Слёзы текли как нескончаемые ручейки, стремясь до последней капли избавить тело, мучимое судорогами боли. Они беспомощно стекали по щекам и скатывались на дрожащие руки девушки, словно она пыталась их собрать и укрыть в этом маленьком уголке, созданном из сжатых пальцев. Однако, как бы она ни старалась скрыть их, все же эти капельки боли пробирались через небольшие щели и бесшумно падали на пол, оставляя влажные следы. Они взирали на неё, как на доказательство того, что душа Канарейки сломлена, безутешно разбита на маленькие осколки горя, которые безжалостно резали её сердце, протыкая острыми концами, будто пытаясь вырезать ту часть, что была отдана Белу. Но даже если бы они смогли отрезать этот кусок, они бы поняли, что этого недостаточно, чтобы стереть, как жирное пятно, все воспоминания, связанные с желтоглазым мужчиной. Ведь на этом куске её плоти, подобно клейму, уже было безоговорочно высечено имя возлюбленного. Так что как бы они ни старались зачеркивать кровью букву за буквой, на этом месте всё равно останется шрам, а под ним всё так же будет его имя.
Что такое любовь? Осознанный выбор или неподвластное нам решение? Приносит ли она только счастье, или же сталкивает нас с болью? А возможно, это понятие слеплено из двух этих составляющих? Как понять, с чего все началось? И как осознать, что сейчас ты стоишь на краю пропасти? Но если у любви есть конец, было ли это именно тем самым чувством?
Однако в эту пролитую слезами ночь, старшая Додсон осознала одну истину: в те минуты, когда их связь была подорвана, ощущение конца дарует четкое понимание. Когда кто-то из вас отрывает эту связующую нить, только в тот момент, в эти секунды одиночества, ты осознаешь, насколько сильным является это чувство.
На следующий день, когда Канарейка с трудом распахнула опухшие веки из-за того, что Амина открыла занавески, ей было трудно точно определить, утро ли сейчас, или уже день, а возможно, время двигалось к вечеру. Был ли это всё всего лишь ужасный сон или суровая реальность? Но ноющая дыра в груди всё-таки подсказала ответ, а дневник, лежавший на тумбе, полностью рассеял мнимые сомнения. Когда понимание снова настигло её, красные очи опять налились влагой. Развернувшись на другой бок, молодая госпожа полностью скрыла себя под одеялом, как под коконом, который укрывал её от жестокой правды.
Ей не хотелось ни есть, ни говорить, даже сдвинуться с места ей казалось трудным. Все те, кто поочередно пытались её вразумить, получали в ответ не более чем молчание. Кто-то из пришедших даже предположил, что Кана снова заболела. Но после осмотра врача пришли к ещё большему недоумению. Ведь девушка была здорова, но её состояние говорило об обратном. Хотя, как мог врач понять, что она и правда больна, но болеет у неё не тела, а душа, что будто промерзла насквозь и ища тепла, пыталась скрыться во снах, что хотя бы ненадолго, но уносила в мир забвения.
Так мисс Додсон просыпалась и засыпала под колыбелью собственных слез, до самого вечера. Но почему-то ей не снились, как прежде, сны, не грезились золотые поля, что расстилались у неё под ногами, когда она по-ребячески бегала между ветвистых пшениц, не виделись густые леса, где её встречали разные зверушки и окружали ободком, дружелюбно играясь с ней, как со старым другом. Не падали в руки спелые плоды, что липким соком оставались у неё на губах, когда молодая особа аппетитно их пробовала. Одна пустота, черная мгла, что, как воронка, затягивала её в свой мрачный омут.
Когда знатная дама в очередной раз открыла глаза, в её зрачках отражалась эта пустота, смотрящая на мир опустошенным взглядом. Тем временем, оранжевое солнце уже касалось земли, а закатные лучи таяли в огненно-красном небе. Возможно неосознанно или по привычке, Канарейка встала и пошатываясь направилась к окну, которое обычно открывала для ночного гостя. Но, когда холодный ветер ударил своим морозом по её соленым щекам, она будто протрезвела и закрыла железные ставни обратно. Как будто это помогло ей оградить себя от призрачного присутствия необычного существа, что как тень, следует за ней, всегда стоит позади, и вот-вот внезапно прижмет её в свои тёплые объятия.
Куда бы Кана ни посмотрела, куда бы не упал её взгляд, всё в этой комнате напоминало ей о Баале. Девушка, казалось, постепенно теряла рассудок, ведь в её голове звучал его голос, отчаянно зовущий её, раз за разом горько повторяющий её имя. Словно она видела его расплывчатую фигуру перед собой, но стоило протянуть к ней руку, и она, как дым, рассеивалась в воздухе. Она больше не могла, не могла больше справиться с этим безумием...
Всегда, когда ей было грустно, когда мать в очередной раз ругала свою старшую дочь, обиженная девчонка постоянно убегала к бабушке. Так что и в этот раз, когда она не могла найти покоя даже в собственной спальне, ноги Канарейки бессознательно привели её к покоям Старейшины. Она опомнилась, где она и куда пришла, когда непослушные пальцы уже стучали по толстой деревянной двери.
— Войдите, — донеся измученный голос Альмы и внучка замерла, впервые боясь зайти к любимой старушке.
Ведь как оказалось, что та, кто старалась её защитить, стала виновницей её болезни. Как теперь сероглазой девице смотреть ей в глаза? Как просить прощения за то, что даже нельзя озвучить? В конце концов, как она могла признаться в том, что связалась и полюбила того, от кого всю жизнь её защищала седовласая женщина?
Совесть требовала уйти, но сердце кричало обратное. В конечном итоге эту минутную битву разорвало то, что её рука интуитивно опустила ручку, и в следующий миг горьковатый запах лечебных трав въелся ей в ноздри, а обрамленный тусклым светом заката, исхудалый силуэт показался слишком маленьким на небольшой кровати.
— Кана... — растерянно произнесла удивленная старушка, встречая ее всем тем же теплым взглядом, который через пару секунд уже слегка напыщенно взирал на неё. — Зачем пришла?
— Бабушка, — жалобно прошептала девушка, и не в силах смотреть ей в лицо, спрятала глаза за опущенными ресницами, на которых до сих пор, как утренняя роса, сверкали маленькие капли.
Но это было единственное, что она могла выдавить из себя, вытянуть, как лишайник из болота, в котором она уже погружалась до плеч и медленно тонула, не в силах выбраться. Много слов вертелось у неё на языке, но разве её неожиданное признание могло ли изменить положение? Смогло ли вылечить Альму? Нет. Этим внучка лишь ещё больше причинит ей боли.
— Если тебе нечего сказать, то возвращайся к себе. Уже темнеет...
— Простите, — оборвал её сдавленный тон, в котором читалась немощная мольба и отчаянное раскаяние. Канарейка продолжала смотреть в пол; тем временем капли вины падали, как крупные бусины, на фарфоровых щеках. — Простите меня... Я так виновата...
Приглушенные всхлипы наполнили своим несказанным покаянием комнату, а слова извинения раз за разом разносились эхом по стенам, так же как и слёзы, что продолжали скатываться дорожкой воды на деревянный пол. Старая женщина удивленно и не менее встревоженно остолбенела, наблюдая за такой на редкость угрюмой картиной, где её кровное дитя, обладающее сдержанным самообладанием, сейчас расплакалось, как маленькая девочка, что пыталась сыскать прощения у строгой старушки.
На мгновение ей даже показалось, что она увидела перед собой ту маленькую Канарейку, которой было всего шесть лет. Ведь именно в том возрасте её внучка последний раз плакала. Даже когда Домна изливала на неё свой гнев, даже когда пускала в ход пощечины, Кана за все эти прошедшие годы даже слезинки не проронила в ответ. А теперь она стоит перед ней и чуть ли не тонет в этом буйном потоке рыданий.
Старейшина растерялась. Она настолько привыкла, что этой девчонке всё по плечу, что совсем позабыла, что всего-навсего это терпеливое дитя просто притворялась, что ей не больно.
— Не стоит взрослой девушке так рыдать, как капризному ребёнку, — через томительную паузу сказала Альма, пытаясь звучать строже, хотя внутри её стягивал болезненный узел. — Я прощаю тебя, так что перестань уже хныкать.
Однако её замечание вызвало лишь обратную реакцию; дама ещё сильнее начала всхлипывать. В ответ Старейшина ещё больше смягчилась и уже обратилась к ней более мягким и, отчасти, утешительным тоном:
— Я тоже была не права, когда в гневе наговорила тебе тогда те слова. Так что ты тоже прости меня.
Внезапные извинения бабушки ещё больше углубили страдания темноволосой особы.
— Нет, это только моя вина, — мрачно не согласилась внучка, беря на себя ответственность, не имеющую отношения к тому, о чем думала Альма. — Мне не под силу простить себя, но я надеюсь...
— Да что ты заладила, простила я тебя, слышишь, простила, так что хватит уже так себя и меня мучить. — с усталым вздохом прервала старушка, пытаясь положить конец этому бесконечному циклу тоски. — Ты же знаешь, я терпеть не могу слезы.
Разумеется, её гостья знала об этом, но она ничего не могла поделать с собой. Ей самой было стыдно за проявленную слабость, но и остановить этот бурный поток слез был ей неподвластен. Ведь всё то, что грызло в её душе, так пыталась найти выход, просачивалось капельками влаги через глаза, ища хоть долю утешения.
— Лучше, чем устраивать мне тут потоп, зайди уже и поухаживай за больной старухой, — выразила свою просьбу хозяйка комнаты тем же важным тоном, видя, что её слова дали ожидаемый результат.
Девушка тут же рукавами рубашки вытерла зареванное лицо и, наконец, подняла на неё голову, где прежнее мрачное выражение начало приобретать более оживленные светлые оттенки, что таились в слегка приподнятой горькой улыбке. Неуверенно, но шаг за шагом мисс приблизилась к небольшой кровати и, бережно помогая пожилой женщине принять полусидячее положение, принялась наливать из кувшина лечебный отвар в бокал, который затем вручила в морщинистые руки. Та, вдумчиво смотря на зеленую воду, где плавали маленькие тычинки трав, казалось, серьезно задумалась о чем-то своем, о том, что тоже мучило ее сердце.
— Знаешь, только став бабушкой, я поняла, почему говорят, что внуков лелеешь больше, чем собственных детей, — вдруг нарушив тишину, с неким сожалением проговорила она, поднимая странный взгляд на собеседницу, очень похожую на её старшую дочь. — Ведь в вас мы видим лица своих собственных детей и стараемся передать всю ту любовь, которую, по глупости или из-за молодой неопытности, не смогли передать своим чадам.
Канарейка, слегка приподняв брови, взглянула на Старейшину смешанным чувством удивления и некоторой растерянности. Та же, сделав глоток из бокала, продолжила:
— Я в своё время была слишком холодной и, частично, даже жестокой по отношению к своим детям. Считала, что знаю лучше них, как им стоит жить, убеждая себя, что делаю это из самых благих побуждений. И к чему это привело? Я стала всеми уважаемой Главой, но презираемой своими дочерьми.
На её изнеможенном лице проступили слегка заметные складки, накрытые отпечатком сожаления и щемящей ностальгии ушедших лет. Эта волевая женщина так долго несла в себе не один тяжелый груз, что даже высказывая их, делала это с выдающейся силой характера.
— То, как к тебе относится Домна, лежит и на мне вина, ведь она просто повторяет то, как я с ней когда-то поступала, — сказала она, глотнув горького отвара, затем с грустной улыбкой добавила, — Знаешь, ты очень похожа на свою мать, поэтому она, наверное, так сильно раздражалась, когда слышала, что ты не хочешь обременять себя браком и мечтаешь о свободе, выбравшись из этой каменной крепости. Ведь на самом деле, когда-то и она тоже желала этого.
Кана вздрогнула, не веря, впитывая в себя каждое слово, которое как исповедание продолжала рассказывать Альма:
— Для тебя не секрет, что твоя бесстыжая тетка слишком рано забеременела, да еще и от местного барона. Поистине, это был громкий скандал, и мне пришлось предпринять шаги, чтобы хоть как-то восстановить репутацию нашей семьи. В тот год я вынуждена была выдать замуж сразу двоих своих дочерей. — в ее голосе до сих пор звучали обида и злость, не стертые даже временем. — Я боялась, что Домна поступит со мной так же, поэтому принудительно заставила, ещё невинную и добрую шестнадцатилетнюю девчонку, вступить в брак. Думала, что став матерью, она поймет меня, но теперь я понимаю, что это была ошибка.
Внучка, конечно, уже знала об этом, но услышав это из уст пожилой госпожи, почему-то все воспринималось теперь по-другому. Ей даже стало жалко собственную мать, которая из-за обстоятельств стала узником этого бесконечного круговорота "правильных решений".
— Она не только не простила меня, но и возненавидела всем сердцем. Поэтому, на зло мне, она и назвала тебя этим проклятым именем, потому что знала, как я суеверна к местным поверьям.
Бабушка опустошив бокал, не спеша передала его в руки темноволосой девушке.
— Так что кому и стоит просить прощения, так это у глупой старухи у тебя, что стала причиной вечных твоих невзгод и напасти со стороны обиженной на меня Домны.
Она слегка прижала ее пальцы, но так как её руки уже не таили в себе здорового тепла, старшая Додсон ощутила лишь холод.
— Мне уже слишком поздно искупить все свои грехи, но хотя бы один из них я старалась исправить до моей смерти. Поэтому, Кана, прошу, прислушайся к последней воле упрямой бабки и подумай ещё раз о браке с Лорканом. Я не буду тебя заставлять, но лишь желаю, чтобы ты ещё раз пересмотрела свое окончательное решение.
Она подняла на неё такой взгляд, где ясно читалось, что Старейшина глубоко переживает о растерянной сидящей напротив собеседнице.
— Ладно?
Канарейку вновь загрызла таившаяся в душе совесть, так что ей ничего не оставалось, как ответить больной женщине утешным молчаливым кивком, хотя она уже знала, что никогда не сможет передумать, никогда не сможет кого-то другого полюбить. Ведь её сердце уже безвозвратно отдано тому, с кем ей быть тоже не суждено.
Томно-серые глаза снова окутала туманная пелена, несущая больные воспоминания о желтоглазом мужчине. Из-за этого она не сразу расслышала вопрос бабушки, что повторила уже во второй раз:
— А что это у тебя на шее?
И когда вновь обрушился на неё этот вопрос, дама словно оживилась на месте, её рука тут же заметала область декольте, пытаясь скрыть серебряный кулон в виде загадочной птицы. Однако, несмотря на беспокойное рыскание пальцев по ткани, несмотря на поиски среди изящных изгибов, ни серебряных маленьких колечек, ни кулона не коснулись нежной кожи. В этот миг она судорожно осознала, что где-то потеряла подарок от Бела.