В Годмастере тебя назвали Чистым Сосудом, в то время как ты еще и Запечатанный Сосуд. Кем из этих двоих ты являешься? Чистое и идеальное дитя Бледного Света, или Сосуд, узнавший о своей бреши и постоянно сражающийся с Лучезарностью внутри?
__________________________________
ты живешь в моем сознаньи
и приходишь в страшных снах
прячешь в моих ладонях
и живешь в чужих чертах
© считалочка
Чистый Сосуд. Идеал. Свет меж трещин в запыленном расколотом зеркале — белое отражение в монохромной тьме.
Чистый Сосуд…
… мертвый, разрушенный и перетертый в пыль идеал, молитвенное полотно, исцарапанное когтями и клешнями в дыры. Иногда Полому это снится. Когда вслед за болью приходит тревожная тишина, Полому не остается ничего, кроме подобного бессилию сна.
И во снах Чистый приходит к нему.
Чистый — другой. У Чистого _чистые_ одежды, расписанный сияющими узорами гвоздь и очаровательно пустой и тупой взгляд. Чистый не дышит и не хотел бы дышать, ведь Чистый есть воплощение всего совершенного. Совершенство в белизне, пугающей симметрии и отполированной маске.
И Полый не знает, для чего совершенство приходит к нему. Как в сонном параличе, где он не может пошевелиться, идеальная кукла в образе подкроватного чудища становится перед ним и расправляет тонкие пальцы лощеных ладоней. На языке чернильной Бездны, хтонической Матери, Чистый — по определению безмолвный да неживой — говорит своему уродливому, грязному прообразу:
«Я хочу быть как ты».
Пальцы тянутся к обветшалой накидке, залитой чумным гноем, и пачкаются в грязному и липком. В пустых глазницах — и восхищение, и жалость, и непоправимая гадкая _жизнь_.
«Я могу быть как ты?».
Каждый раз Чистый роняет гвоздь. И точно не во сне, а в яви гвоздь шумно стучит о гранит. В Черном Яйце поднимается Бледный Рассвет — растекаются, как шевелюра мотыльего белого пуха, серебристые лозы по стенам, и Полому видится в них лишь большее уродство. Большая непоправимость. Безысходность.
Чистый Сосуд смотрит взглядом, которого не могло бы быть, и говорит голосом, которого не существует. Изящные тонкие пальцы ласкают обветшалую, позеленевшую от времени ткань накидки, позванивают нержавелые бледнорудные наплечники — стальной ворот красиво переливается на фоне длинной и тонкой шее. На ней склоняется полированная белая маска; косится набок.
Полый не может пошевелиться.
Полый хотел бы ему ответить — Полый не может.
И спустя долгие минуты молчаливого созерцания Чистый Сосуд тонет во мраке. Как умирающий светлячок, угасает сияние Бледного Рассвета в заброшенном Храме, гибнет, мерцая. Лишь пустота идеальной ладони до последнего держится за ветхие тяжелые ткани, лишь взирает во мраке живой-неживой взор.
Чистый Сосуд уходит так же, как и приходит — пустой, мертвый и вникуда. Свет меж трещин в запыленном расколотом зеркале — белое отражение в монохромной тьме. Идеал.
Чистый Сосуд.
И, когда вновь возвращается боль, Полый вновь может пошевелиться. Он, игнорируя тяжелые грозди опухолей на животе, дергает последней оставшейся рукой, ищет, за что бы схватиться — но сияющие ржой заразы глаза видят лишь тьму, а больные пальцы сжимают в крепкой хватке лишь воздух.
И никакого Чистого Сосуда, за которого можно было бы схватиться, нет.
Полый хотел бы схватиться лишь для того, чтоб расцарапать идеальную пустотную корку на до мертвого идеальном теле.
Полый хотел бы,
но никакого Чистого Сосуда никогда не было и нет.
Чистого Сосуда просто не могло существовать.
И — тем более — им не мог бы оказаться Полый.
