столешнице, жалобный звон наполнил комнату и отозвался в висках. — И если до конца недели не уберешься из города с глаз моих долой, клянусь, я лишу тебя и свободы!
Летиция швырнула непотушенный окурок в белую пепельницу, всхлипнула и провела дрожащими пальцами по измятой выпускной фотографии Эслинн, с которой та улыбалась ангельской фальшивой улыбкой.
— Моя девочка... Она не должна была умирать. Не так...
Судорожно стиснув соскользнувшую с плеча шаль, Летиция обхватила себя руками и отвернулась к зашторенному окну. А Деррен все не мог отвести взгляд от пепельницы, над которой поднималась тонкая струйка дыма, и воспоминания, полные белого цвета, смерти и шума дождя, медленно, тягуче проплывали перед глазами.
Поддавшись порыву, Деррен шагнул вперед, сжал онемевшими пальцами окурок и, не зная, как иначе унять свои чувства, с силой раздавил о покатое белое дно.
«Ты должна мне верить... Ты должна мне верить! Как я поверил тебе».
Но Летиция молчала, и Деррен не посмел бы ее упрекнуть.
Он понимал, она оплакивала дочь, и ей нужен был виновный, чтобы выжить, чтобы было на кого выплеснуть горе и боль. Тот, кого не нашли, кого не назвали по имени и не призвали к ответу, когда погиб ее сын. Деррен понимал, но ему не становилось легче.
«Эта дрянь не заслужила, чтобы ты о ней плакала. Она встала между нами, она разрушила нас!» — И за это Деррен ненавидел Эслинн не меньше, чем за то, что показала видео и причинила боль Юджин.
Деррен стиснул кулаки и едва сдержался, чтобы не схватить пепельницу, не швырнуть о стену, а тихие слова мачехи без труда разорвали пелену сигаретного дыма и ударили наотмашь:
— Это ты должен был умереть той ночью... Не Эслинн.
Деррен почувствовал, как дрожит подбородок, как слезы заволокли глаза, и ему ничего не оставалось, кроме как спрятать горечь и боль за нервной усмешкой. Но голос его прозвучал по-детски беспомощно и ломко:
— Да, ты права, умереть должен был я. Прости, все пошло не по плану.
А с губ рвался крик: «Она приказала похоронить меня заживо!»
И снова Деррен услышал хруст костей, и стук лопаты о землю, и шепот, словно пистолетное дуло у виска: «Знаешь, что напишут на твоем надгробии, Деррен? Ничего. Тебя никто не найдет, тебя даже никто не хватится, любовь моя».
Он ушел из кабинета, из усадьбы, низко опустив голову, глотая слезы, но так и не сказал ни слова в свое оправдание. Потому что не мог сказать Летиции, что ее погибшая дочь — сука и тварь. Не мог сказать, что любимая всеми принцесса — подлая, беспринципная шантажистка, которая не считала ни с кем, готовая опозорить и унизить собственную мать.
Как и не мог сказать, что не подсаживал Эслинн на наркотики, а пытался ее спасти и прикрыть собой, потому что — дурак! — вовремя не догадался, что она и здесь подстроила ему ловушку.
Не мог сказать, что маленькая паскуда заслужила смерть — он желал ей смерти и рад, до одури рад, что она мертва!
Он не мог сказать все это матери, убитой горем.
На следующее утро Деррен уехал из Саммервуда, пообещав себе вычеркнуть прошлого из памяти, пообещав никогда не возвращаться. Но он знал, как ни старайся, пережитое невозможно забыть: шрамы навечно остались не только на его теле, но и в его душе.
Шли годы, и Деррен прожил их, смирившись с тем, что потерял, вдали от Юджин, вдали от Летиции и родного города. Он строил новую жизнь, снова и снова начинал сначала, и порой у него получалось. Пусть с препятствиями, пусть с проблемами куда бо́льшими, чем он мог себе представить, но все-таки получалось.
А потом, казалось бы, наконец налаженная жизнь дала трещину, а трещина превратилась в каньон, через который оказалось невозможным перекинуть мост, и Деррен потерял ориентиры и почву под ногами. Но у него все еще был южный город, который он называл теперь домом, был свой угол — маленькая квартирка с кружевным балконом и папоротниками, что ползли по обшитой деревом стене и заглядывали в окна. Было два кота: боевой Кальвадос с серой всклоченной шерсткой и вечно прищуренными глазами и толстобокий Титаник, похожий на рыжую булочку с корицей. И была даже та, к которой Деррен мог вернуться, если бы захотел. Но он не хотел: Эслинн научила его, что есть поступки, которые не стоит прощать.
Оставалось расплатиться с долгами и можно было бы наконец выдохнуть. Но вместо этого Деррен забыл, как дышать.
Проклятое письмо: пара сухих, ничем не отозвавшихся слов, дата похорон и, наконец, подчеркнутая красным ссылка. Деррен нажал ее, не успев осознать, что случилось. А потом, оглушенный страшной новостью, не в силах справиться с болью, долго сидел перед монитором и, не сдерживая слез, смотрел на черно-белую фотографию той, о ком не переставал тосковать.
В колонках что-то звякало и пищало, в углу экрана всплывали напоминания и оповещения о новых письмах, за окном играл джаз, за стеной громко возмущалась соседка — видимо, Кальвадос опять пробрался к ней на кухню, но мир Деррена сузился до фотографии Летиции, до ряда цифры и тире между... «Сорок пять... Кто умирает в сорок пять?!» А стоило спросить: кто в Саммервуде доживает?..
И вот он вернулся в родной город и снова врет. Пусть не словами — молчанием, от этого не становилось легче.
Если бы в тот, первый, вечер Юджин позволила объясниться, Деррен признался бы во всем как на духу. Рассказал бы и про Эслинн, и про Летицию, и про то, почему уехал, и про то, как прожил эти пять лет — ничего бы не утаил. Так сильно, так отчаянно было желание вернуть ее. А потом все стало в разы сложнее: он не сказал правду сразу, а теперь не находил слов.
Чего уж там, Деррен предпочел бы похоронить свои тайны, а не раскапывать былое. Потому что правда — не то, что Юджин могла бы принять. Если она встает на дыбы, обвиняя его лишь в том, что скрывал свой роман с Эслинн и якобы играл на два фронта, страшно представить, какой ураган поднимется, узнай Юджин об остальном. Ураган, который не то что маленький домик — целый город перенесет в страну Оз.
И все-таки Деррен верил, хотя бы часть правды на его стороне, а значит Юджин поймет.
«Великий Гудвин, подскажи, как мне быть?»
Ответа, конечно же, не последовало. Да и Гудвин, в отличие от Оза, не был волшебником — всего лишь шарлатан и мошенник. На этот счет Деррена просветила когда-то «редкая» мама: она знала тысячу сказок, хотя ни одну из них и не читала сыну перед сном. Зато рисовала красивые черно-белые иллюстрации: черточка к черточке, черточка к черточке...
Деррен усмехнулся — сейчас ему бы не помешал какой-нибудь сказочный артефакт. Например, волшебный ластик, чтобы стереть ошибки, которыми полнилась его жизнь. Но волшебного ластика не было, не было даже сигарет. Оставалось лишь лежать и прокручивать в голове тяжелые мысли, и даже воспоминания о поцелуях Юджин не могли бы их скрасить.
Поцелуи эти были чужими и незнакомыми, как бы Деррен ни убеждал себя в обратном.
«Ты никогда ее не вернешься», — голосок Эслинн раздался над ухом и заставил сжать кулаки. Она снова была здесь, рядом, и упивалась своей уверенностью со сладенькой ядовитой улыбкой на губах.
«Пошла вон из моей головы!» — мысленно рявкнул Деррен, но ненавистный призрак не желал исчезать и все смеялся, смеялся, смеялся...