Творец слёз - Эрин Дум

Глава 33. Творец слёз

Так родилась Любовь. Начала она ходить-бродить по миру и однажды встретила Море, которое было так очаровано Любовью, что подарило ей свою силу.
Любовь встретила Вселенную, и та поделилась с ней своими тайнами.
Потом она встретила Время и получила в дар вечность.
Наконец Любовь встретила страшную Смерть, она была больше, чем Море, Вселенная и Время. Любовь приготовилась к битве, но та подарила ей свет.
«Что это такое?» – спросила Любовь.
«Это надежда, – ответила Смерть. – Завидев тебя еще издалека, я буду знать, что ты идешь».

детстве я слышала, что правда добавляет миру красок. Наверное, так и есть, ведь если правда от вас скрыта, вы не сможете увидеть реальность во всех ее оттенках.
Теперь, когда я узнала то, что знать мне не полагалось, по идее, я должна увидеть вокруг себя более красочный мир. И все же мир и я казались как никогда серыми.
В детстве я также слышала, что нельзя лгать Творцу Слез, потому что он видит тебя насквозь. Нет такой эмоции, которую можно от него скрыть. А самые печальные, мучительные, искренние чувства, которые трогают человеческое сердце, – это его рук дело, это он их в тебя влил.
Девочкой я страшно боялась его, как какого-нибудь злодея. Мне он представлялся черным человеком, который, если солжешь, придет и уволочет тебя с собой. Они хотели, чтобы мы именно таким его себе и представляли. Как же я ошибалась на его счет... Я поняла это только сейчас.
Лежа на койке с заплаканными глазами, полными новой правды, я наконец поняла смысл легенды, сопровождавшей меня всю жизнь.
Аделина мне все рассказала.
Слушая ее, я выстроила линию жизни, параллельную моей и прожитую в одиночестве. Каждый эпизод, каждая деталь встали на свои места, наполнив страницы истории, которую я наконец смогла прочитать.
С этого момента единственное, что меня интересовало, – это финал истории, которого я не могла знать.
На следующий день ко мне пришел полицейский, чтобы задать несколько вопросов. Он спросил меня о том, что произошло на мосту, и монотонным голосом я правдиво рассказала ему про встречу с Лайонелом, про драку и падение.
Под конец, записав что-то в блокнот, мужчина посмотрел мне в глаза и спросил, намеренно ли Лайонел толкнул нас вниз. Я помолчала, вспоминая ту сцену по секундам: ярость, обида, его лицо, искаженное отвращением... Потом сказала полицейскому правду: это был несчастный случай. Он кивнул и быстро ушел.
Услышав о том, что произошло, ко мне в больницу прибежали Билли с Мики. Мики приехала раньше и села на стул у двери моей палаты. А встала с него только тогда, когда увидела бегущую по коридору запыхавшуюся и плачущую Билли. Они посмотрели друг на друга: одна с поджатыми от беспокойства губами, другая с покрасневшим от слез лицом. В следующее мгновение Билли обняла Мики и разрыдалась. Они обнялись так крепко, как никогда не делали раньше, этим теплым объятием знаменуя долгожданное примирение. Они стояли так бесконечно долго, а затем медленно отпустили друг друга и обменялись взглядами, которые обещали ясное небо и солнечный свет после страшной бури.
Теперь они наконец-то будут разговаривать друг с другом. Помногу и подолгу. Времени для этого у них предостаточно.
– Ника!
Билли подбежала к кровати и бросилась меня обнимать. Сломанные ребра заболели, но я только зажмурилась, не издав ни звука.
– Не могу поверить, – всхлипнула она, – когда я услышала эту новость, я... Клянусь, я не могла дышать... Боже, какой ужас!
Мики сжала мою руку. Я заметила, что у нее чуть потекла тушь.
Я не осмелилась сказать Билли, что мне больно.
– Если мы можем чем-то помочь, – услышала я ее бормотание, но эти слова провалились в глубокую дыру, зияющую в моем сердце.
В этот момент Мики повернулась к Ригелю. Я вспомнила, как она сказала, что он кажется ей мутным парнем. Как и все, она видела в нем волка и не чувствовала душу, пульсирующую под его шкурой.
– О, моя фотография! – Билли улыбнулась, вытирая ладонью слезы. – Ты ее все еще хранишь...
Помятый снимок лежал на тумбочке, странным образом привязывая меня к невыносимой реальности. Сердце, или то, что от него осталось, заныло между ребрами, когда растроганная Билли прошептала:
– Не думала, что ты держишь ее здесь...
Я хотела бы рассказать ей, какая история скрывается за этой фотографией. Я хотела бы, чтобы она почувствовала жгучую боль, пожирающую меня изнутри. Быть может, однажды я все-таки на это решусь.
Однажды я скажу ей, что не все истории воплощаются на страницах книг. Что есть невидимые, безмолвные и сокрытые, которые живут тайно и умирают неуслышанными. Сказки без концовки, которым суждено навсегда остаться незавершенными. Возможно, однажды я расскажу ей нашу.
Они смотрели на меня выжидательно, стараясь сквозь мою апатию разглядеть знакомую им Нику, увидеть на моем лице хотя бы намек на прежнюю веселость. Я была не в себе, подумали они и решили пока оставить меня в покое.
Только когда подруги были уже у двери, я услышал свой тихий шепот:
– Он защитил меня.
Мики, которая шла последней, остановилась и оглянулась на меня, а потом, прежде чем уйти, взглянула на Ригеля.
Оставшись одна, я обвела глазами палату и наконец посмотрела на свои руки. Они были совершенно белые, как будто обескровленные, и голые от запястий до кончиков ногтей. Пальцы тут и там были усыпаны розоватыми отметинами, небольшими порезами и шрамами. Я медленно посмотрела вверх. Медсестра устанавливала капельницы у кровати Ригеля.
– Мои пластыри, – пробормотал я, – где они?
Медсестра поняла, что я за ней наблюдаю. В моих потухших глазах, наверное, загорелся слабый огонек, на который она не могла не отреагировать.
– Они тебе больше не нужны, не волнуйся, – любезно ответила она.
Ответ не показался мне убедительным. Медсестра подошла, указывая на мои пальцы.
– Мы продезинфицировали все твои порезы. С ними все в порядке.
Она наклонила голову и улыбнулась, но мне не хотелось улыбаться в ответ.
– Ты занимаешься садоводством? У тебя столько шрамиков на пальцах!
Я молчала, как будто не слышала вопроса, и смотрела на нее.
– Я хочу... свои пластыри.
Медсестра часто заморгала, силясь меня понять, и сказала:
– Но ведь они тебе больше не нужны.
Возможно, она подумала, что моя бессмысленная просьба была следствием пережитого шока. После моего приступа безумия, когда я кричала, царапалась, вырывалась и выдернула иглу из вены, медсестры в отделении посматривали на меня с опаской.
В любом случае медсестра почувствовала облегчение, заметив кого-то на пороге палаты. Она быстро повернулась и исчезла, вынудив меня поднять глаза на незваного посетителя.
Лучше бы я этого не делала. Воздух вокруг меня сгустился, стало трудно дышать, в горле застрял комок. В пространство палаты вторглось чужеродное тело – Лайонел.
Морщинки вокруг глаз, искусанные губы – это все что я успела заметить, потому что почти сразу же перевела взгляд на стену.
Я хотела остановить его, сказать, чтобы он не подходил близко, но не смогла издать ни звука из-за спазма в горле. Он встал возле моей кровати, и впервые за все время я хоть что-то почувствовала: сильно пожалела, что не могу бегать, а то меня здесь уже не было.
Минута, пока он, подыскивая слова, стоял рядом, тянулась вечно.
– Наверное, я последний человек, которого ты хотела бы видеть.
Он не смел взглянуть на Ригеля. У меня скрутило живот при мысли, что Ригель сейчас лежит рядом, находясь на грани между жизнью и смертью.
– Я... слышал, что ты разговаривала с полицейским и сказала ему, что это был несчастный случай. Спасибо тебе за то, что сказала правду.
Мой взгляд застыл на стене. Лайонел жадно искал его как человек, который не знает, как искупить свои грехи.
– Ника, – умоляюще прошептал он, потянувшись к моей руке, – я не хотел...
Он вздрогнул оттого, как резко я отдернула руку, рискуя вырвать трубочку капельницы. А потом я посмотрела на него, горя от гнева. Моя рука подрагивала, когда я медленно произнесла ледяным тоном:
– Никогда больше не прикасайся ко мне.
Лайонела задела моя реакция, такого он от меня не ожидал.
– Ника, я этого не хотел, – в его голосе слышалось раскаяние, – поверь, мне очень жаль! Я не должен был говорить тебе такие вещи, но потерял над собой контроль... Ника, клянусь, я случайно тебя ударил!
Он посмотрел на лопнувший капилляр в моем глазу и прикусил губу, опустив лицо. Он по-прежнему не смотрел на Ригеля.
– Я никому не скажу о вас двоих.
– Это уже не имеет значения, – прошипела я.
– Ника!
– Нет, – прошептала я. – Это уже не имеет значения. Я считала тебя своим другом. Другом, Лайонел... Ты вообще знаешь, что означает слово «дружба»?
Мой голос превратился в злое шипение. Это была не я, всегда милая и вежливая, улыбающаяся при любых обстоятельствах, с кристалликами удивления в глазах, с цветными пластырями на пальцах.
Сейчас во мне говорила та девушка, чьи рассказы он прерывал на полуслове. Чей подарок он разбил возле киоска с мороженым. Чей приход на вечеринку закончился бегством и страхом, когда ее схватили его руки. Чье сердце разрывалось от разочарования, когда он с гневным отвращением накинулся на них с Ригелем, поклявшись выдать их тайну.
– Я все тебе простила бы. Все, но не это.
Я знала, что он не виноват в случившемся. Тем не менее, подводя черту под нашей «дружбой», которая началась с маленькой улитки, я попыталась вспомнить, проявлял ли Лайонел хоть когда-нибудь бескорыстный интерес ко мне? На память ничего не пришло.
– Уходи!
Лайонел опустил глаза в пол.
Это правда, что у меня сердце бабочки. Я летела на свет до тех пор, пока не сгорала. Психолог сказал бы, что такое поведение – результат внутренней деформации, произошедшей в детстве. Но сейчас, как я ни пыталась заставить себя взглянуть Лайонелу в глаза, ничто не могло убедить меня простить его. Он вырвал часть моей души.
Лайонел сжал губы, подыскивая ответ, но никакие слова не могли вернуть мне то, что у меня отняли. Наконец, побежденный, он покачал головой, повернулся и медленно пошел к двери.
– Лайонел! – Я посмотрела на него. – Больше сюда не приходи.
Он нервно сглотнул и, бросив на меня прощальный взгляд, ушел. Он так и не обернулся к Ригелю. Может, потому, что такие люди, как Лайонел, не способны видеть реальность во всех красках. Им не хватает мужества, чтобы посмотреть ей в лицо и заглянуть внутрь себя. Даже если в результате их же поступков в ней появились темные оттенки; даже если они прорвали ткань реальности, и из нее вытекли чернила. В конце концов они просто уходят, не осмеливаясь посмотреть правде в глаза.
У меня не было аппетита, поэтому подносы с едой, которые мне приносили, часто оставались нетронутыми. Анна пыталась убедить меня есть через силу, но тщетно.
В ее взгляде прочно поселилось уныние, которое я чувствовала и в тот вечер, когда она помогала мне поудобнее устроиться в кровати, чтобы сломанные ребра не болели.
– Ну как, так лучше? – спросила она меня.
Я едва заметно покачала головой. Через мгновение рука Анны коснулась моей щеки, и я посмотрела в ее глаза, в которых увидела дрожащую, измученную нежность.
Анна долго гладила меня по щеке, вглядывалась в меня, и я поняла, что она собирается что-то сказать.
– Я боялась, что потеряю и тебя. – Горестные складки на лбу у Анны стали глубже. Она опустила голову и беззвучно заплакала, обхватив руками колени. – Не знаю, что бы я делала без твоей милой улыбки. Не знаю, что бы со мной было, если бы я больше никогда не застала тебя утром на кухне и не услышала от тебя «Доброе утро», и не посмотрела бы в твои ласковые глазки. Не знаю, как бы я обходилась без твоего счастливого личика, которое напоминает мне о том, что день прекрасен, даже когда идет дождь, или о том, что по большому счету у меня нет никакого повода для грусти. Не знаю, что бы я делала без тебя, без моей Ники...
Я почувствовала, как ее срывающийся голос прорывается ко мне сквозь туман апатии и оцепенения. Свободной от капельницы рукой я накрыла ее теплую ладонь. Анна подняла голову, и в ее небесных глазах, которые я так любила, я словно увидела отражение своих радужек, дрожащих от слез.
– Ты мое солнышко, – прошептала она, глядя на меня глазами матери.
Я потянулась к ней, и Анна прижала меня к себе, баюкая, как ребенка. Наши сердца соприкоснулись и плакали вместе. Я выплакивала ее горе, она – мое. Как мать и дочь – родные и неразлучные.
Анна наклонила голову, и ее глаза скользнули в сторону. Она посмотрела на Ригеля с той же отчаянной любовью, с какой смотрела на меня: сосредоточенно и проникновенно, как умеют смотреть только взрослые, хотя нет – только матери.
И я вдруг поняла. В тишине палаты я поняла, что Анна все о нас знала. И в ту же секунду мое сердце рассыпалось, как карточный домик.
– Я не знала, как тебе сказать, – прошептала я сдавленно, – просто не могла этого сделать и страшно мучилась, оттого что обманывала тебя. Ведь ты – самое прекрасное, что со мной когда-либо случалось... Я боялась тебя потерять. – Теплые ручейки потекли по моим щекам, и я почувствовала, что разваливаюсь на части. – Я раскололась напополам. Анна, я всю жизнь тебя ждала, ты даже не можешь себе представить, как я тебя ждала, но Ригель... Ригель – это все, что у меня есть... все. А теперь он... – Я прижала запястье к глазам, чтобы остановить слезы.
Анна снова обняла меня и ничего не сказала. Она наверняка догадывалась, что наша семья столкнулась с каким-то непреодолимым препятствием. Может, поэтому она ни в чем меня не винила.
– Ригель рассказал мне о вас, – прошептала она, и мое сердце остановилось, словно в нем заклинило ржавую шестеренку.
Я задрожала в смятении и прижалась к ней сильнее, ожидая, что она продолжит.
– Ему пришлось это сделать, потому что иначе я бы не согласилась выполнить его странную просьбу о прекращении процедуры усыновления. Он хотел, чтобы у тебя была полноценная семья. – Анна взяла мое лицо в ладони и заглянула в глаза, потом прислонилась своим лбом к моему и застыла так, пока слезы не утихли.
– Доктор Робертсон не сказал тебе кое-что, чтобы особо не обнадеживать, – прошептала она через некоторое время. – Но... мне он сказал, что голоса любимых могут помочь тем, кто лежит в коме. Это не доказано, но такая вероятность есть.
Я молчала, и Анна продолжила:
– Якобы голос любимого человека стимулирует сознание и долговременную память. Мы с Норманом, конечно, дороги Ригелю, но ты... – Анна опустила голову. – Ника, в тебе есть какая-то особая сила. Мне кажется, он тебя услышит.
В ту ночь, когда в больнице стало тихо, как в храме, тишину нарушал только стук моего растревоженного сердца. Анна давно ушла домой, а ее слова прокладывали извилистые пути в моем отчаянии.
Я смотрела в темное пространство перед собой, и единственное, что ощущала во мраке ночи, – непреодолимое ничто, пустоту, обессмысливающую каждый вздох.
Ригель лежал в нескольких шагах от меня, и все же он никогда не был так далеко.
– Ты хотел уйти, – прошептала я в темноту.
Я лежала неподвижно и, конечно, не видела его. А мне и не надо было: я могла до мельчайшей черточки представить его лицо.
– Ты хотел уйти, ничего мне не сказав, потому что знал, что я попытаюсь тебя остановить. Знал, что я тебя ни за что не отпущу.
Повернув голову на подушке, я посмотрела в темноту, где был Ригель, и увидела его ясно, как днем.
– Мы с тобой должны быть вместе, хотя, возможно, ты так не думал. В этом-то и разница между нами: я всегда любила помечтать и слишком часто себя обманывала. А ты... никогда.
К горлу подкатил комок, но я не сводила с Ригеля глаз. Я чувствовала, как теснятся во мне и просятся наружу слова, движимые неведомой силой.
– Помнишь свою розу? Ты растерзал ее на части, чтобы я не поняла, что она от тебя. Ты всегда боялся, что я увижу тебя таким, какой ты есть, и зря, – прошептала я срывающимся голосом, – потому что я вижу тебя, Ригель. И единственное, о чем я жалею, что не разглядела тебя раньше.
Как я ни сдерживала слезы, они снова обожгли глаза.
– Я хотела, чтобы ты позволил мне тебя понять, но ты всегда меня отталкивал. Я думала, ты боишься довериться мне, поэтому не подпускаешь к себе, не даешь мне ни единого шанса... Но, Ригель, ты лишал этого шанса себя, а не меня.
Я сморгнула слезу.
– Ты ко мне несправедлив, Ригель.
Я задрожала, как будто внутри меня случилось землетрясение и воздух в палате вдруг стал едким и горячим.
– Ты ко мне несправедлив, – опять упрекнула я сквозь слезы. – У тебя никогда не было права решать за меня... и держать меня на расстоянии вытянутой руки. А теперь ты снова собираешься меня бросить... Но я тебе этого не позволю, – настаивала я. – Слышишь? Не позволю!
Я сдернула одеяло и в отчаянии потянулась к его неподвижному телу, которое было где-то рядом и одновременно слишком далеко от меня. Я села на кровати, свесила ноги, ступни коснулись прохладного пола. Затекшая лодыжка заныла, и пришлось опереться на матрас, чтобы встать, но ноги подкосились, и я рухнула на пол. Предплечье пронзила резкая боль, ребра, казалось, вонзились в плоть. Я закусила губу и тихо заныла. Что бы подумала медсестра, если бы сейчас меня увидела?.. Жалкое зрелище.
Еще какое-то время полежав на полу, я все-таки нашла в себе силы доползти до его кровати. Я нащупала руку Ригеля и потянула ее к себе. Сжала его ладонь и вспомнила, как много раз он сжимал мою, в темноте подвала, когда мы были детьми.
– Не оставляй меня, – умоляла я, стоя на коленях и плача, – только не сейчас, пожалуйста. Не уходи туда, куда я не смогу добраться. Позволь мне быть рядом с тобой. Давай останемся вместе, потому что мир, в котором нет тебя, для меня невыносим. Я верю, Ригель... я хочу верить, что все-таки существует такая сказка, где волк берет девочку за руку. Останься со мной, и давай напишем нашу сказку вместе! Пожалуйста!
Я прижалась лбом к его руке.
– Прошу тебя, прошу, прошу... – повторяла я, всхлипывая.
Не знаю, сколько я просидела у его кровати, желая слиться с его душой. Но в ту ночь что-то изменилось. Если он и правда меня слышал, тогда я отдам ему все, что у меня есть.
На следующий день я попросила медсестру больше не задергивать занавеску, отделяющую меня от Ригеля, ни утром, ни вечером, чтобы мне было не так тоскливо лежать в этой палате. Мол, посмотрю на парня на соседней койке, и сразу становится как-то веселее.
Приехала Анна и, казалось, меня не узнала. Я сама не знала, куда девались потухший взгляд и равнодушное выражение лица? Она вошла в палату, когда я уже проснулась и полусидела с сосредоточенным видом.
– Доброе утро! – первая бодро поздоровалась я.
От удивления Анна часто заморгала. За ее спиной появилась Аделина.
– Привет, – мягко поприветствовала я подругу.
Аделина недоуменно переглянулась с Анной, а потом снова посмотрела на меня, уже не таким тревожным взглядом, как минуту назад.
– Привет, дорогая!
Вскоре она уже заплетала мне волосы, пока я ела яблочное пюре из баночки.
Друг за другом тянулись монотонные дни.
Мое состояние постепенно улучшалось. Каждую свободную минуту я разговаривала с Ригелем, чтобы он слышал мой голос. Читала ему рассказы о море, рассказывала новости, которые узнавала от Анны.
В палату регулярно заглядывал доктор Робертсон и проводил осмотр. Поговорив со мной, он всегда подходил к Ригелю, и в этот момент время как будто останавливалось, я чувствовала, как от удушающей надежды у меня перехватывает дыхание. Я следила за выражением лица доктора, ожидая, что он, например, вскинет бровь или слабо улыбнется, углядев в неподвижном теле Ригеля какие-то изменения, которые другим врачам были не видны: едва заметное движение, реакцию – все, что не могло ускользнуть от его профессионального взгляда.
Каждый раз, когда доктор Робертсон уходил, мое сердце сжималось так сильно, что мне приходилось закусывать губу, чтобы громко не застонать.
В нашей палате стало чуть-чуть повеселее. Я попросила не опускать жалюзи на окнах, чтобы Ригель мог видеть небо. Или, точнее, чтобы мог его видеть моими глазами.
– Сегодня идет дождь, – сказала я ему однажды утром, выглянув наружу. – Небо переливчатое... Похоже на металлическую пластину. – Потом я кое-что вспомнила и тихо добавила: – Похожее небо мы часто видели, когда жили в Склепе, помнишь? Дети говорили, что мои глаза такого же цвета...
Мои слова, как всегда, остались без ответа. Порой мне так хотелось услышать его голос, что я воображала, будто слышу, как Ригель мне отвечает. А бывало, на меня наваливалась такая безысходность, что, казалось, я не смогу выиграть эту битву за жизнь Ригеля. Чем больше проходило времени, тем слабее становилась надежда на то, что он очнется, тем сильнее было разочарование, которое лишало меня аппетита и истончало мои запястья.
Билли с Мики всячески старались меня подбодрить, а Анна всегда находила слова, чтобы вселить в меня уверенность и спокойствие хотя бы на тот час, пока она была со мной. Она приносила ежевичное варенье, возила меня по больнице в кресле-каталке.
Однажды Анну позвала медсестра, и она ненадолго оставила меня у кофейного автомата в коридоре, заверив, что скоро вернется. Наверное, она испугалась, когда, вернувшись, не нашла меня там, где оставила. Встревоженная, она искала меня по всему этажу, а обнаружила в нашей палате, рядом с кроватью Ригеля: моя рука лежала на его руке.
– Ника, ты сильно похудела. Тебе надо больше есть, – прошептала Анна позже, выбрасывая тосты с вареньем, к которым я так и не притронулась.
Заложница непроницаемого мира, я не ответила, и Анна смиренно опустила голову, подавленная этим молчанием.
Потом она помогла мне принять душ, и, увидев себя без одежды в зеркале ванной, я как будто увидела саму жизнь, которую отдавала Ригелю всю без остатка. Если помимо души у меня и было что отдать Ригелю, то это кожа да кости, да еще темные круги под глазами и выпирающие скулы на худом лице.
По ночам я почти не спала. Замерев под одеялом, я слушала тихое пиканье аппарата, фиксирующего работу сердца Ригеля, и считала удары, молясь, чтобы они не прекратились. Ужас от того, что я усну, а проснувшись, не услышу этот звук, был таким безысходным, что я задыхалась.
Заметив во мне признаки крайнего нервного напряжения, медсестры давали мне снотворное, но я сопротивлялась успокоительным с таким неистовством, что довела свой организм до истощения.
– Так больше не может продолжаться, – сказал доктор Робертсон однажды вечером.
Похоже, я и правда довела себя до полного изнеможения, поэтому и процесс выздоровления замедлился. Из-за слабости я едва могла пошевелиться.
– Ника, ты должна больше есть и отдыхать. Если не будешь хорошо спать по ночам, то пролежишь здесь еще очень долго. Ты этого хочешь?
Он посмотрел на меня, малюсенькую куколку бабочки, накрытую большим одеялом, и сокрушенно покачал головой.
– Скажи, в чем дело? Почему ты сопротивляешься действию снотворного? С чем ты борешься?
Я медленно повернула голову и увидела в его глазах свое отражение: серые глаза в пол-лица, на котором застыло то ли безумное, то ли флегматичное выражение, а еще упрямство. В общем, я была похожа на вредное привидение.
– Со временем, – честно призналась я, удивившись своему скрипучему голоску.
И доктор Робертсон посмотрел на меня с понимающим сочувствием.
– Каждый день уносит его от меня все дальше.
Билли с Мики часто забегали узнать, как у меня дела, и Аделина приходила каждый день, развлекала меня разговорами, заплетала косы, словно маленькой девочке.
Я привыкла к частым посетителям. Однако могла ли я представить, что однажды днем в палату войдет Асия?
Сначала я подумала, что обозналась, но когда Аделина встала со стула, тоже удивленная ее появлению, я поняла, что глаза меня не обманули. Асия была без макияжа, что не умаляло ее красоты, и выглядела она, как всегда, очень элегантно – волосы завязаны в хвост, серая облегающая толстовка подчеркивала стройную фигуру.
Она настороженно огляделась, как делают дети, оказавшись в незнакомой обстановке, и на мгновение я подумала, не пришла ли она просто потому, что искала Анну. Затем наши взгляды встретились. Прошло мгновение, прежде чем она осмотрела меня с ног до головы, скользнув глазами по моему изможденному лицу и худому телу, на котором, как на вешалке, висело свободное домашнее платье.
Я услышала, как Аделина тихо сказала:
– Ну что ж, оставлю вас ненадолго.
– Нет, – возразила Асия, останавливая ее, затем более мягким тоном добавила: – Пожалуйста, останься.
Асия подошла к моей кровати и остановилась в нерешительности, наверное, подумав, что и так зашла слишком далеко. Она с тревогой посмотрела на стойку капельницы, проследила глазами за трубкой, тянувшейся к моему локтевому сгибу. Затем медленно повернулась к Ригелю и долго смотрела на него, также не говоря ни слова.
– Я завидовала твоему характеру, – пробормотала она вдруг, по-прежнему не сводя с Ригеля глаз. – Мы редко встречались, но мне сразу стало ясно, что ты не девушка, а кремень. Ты никогда не прекращала попыток наладить со мной дружеские отношения... хотя я вела себя не лучшим образом и воспринимала тебя как помеху между мной и Анной. Даже не зная тебя хорошо, я быстро поняла, что ты не умеешь сдаваться. – Асия медленно повернулась, чтобы встретиться со мной взглядом, и в ее глазах читался упрек. – И посмотри на себя сейчас. Ты сдалась.
Нет, как раз наоборот, хотела сказать я ей. Я боролась за Ригеля с таким упорством, что в моей крови почти не осталось кислорода. Я дошла до полного истощения именно потому, что не могла смириться с его комой.
Однако... я промолчала. Отсутствие реакции с моей стороны подействовало на нее странным образом: она стала очень грустной. Впервые с тех пор как мы познакомились с Асией, она, казалось, меня поняла. Больше, чем кто-либо другой.
– Ты не сможешь помочь ему, если сначала не поможешь себе, – прошептала Асия совершенно другим голосом, который, казалось, исходил из ее сердца. – Не будь такой, как я... Не позволяй боли сломить тебя, утопить в сожалениях. У меня надежды не было, а тебе жизнь дала шанс. И если ты его упустишь, я тебя не прощу.
Асия смотрела на меня горящими глазами и дрожала, но в ее дрожи я видела лишь желание разрушить клетку, в которую я сама себя посадила.
– Самопожертвованием ты смерть не победишь. Только жизнью. Кстати, именно ты помогла мне это понять. И я удивляюсь, почему девушка, прошедшая через адские муки сиротского приюта и сказавшая мне в глаза, что не отступит в сторону, что не откажется от Анны, почему эта девушка до сих пор сидит в этой больничной палате?! Давай, – прорычала Асия, – вытащи ее отсюда! Ты спасешь его, дав ему повод очнуться. Пусть он увидит, что ты здесь и в порядке, изо всех сил борешься за жизнь, даже если жизнь сейчас тебе не в радость. Не позволяй страданию сделать из тебя ту, кем ты не являешься, не повторяй мою ошибку... Мы не выбираем боль, но мы можем выбрать способ, как ее перетерпеть. И если жить значит терпеть, то сделай это и для него, поделись с ним силой и смелостью. Жизнь еще бьется в его груди, именно за нее ты и должна цепляться.
Проговорив все это на одном дыхании, Асия несколько раз глубоко вздохнула, чтобы отдышаться, и я заметала слезы на ее ресницах. Ее жесткий взгляд потеплел. Она никогда не смотрела на меня так. Никогда, ни разу. Я была потрясена. Аделина тоже смотрела на нее, чуть ли не открыв рот от удивления.
Асия отвернулась, словно пряча от меня лицо, возможно, обожженная этим неожиданным эмоциональным взрывом. Ее блестящие глаза снова остановились на Ригеле.
– У тебя по-прежнему есть выбор, – мягко сказала она, – не отказывайся от него.
Она резко повернулась, чтобы уйти, ее пальцы нервно теребили сумочку, плечи напряглись.
– Асия!
Она остановилась, затем обернулась и уже более спокойно посмотрела на меня – маленькое существо под больничным одеялом с изможденным личиком и огромными глазами, полными хрупкого света.
– Приходи еще.
Что-то сверкнуло в ее глазах, и в следующее мгновение она скрылась за дверью, на прощание кивнув Аделине.
Вроде бы ничего не изменилось, но все же в тот момент мне показалось, что теперь я видела мир яснее.
– Аделина, у меня есть просьба.
Она вопросительно посмотрела на меня.
– Мои пластыри, ты не могла бы их мне принести?
Аделина долго смотрела на меня, прищурившись, будто расшифровывала про себя тайный смысл моих слов. Затем улыбнулась.
– Конечно.
Когда цветные пластыри снова оказались в моих руках, я почувствовала, как будто внутри меня расправилась сжатая пружина. Я долго их перебирала и из всех цветов выбрала те, которые считала своими, а значит, вновь обрела потерянную часть себя.
Желтый – глаза Клауса. Светло-голубой – такого цвета глаза у Анны и Аделины. Зеленый – спокойный, как Норман с его робкой улыбкой. Оранжевый символизирует живость Билли, а цвет морской волны – загадочность Мики. Красный – это Асия с ее своенравным, как огонь, характером.
И, наконец... наконец, фиолетовый – такой же, как тот, что я приклеила к груди Ригеля той ночью в его комнате.
Глядя на свои теперь разноцветные пальцы, я поняла, что, даже если у любви разные оттенки, то каждый из них затрагивает одни и те же струны – струны сердца. И все вместе они управляют уникальной невидимой силой, почувствовать которую способна лишь душа.
Последующие дни были не менее трудными.
Мой желудок превратился в тугой узел, который, казалось, отказывался принимать еду. Как только начинались рвотные позывы, Анна бросалась ко мне, стягивала с меня одеяло и помогала повернуться на бок, прежде чем я возвращала съеденное на пол.
Тем не менее постепенно я смогла приучить желудок к пище, и через короткое время снова смогла ходить. Лодыжка зажила, ребра больше не кололи грудь, как осколки стекла, когда я приподнималась, чтобы встать с кровати. В общем и целом процесс выздоровления пошел в правильном направлении.
Меня снова проведала Асия, как я ее и просила. Она недоверчиво и строго опять осмотрела меня с ног до головы: порозовевшее лицо, повеселевшие глаза, пополневшие руки и ноги. Увидев такую Нику, она сразу смягчилась.
День за днем мое тело становилось крепче и полнокровнее, кости на плечах больше не выпирали из-под кожи. С руки сняли повязку, и я начала потихоньку ее разрабатывать.
Я быстро восстанавливалась, а Ригель неподвижно лежал под аппаратом, привязанный к жизни хрупким сердцебиением.
«Очнись!» – пульсировало в моей груди, когда я вернулась к жизни.
Ригель по-прежнему тяжело дышал, и, казалось, ничто не может стабилизировать его шаткое состояние.
– Очнись, – бормотала я себе под нос, пока медсестры меняли ему повязки.
Лицо у Ригеля похудело и осунулось, вены на запястьях стали заметнее, тени под глазами – больше. Я держала его руку в своей и чувствовала, как истончилась его нежная кожа. Я смотрела на него, а он увядал у меня на глазах.
Я рассказывала Ригелю старые легенды, сказочные истории о волках, возвращающихся домой. И если днем в борьбе за него меня поддерживали солнечный свет и надежда, то по ночам желание увидеть, как он открывает глаза, становилось мучительным и истощало мою душу.
«Очнись! – молила я его в темноте ночи. – Очнись, Ригель, пожалуйста, не оставляй меня, ведь я не смогу жить без твоих глаз. Мое сердце бабочки меня не согреет, оно умеет только обижаться и трепетать. Очнись и возьми меня за руку, пожалуйста, посмотри на меня и скажи, что мы всегда будем вместе. Посмотри на меня и скажи, что ты всегда будешь со мной, потому что волк умирает в других сказках, но не в этой. В этой он живет себе припеваючи и ходит рука об руку с девочкой. Пожалуйста, очнись!»
Ригель оставался неподвижен, а я тихо плакала в подушку, чтобы он меня не услышал.
– Очнись, – шептала я ему.
Но Ригель... не слушался.
Через несколько дней меня выписали. В довольных глазах доктора Робертсона читались облегчение и профессиональная гордость, оттого что его некогда тяжелая пациентка в добром здравии уходила из больницы на своих двоих. Он не мог знать, что мое сердце истекало кровью точно так же, как в первый день, он не подозревал, что в этой палате я оставляла часть себя.
Я снова ходила в школу. В первый день, как и в последующие, я чувствовала на себе любопытные взгляды девчонок и ребят, они шептались о нас с Ригелем, обсуждая несчастный случай. Лайонел, как мне сказали, переехал в другой город.
Жизнь потекла флегматично и буднично, но не проходило дня, чтобы я не зашла к Ригелю с букетиком цветов.
Под пиканье аппарата я рассказывала ему всякие истории; делала уроки в кресле у стены; читала вслух учебники по географии и биологии; рассуждала о прочитанных книгах.
– Сегодня учитель задал нам написать эссе о каком-нибудь античном произведении, – объявила я однажды вечером. – Я выбрала «Одиссею». Мне нравится эта история. Она про Улисса, который после долгих странствий возвращается домой, – мягко сказала я, – преодолев массу трудностей и пройдя через невероятные испытания... В конце концов он все-таки возвращается к Пенелопе. И обнаруживает, что она его ждала. Все это время она его ждала...
Ригель лежал неподвижно – отстраненный, бледный, беззащитный. Ну чего ему стоило, думала я, поднять свои тонкие веки, закрывающие глаза? Я оставалась с ним столько, сколько позволяли правила больницы. Медсестры пытались отправить меня домой, выпихнуть из четырех белых стен – возможно, ради меня самой, нежели из уважения к больничной дисциплине. Они перестали меня выгонять, когда однажды вечером обнаружили меня на металлических стульях в коридоре, на которых я устроилась, свернувшись калачиком и пытаясь уснуть. Меня тогда не ругали. Однако старшая медсестра сказала, что вечером я должна уходить домой. А я упиралась, хотела остаться с ним, потому что после каждой ночи Ригель бледнел и отдалялся все больше, и моя душа не находила покоя до тех пор, пока я не брала его за руку, пытаясь вытащить из бездны.
Я постоянно приходила после школы и разговаривала с ним, а в выходные именно я поднимала жалюзи, впуская в палату утренний свет, желала ему доброго утра и неизменно заменяла старый букетик цветов новым.
Но по ночам... по ночам мне снились его руки и глаза, устремленные к звездным галактикам. Мне снилось, как Ригель смотрел на меня и каждый раз... улыбался. Такой милой и искренней улыбки я никогда раньше у него не видела. И когда утром я понимала, что это сон и на самом деле Ригеля нет рядом, моя грудь разрывалась от тоски, и я кусала подушку, ощущая во рту соленый вкус слез.
А днем я опять сидела в белой палате с букетиком цветов и измученной душой.
– Ох... – выдохнула я однажды утром, увидев, что после грозы солнце наконец-то пробилось сквозь серую ткань неба: свет рассыпался на миллион частичек, и всеми своими оттенками ярко засверкала радуга.
– Ты только посмотри, Ригель, – тихо прошептала я с печальной улыбкой, – посмотри, какие красивые цвета...
Моя рука задрожала. Через несколько мгновений я вышла из палаты, закрыв ладонями лицо.
И все-таки было что-то издевательское в жизни, которая продолжалась как ни в чем не бывало. Хотя понятно, что ни людская печаль, ни радость не могут повлиять на течение этой неумолимой реки. Как бы я ни хотела, чтобы она замедлилась, сколько бы ни умоляла ее остановиться и посмотреть на то, что она оставляет позади, к моим мольбам река жизни оставалась глуха. Мир никого не ждал.
Зажав в пальцах одной руки нитку воздушного шарика, а другой нервно теребя плиссированную юбку, в тот весенний день я стояла на пороге палаты, смотрела на Ригеля и слушала слабый, мерно повторяющийся писк аппарата.
Затем медленно подошла к его кровати и в тишине, которая слишком долго держала все в подвешенном состоянии, нашла в себе смелость еще раз взглянуть ему в лицо.
Почти месяц. С момента злосчастного падения прошел почти месяц.
– Мне его дала Билли, – тихо прошептала я. – Вообще-то, она принесла несколько. Говорит, что день рождения без воздушных шаров – это не настоящий день рождения.
Обвязав ниточку вокруг металлического поручня в изголовье кровати, я отошла назад и, увидев со стороны этот воздушный шарик рядом с неподвижным Ригелем, чуть не заплакала.
Я села к нему на кровать.
– Анна испекла клубничный торт. Очень вкусный, крем таял во рту. У меня еще никогда не было торта на день рождения. Но, может, тебе он и не понравился бы, ведь ты не сладкоежка.
Я посмотрела на свои руки, сложенные на коленях.
– Знаешь, Клаус всегда спит под твоей кроватью. Вы с ним не очень ладили, но мне кажется, он по тебе скучает. И Аделина тоже скучает. Она этого не говорит, потому что изо всех сил бодрится и поддерживает меня, но... глаза ее выдают. Она сильно к тебе привязана и хочет, чтобы ты вернулся.
Я помолчала, несколько бесконечных мгновений слушая его сердцебиение.
– Знаешь, Ригель, сейчас самое время открыть глаза.
Слова слегка обожгли горло, и я сглотнула горечь, стараясь не расплакаться. Потом медленно подняла на него глаза.
Свет из окна целовал его опущенные веки. Неделю назад с головы сняли повязку, и врач сказал, что благодаря неподвижности ребра Ригеля хорошо заживают.
И все же он никогда еще не казался таким далеким, как сейчас. Глядя на него, я не могла не признать, что даже в бессознательном состоянии, хрупкий и беспомощный, Ригель был так красив, что замирало сердце.
– Это был бы незабываемый подарок... – По моим щекам полились слезы. – Самый дорогой, какой я только могу от тебя получить.
Я вложила в его ладонь свою, и никогда мне так не хотелось, чтобы он сжал ее в ответ. Сжал изо всех сил, так чтобы мои пальцы онемели. К сердцу подбиралось хорошо знакомое предчувствие крушения надежды.
– Пожалуйста, Ригель! Нам еще так много нужно сделать вместе и так много сказать друг другу. Нам с тобой еще расти и расти, взрослеть и взрослеть. Мы оба должны окончить школу. У тебя впереди еще столько дней рождения, ты заслуживаешь счастья. – Слезы затуманивали глаза. – Я могу дать его тебе. Я сделаю все, чтобы ты был счастлив. Обещаю! Это все, чего я хочу. Не оставляй меня одну в этом мире, ведь я тоже сломанная, а ты... ты моя спасительная запчасть. Моя прекрасная запчасть...
Слезы капали на тыльную сторону его ладони. Мое сердце трепетало, зная, что оно принадлежит только Ригелю.
– Ты мой свет. Без тебя я не вижу дороги, я заплутала. Я потерялась... Пожалуйста, посмотри на меня. Если ты меня слышишь, пожалуйста, вернись ко мне...
Что-то дрогнуло под моими пальцами. Судорога? Когда я это осознала, мир перевернулся.
Ригель пошевелил рукой!
От волнения у меня перехватило горло, я не могла ни крикнуть, ни вздохнуть.
– Д... доктор! – просипела я.
Я вскочила и, спотыкаясь, бросилась в коридор.
– Доктор! – кричала я. – Доктор Робертсон, идите сюда! Скорее!
Вышедший на крик доктор Робертсон, увидев меня, сразу поспешил в палату.
– Что случилось? – спросил он через минуту, проверяя показатели на экране.
– Он отреагировал! – выпалила я. – Он услышал то, что я ему сказала. Он шевельнулся!
Доктор перевел взгляд с монитора на меня, я стояла с покрасневшими от слез глазами и сцепленными в молитвенном жесте руками, худая и дрожащая.
– Что именно ты видела? – спросил доктор уже более осторожно.
– Он пошевелился. Я держала его за руку, и она дернулась.
Доктор Робертсон снова взглянул на показатели Ригеля, затем покачал головой.
– Мне жаль, Ника, но Ригель по-прежнему без сознания. Изменений в его состоянии я не наблюдаю.
– Но я почувствовала, – настаивала я. – Клянусь, он пожал мне руку, я не выдумываю.
Доктор вздохнул, потом вытащил из кармана халата что-то похожее на металлическую ручку. Фонарик. Приподняв веко, он направил тонкий луч света на зрачок Ригеля.
– Не реагирует.
Земля снова уходила у меня из-под ног. Растерянная и никчемная, я смотрела на Ригеля.
– Но я же... я...
– Коматозные пациенты могут время от времени шевелиться, – сказал мне доктор. – У них бывают судороги и спазмы, иногда они даже плачут. Но это ничего не значит. Его судороги – это просто рефлекторная, непроизвольная реакция на медикаменты.
Жалость в глазах доктора Робертсона повергла меня в еще большее отчаяние.
– Сочувствую, Ника.
И тут я впервые почувствовала нечто гораздо более болезненное, чем горячие слезы, – разочарование. Я поняла, как губительно цепляться за надежду.
Перед уходом доктор Робертсон похлопал меня по плечу, таким образом выражая сожаление, что лишил меня очередной иллюзии.
Остаток своего восемнадцатого дня рождения я провела рядом с неподвижным Ригелем, уставившись на воздушный шарик у него над головой. Сердце больше не щемило.
В детстве я слышала, что правда добавляет миру красок. Если правда от вас скрыта, вы не сможете увидеть реальность во всех ее оттенках. Однако «вся правда», как я теперь знала, может и лишить желания двигаться дальше.
У меня больше не было улыбок, чтобы дарить их Ригелю. У меня больше не было сказок, чтобы ему их рассказывать. У меня осталось только пустое сердце, которое гулко билось о ребра, как какой-то посторонний предмет. Иногда мне казалось, что оно вот-вот выкатится из моей груди и с глухим стуком упадет на пол. Но если бы так действительно случилось, я нагнулась бы и подобрала его с пола, даже не моргнув.
Я просидела в палате Ригеля до вечера, но медсестры пока не приходили сказать, что мне пора. Быть может, потому что они видели мои остекленевшие глаза и не смели оторвать меня от постели, которая, казалось, поддерживала жизнь не в одном сердце, а в двух.
Несколько дней назад мы отпраздновали мое восемнадцатилетие, и ничего не изменилось. Ригель по-прежнему был здесь, и я по-прежнему была здесь.
Возможно, мы останемся здесь навсегда.
У меня закончились истории, и частички света, которые я пыталась ему передать, гасли в его закрытых глазах, как спички.
Ничего не осталось. В душе была лишь зияющая пустота. И именно оттуда до меня донеслись слова, которые сопровождали меня на протяжении всей жизни:
«...Давным-давно в одном далеком селении жили люди, которые не умели плакать, – мой голос был рваным шепотом, – и не было в тех людях ни эмоций, ни чувств, а потому жили они с вечной пустотой в бесчувственных душах. Таясь от всех, замкнувшись в бесконечном одиночестве, жил там и маленький загадочный человечек. Этот нелюдимый ремесленник владел удивительным мастерством: из своих ясных, как стекло, глаз он испускал хрустальные слезы.
Однажды на пороге его хижины появился сельчанин и, увидев слезы в глазах ремесленника, загорелся желанием испытать хоть малую толику чувств, а потому попросил у него для себя немного слез. Ни о чем в жизни он не мечтал так сильно, как о том, чтобы уметь плакать.
«Зачем тебе это?» – спросил его ремесленник голосом, мало похожим на человеческий.
«Затем, что плакать – значит чувствовать, – ответил сельчанин. – В слезах таятся любовь и сострадание, а эти сокровенные переживания души больше, чем радость или счастье, позволяют почувствовать себя настоящим человеком».
Ремесленник еще раз спросил, точно ли сельчанин знает, о чем просит. И тот подтвердил. Тогда ремесленник вынул из своих глаз две слезы и всунул их под веки мужчине.
Сельчанин ушел восвояси, но по его примеру к ремесленнику с той же просьбой стали приходить другие жители. И он никому не отказывал...
По всему селению полились слезы. Люди плакали от злости, от отчаяния, от скорби и тоски – от болезненных переживаний. Кустарь внес смуту в чистые души, осквернил их чувствами пронзительными и мучительными. И человечество отчаялось, став таким, каким мы его знаем и теперь.
Вот почему каждый ребенок должен быть хорошим. Поскольку по природе своей он не злой, не подлый и не завистливый. Каждый ребенок должен быть умницей, потому что плач, истерики и ложь ему не свойственны.
А если ты обманешь, ремесленник сразу это почувствует. Стоит тебе солгать, и он сразу получает на тебя права и может забрать тебя, когда захочет. Он видит все чувства, которые тобой управляют, каждое движение твоей души. Его не перехитришь.
А значит, будь хорошим, дитя. Будь послушным. Будь добрым и всегда помни: нельзя обманывать Творца Слез».
Мои слова растворились в тишине, которая, казалось, застыла в ожидании концовки.
– Именно так я к нему и относилась, – призналась я. – Как они и хотели, чтобы мы все к нему относились – как к чудовищу, которого нужно бояться. И в этом моя ошибка.
Я посмотрела на Ригеля сквозь слезы. Я долго искала нашу сказку, не подозревая, что она была во мне с самого начала.
– Посмотри, Ригель, – грустно прошептала я, – ты заставляешь меня плакать. Значит, правда в том, что ты мой Творец Слез.
Я покачала головой, полностью раздавленная.
– Я поняла это слишком поздно. У каждого из нас есть свой Творец Слез... Это тот человек, который может огорчить тебя до слез, сделать тебя счастливым или разорвать на части одним взглядом. Это тот, который занимает столь важное место в твоем сердце, что одним только словом способен повергнуть тебя в отчаяние или окрылить. И ты не можешь ему лгать... Ты не можешь его обманывать, потому что чувства, которые вас с ним связывают, выше всякой лжи. Ты не можешь сказать тому, кого любишь, что ненавидишь его. Это правда: нельзя обманывать Творца Слез. Это все равно что обманывать самого себя.
Меня охватила всепоглощающая тоска. Я знала, что если у этой истории и есть конец, то он не может быть написан без этого черноглазого парня, которого я впервые увидела много лет назад, переступив порог приюта.
– Рассказывая эту легенду, я хотела бы смотреть тебе в глаза, – всхлипнула я, вцепившись пальцами в одеяло. – Мне хотелось бы, чтобы, слушая, ты читал ее в моих глазах. Но, наверное, уже слишком поздно. Возможно, наше время истекло – и другой возможности у меня не будет.
Я уткнулась лбом Ригелю в грудь. И когда мир исчез вместе со мной, я произнесла слова, которые приберегла для нашего финала:
– Я люблю тебя, Ригель, – прошептала я с горечью. – Я люблю тебя, как любят свободу в темноте подвала. Как любят ласку после долгих лет побоев... Я люблю тебя, как любят небо, а его нельзя разлюбить. Я люблю тебя так сильно, как не любила ни один цвет в своей жизни. Я люблю тебя, как умею любить только тебя, одного тебя, кто приносит мне больше горя и радости, чем кто-либо другой на этом свете, люблю тебя, кто есть свет и тьма, Вселенная и звезды. Я люблю тебя так, как умею любить только тебя, моего Творца Слез...
Рыдая, я прильнула к невидимым страницам нашей истории каждой частичкой себя, каждой слезой и каждым вздохом, каждым пластырем и своей опустошенной душой.
И на мгновение... Клянусь, что я почувствовала, будто его сердце забилось быстрее. Я хотела обнять его и крепко прижать к себе. Но смогла только поднять глаза и посмотреть ему в лицо, как делала это каждый божий день. Мне оставалось лишь набраться смелости, чтобы посмотреть на него снова.
И на этот раз... на этот раз, когда мое сердце выскользнуло из груди и упало на пол, я за ним не наклонилась. Нет, я не шевельнулась, потому что мои зрачки... смотрели в другие зрачки. Мои глаза... смотрели в другие глаза, усталые, измученные, черные.
Я перестала дышать, настолько пугающе сильными показались охватившие меня чувства, вырвавшиеся из меня. Но я боялась поверить в новую иллюзию, поэтому через слезы оторопело смотрела на тонкие трещинки, прорезавшие его веки. Я сидела не шелохнувшись, чувствуя, что, если осмелюсь вдохнуть, этот миг разобьется вдребезги, как стекло.
– Ригель...
Сердце остановилось, а потом забилось вновь, потому что я все еще смотрела в его глаза: они не исчезли, как во сне, не испарились, как видение. Они смотрели на меня, хрупкие и настоящие, отражавшие меня усталые волчьи глаза.
– Ригель...
Я задрожала, слишком потрясенная, чтобы поверить в происходящее. Но это не галлюцинация – Ригель действительно смотрел на меня, не во сне, а наяву.
Ригель открыл глаза.
Его имя сорвалось с моих губ, и, как только оно прозвучало в тишине больничной палаты, пожирающие меня пустота, тоска и боль рассеялись, и на их место пришла такая сильная радость, что у меня перехватило дыхание. Обессиленная, я припала к его груди.
Открытые глаза Ригеля были для меня сейчас самым прекрасным чудом на свете, желаннее любой сказки. Я любила их больше неба.
Для каждого из нас есть своя сказка, это правда, но в моей не было королевств и сверкающих золотых дворцов, нет... В моей сказке росли колючие ежевичные заросли и глаза устремлялись к звездным галактикам. И мне так дороги пульсирующие созвездия и шипы сожаления.
Всхлипывая, я погладила Ригеля по щеке, а он продолжал смотреть на меня так, как будто даже в состоянии рассеянного сознания понимал, что перед ним лицо, которое вновь пробуждает в нем глубокое безграничное чувство.
А я... я не сводила с него глаз ни на мгновение, даже когда потянулась в сторону и нажала кнопку вызова медсестры, даже когда она прибежала, а потом вокруг нас зазвучали недоверчивые голоса. Даже когда в палату набились все, кто дежурил в тот вечер, и вокруг нас началась суматоха. Я оставалась с ним все время, прикованная к его взгляду душой и телом. Я была рядом с ним, как и каждую ночь во сне, и каждый день каждой недели.
Я была, есть и буду рядом с ним... до конца.
Прошло время, прежде чем Ригель начал разговаривать.
Я наивно думала, что люди, которые вышли из комы, сразу становятся восприимчивыми к окружающему миру или, по крайней мере, хозяевами своего тела, но это было не так.
Доктор объяснил мне, что пройдет несколько часов, прежде чем Ригель сможет полностью контролировать свои движения. Еще он сказал, что Ригелю повезло, так как многие пациенты впадают в вегетативное состояние в течение двух первых недель комы, но нашего пациента эта беда, по счастью, миновала, чему доктор Робертсон очень рад. Он также предупредил, что после пробуждения некоторые пациенты могут проявлять повышенную тревожность или вести себя агрессивно, так как до конца еще не понимают, где находятся. Он рекомендовал мне разговаривать с Ригелем очень спокойно, особенно на первых порах.
Прежде чем оставить нас наедине, доктор Робертсон похлопал меня по плечу и улыбнулся с такой добротой, что я готова была его расцеловать в благодарность за все, что он сказал и сделал.
Когда он вышел из палаты, я заправила волосы за уши и повернулась к нашему пациенту, лежавшему на кровати. Увидев его спокойное лицо, я приказала своему дерганому сердцу тоже наконец успокоиться.
Я провела кончиками пальцев по лицу Ригеля, и он открыл глаза. Медленно моргнул, все еще слишком слабый, чтобы пошевелиться, и остановил затуманенный взгляд на моем лице.
– Привет, – прошептала я ласково.
На пульсирующей линии его сердцебиения отобразились два близких удара. К горлу подступили слезы радости, когда я уловила узнавание в его глазах. Встретившись, наши глаза как будто превратились в двойную звезду.
Я осторожно поправила ему волосы, все еще убеждая себя, что не сплю.
– Наконец-то ты вернулся, – выдохнула я, – ты вернулся ко мне.
Ригель выглядел истощенным и слабым, но мне он казался еще прекраснее, чем всегда.
– Прям как Одиссей, – хрипло произнес он, и я затрепетала от жгучей любви, снова услышав его голос. Слезы навернулись на глаза, и я не стала их сдерживать, слишком потрясенная, чтобы сопротивляться.
– Ты меня слышал?
– А как же...
Я засмеялась сквозь слезы. Значит, он слышал все, что я ему говорила, рассказывала, читала, нашептывала и в чем признавалась. Все!
Он знал, что я никогда его не отпущу. Ни за что на свете.
– Я так долго тебя ждала, – выдохнула я, когда наши пальцы переплелись.
Мы держались за руки, как волк и маленькая девочка, и в этих соединенных ладонях я нашла свет, который никогда не переставала искать.
– Я тоже.