Стендаль.Красное и черное

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ * СЕЛЬСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ * Она некрасива, потому что не нарумянена. Сент-Бев.I СЕЛЬСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ О rus, quando ego le adspiciam [23] Гораций. - Вы, сударь, верно, почтовых дожидаетесь на Париж? - сказал ему хозяингостиницы, куда он зашел перекусить. - Сегодня не удастся, - поеду завтра, я не тороплюсь, - отвечал емуЖюльен. Он старался придать себе как нельзя более равнодушный вид; как раз вэту минуту подкатила почтовая карета. В ней оказалось два свободных места. - Как! Да это ты, дружище Фалькоз! - воскликнул путешественник, ехавшийиз Женевы, другому, который входил в карету вслед за Жюльеном. - А я думал, ты устроился где-то под Лионом, - сказал Фалькоз, - вкакой-нибудь пленительной долине на берегах Роны. - Устроился! Бегу оттуда. - Да что ты! Ты, Сен-Жиро, и бежишь? С этаким пресвятым видом и тыумудрился попасть в преступники! - сказал Фалькоз, рассмеявшись. - Да, оно, пожалуй, было бы и лучше, клянусь честью. Я бегу от этойчудовищной жизни, которую ведут в провинции. Я, ты знаешь, люблю лесовзеленую прохладу и сельскую тишину. Сколько раз ты упрекал меня за этотромантизм. Никогда в жизни я не хотел слушать эту проклятую политику, аона-то меня оттуда и выгнала. - А к какой же ты партии принадлежишь? - Да ни к какой решительно, - это меня и погубило. Вот тебе вся мояполитика: я люблю музыку, живопись. Хорошая книга для меня - целое событие.Скоро мне стукнет сорок четыре года. Сколько мне осталось жить? Пятнадцать,двадцать - ну, тридцать лет, самое большее. Так вот! Я думаю, лет черезтридцать министры сделаются немного половчее, но уж, конечно, это будуттакие же отменно честные люди, как и сейчас. История Англии показывает мне,все равно как зеркало, все наше будущее. Всегда найдется какой-нибудькороль, которому захочется расширить свои прерогативы, всегда мечты одепутатском кресле, слава и сотни тысяч франков, которые загребал Мирабо,будут мешать спать провинциальным богачам, и это у них называется - бытьлибералом и любить народ. Жажда попасть в пэры или в камер-юнкеры вечнобудет подстегивать ультрароялистов. Всякий будет стремиться стать у руля нагосударственном корабле, ибо за это недурно платят. И неужели там так-такиникогда и не найдется скромного маленького местечка для обыкновенногопутешественника? - Да в чем дело-то? Выкладывай, что с тобой случилось? Должно быть,что-нибудь очень занятное, принимая во внимание твой невозмутимый характер:уж не последние ли выборы выгнали тебя из провинции? - Мои несчастья начались много раньше. Четыре года тому назад, когдамне было сорок, у меня было пятьсот тысяч франков, а нынче мне на четырегода больше, денег у меня, похоже, тысяч на пятьдесят франков поубавится, итеряю я их на продаже моего замка Монфлери на Роне... Чудесное место... В Париже мне осточертела эта постоянная комедия, которую нас заставляетломать так называемая цивилизация девятнадцатого века. Я жаждал благодушия ипростоты И вот я покупаю себе именьице в горах, над Роной. Красотанеописуемая, лучше на всем свете не сыщешь. Приходский священник и мелкопоместные дворянчики, мои соседи, ухаживаютза мной целых полгода, я их кормлю обедами, говорю: "Я уехал из Парижа,чтобы больше за всю жизнь мою не слышать ни одного слова о политике. Каквидите, я даже ни на одну газету не подписался. И чем меньше мне почтальонписем носит, тем мне приятнее". Но у приходского священника, оказывается, свои виды: вскорости меняначинают неотступно осаждать тысячами всяких бесцеремонных требований ипридирок. Я собирался уделять в пользу бедняков две-три сотни франков в год.Нет! У меня требуют их на какие-то богоспасаемые общества - святого Иосифа,святой Девы и так далее. Я отказываюсь - на меня начинают сыпаться всяческиепоношения. А я, дурак, огорчаюсь. Я уж больше не могу вылезти из дома утроми спокойно бродить себе, наслаждаясь красотой наших гор, - непременнокакая-нибудь пакость нарушит мое мечтательное настроение и самымотвратительным образом напомнит о существовании людей и их злобы. Ну вот,скажем, идет крестный ход с молебствием - люблю я это пение (ведь это,верно, еще греческая мелодия), - так они моих полей не благословляют, потомучто, говорит наш поп, сии поля суть поля нечестивца. У старойханжи-крестьянки пала корова. Так это, говорит, оттого, что она пасласьвозле пруда, который принадлежит мне, нечестивцу, парижскому философу, - ичерез неделю все мои рыбки плавают брюшком вверх отравили негашенойизвестью. И вот такие пакости подносятся мне тысячью всяческих способовМировой судья - честный человек, но он боится за свое место, и потому вечноя у него оказываюсь неправ. Деревенский покой превращается для меня в ад. Араз люди видят, что от меня отрекся приходский священник, глава местногообщества иезуитов, и меня не думает поддерживать отставной капитан, главатамошних либералов, все на меня ополчаются, все, вплоть до каменщика,который целый год жил на моих хлебах, вплоть до каретника, который, починяямои плуги, попробовал было обжулить меня безнаказанно. Наконец, чтобы иметь хоть какую-нибудь поддержку и выиграть хоть однуиз моих судебных тяжб, я делаюсь либералом, ну, а тут как раз, как вот ты исказал, подоспели эти окаянные выборы: от меня требуют, чтобы я голосовал. - За неизвестного тебе кандидата? - Да нет, он слишком хорошо мне известен! Я отказываюсь - чудовищнаянеосторожность! Тут уж на меня мигом обрушиваются либералы, и положение моестановится невыносимым Я полагаю, что если бы приходскому попу пришло вголову обвинить меня в том, что я зарезал мою судомойку, так нашлось быдвадцать свидетелей из той и другой клики, которые видели своими глазами,как я совершил это преступление. - А ты хотел жить в деревне и не угождать страстишкам своих соседей,даже не слушать их болтовни? Какая слепота! - Ну, теперь-то я прозрел. Монфлери продается; пусть уж я потеряю наэтом пятьдесят тысяч франков, коли понадобится, но я просто в себя не могуприйти от радости, что выбрался, наконец, из этого ада лицемерия имерзостей. Теперь я решил искать одиночества и сельской тишины в единственномместе во Франции, где его можно найти, - в мансарде на пятом этаже, с окнамина Елисейские Поля. И я даже, знаешь, подумываю, не обеспечить ли мне своюполитическую репутацию в Рульском квартале подношением просфор нашемуприходу. - Да, этого с тобой не случилось бы при Бонапарте! - сказал Фалькоз, иглаза его сверкнули гневом и сожалением. - Здравствуйте, пожалуйста! А чего же он совался куда не надо, этоттвой Бонапарт? Все, что я теперь терплю, - его рук дело. Тут Жюльен, слушавший внимательно, насторожился еще больше. Он с первыхже слов догадался, что бонапартист Фалькоз не кто иной, как друг детстваг-на де Реналя, отрекшегося от него в 1816 году, а философ Сен-Жиро, должнобыть, брат того самого начальника канцелярии в префектуре... который умелприбирать к своим рукам по дешевке общественные здания на торгах. - Все это твой Бонапарт наделал, - продолжал СенЖиро. - Порядочныйчеловек сорока лет от роду, с пятьюстами тысяч франков в кармане, как бы онни был безобиден, не может обосноваться в провинции и обрести там мирдушевный, - попы да тамошняя знать изгоняют его оттуда. - Ах, не говори о нем так! - воскликнул Фалькоз. - Никогда Франция непользовалась таким уважением среди народов, как эти тринадцать лет, когда онцарствовал. Все, все, что тогда ни делалось, было полно величия. - Твой император, чтоб его черт побрал, - возразил сорокачетырехлетнийгосподин, - был велик только на полях сражений да еще когда он навел порядокв финансах в тысяча восемьсот втором году. А что означает все его поведениепосле этого? Все эти его камергеры, и эта помпа, и приемы в Тюильри - всеэто просто повторение, новое издание все той же монархической чепухи. Егоподновили, подправили, это издание, и оно могло бы еще продержаться век, ато и два. Знати и попам захотелось вернуться к старому, но у них нет тойжелезной руки, которая умела бы преподнести его публике. - Вот уж поистине речь старого газетчика! - Кто меня согнал с моей земли? - продолжал разъяренный газетчик. -Попы, которых Наполеон вернул своим конкордатом, вместо того чтобы держатьих на том же положении, как держат в государстве врачей, адвокатов,астрономов, считать их за обыкновенных граждан и отнюдь не интересоватьсяремеслом, при помощи которого они зарабатывают себе на хлеб. Разве сейчасмогли бы существовать эти наглецы-дворянчики, если бы твой Бонапарт непонаделал из них баронов да князей? Нет, они уже доживали свой век. Атеперь, после попов, вот именно эти-то сельские аристократишки больше всегомне крови и испортили, они-то и заставили меня либералом сделаться. Разговору этому не было конца; еще полвека Франция будетразглагольствовать на эту тему Сен-Жиро продолжал твердить, что жить впровинции немыслимо; тогда Жюльен робко указал ему на пример г-на де Реналя. - Нашли пример, нечего сказать! Эх вы, молодой человек! - воскликнулФалькоэ. - Реналь поспешил стать молотом, чтобы не оказаться наковальней, даеще каким молотом! Но я уже вижу, как его вот-вот спихнет Вально! Знаете выэтого мошенника? Вот это уж поистине беспримесный. Что-то запоет вашгосподин де Реналь, когда в одно прекрасное утро он и оглянуться не успеет,как из-под него вышибут стул и на его место сядет Вально? - Вот он тогда и останется один на один со всеми своими преступлениями,- сказал Сен-Жиро - А вы, значит, знаете Верьер, молодой человек? Ну, таквот. Бонапарт - чтоб ему на том свете пусто было за все эти егомонархические плутни, - он-то как раз и дал возможность царствовать всемэтим Реналям да Шеланам, а те уже допустили царство Вально и Малонов. Этот мрачный разговор о тайнах политики задевал любопытство Жюльена иотвлекал его от сладостных воспоминаний. Он не ощутил особого волнения, когда вдалеке перед его взором впервыепоказался Париж. Воздушные замки грядущего отступали перед живым и еще неуспевшим остыть воспоминанием о тех двадцати четырех часах, которые онтолько что провел в Верьере. Он клялся себе, что никогда не покинет детейсвоей возлюбленной и бросит все, чтобы защитить и спасти их, если наглыепроиски попов снова приведут страну к республике и к преследованиям знати. А что бы случилось тогда, когда он ночью явился в Верьер, если бы в туминуту, когда он прислонил лестницу к окну спальни г-жи де Реналь, там быоказался кто-нибудь чужой или сам г-н де Реналь? А какое блаженство - вспоминать эти первые два часа, когда еговозлюбленная так хотела прогнать его, а он уговаривал ее, сидя около нее втемноте! В такой душе, как душа Жюльена, такие воспоминания остаются на всюжизнь. А конец свидания уже переплетался у него с первыми днями их любви,больше года тому назад. Но вот карета остановилась, и Жюльен очнулся от своих упоительных грез.Они въехали во двор почтовой станции на улице Жан-Жака Руссо. - Я хочу поехать в Мальмезон, - сказал он, увидя подъезжавшийкабриолет. - В такой час, сударь! Зачем? - А вам что до этого? Поезжайте. Истинная страсть думает только о себе - И вот потому-то" как мнекажется, страсти так и нелепы в Париже, где каждый ваш сосед воображает, чтоим очень интересуются Не стану описывать вам восторги Жюльена в Мальмезоне.Он плакал. Как? Плакал? Несмотря на эти гнусные белые стены, что понастроилитам в нынешнем году, искромсав весь парк на кусочки? Представьте себе,сударь, да; для Жюльена, как и для потомства, не существовало никакойразницы между Аркольским мостом, Святой Еленой и Мальмезоном. Вечером Жюльен долго колебался, прежде чем решился пойти в театр: унего были престранные идеи по поводу этого богопротивного места. Глубочайшее недоверие не позволяло ему любоваться живым Парижем; еготрогали только памятники, оставленные его героем. "Итак, значит, я теперь в самом центре всяких интриг и лицемерия! Воттут-то и царят покровители аббата де Фрилера". На третий день к вечеру любопытство одержало верх над его намерениемпосмотреть все и только потом уж отправиться к аббату Пирару. Холодным,сухим тоном аббат разъяснил ему, какая жизнь ждет его у г-на де Ла-Моля. - Если к концу нескольких месяцев вы не окажетесь полезным, вывернетесь в семинарию, но у вас будет добрая зарука. Вы будете жить в домемаркиза; это один из первых вельмож во Франции. Вы будете носить черныйкостюм, но такой, какой носят люди в трауре, а не такой, какой носитдуховенство. Я требую, чтобы вы три раза в неделю продолжали занятия побогословию в семинарии, куда я вас рекомендую. Ежедневно к полудню вы будетеявляться в библиотеку маркиза, который предполагает поручить вам вестипереписку по его тяжбам и другим делам. Маркиз пишет на полях каждогописьма, которое приходит на его имя, кратко, в двух словах, что надлежитответить. Я полагаю - и так я сказал ему, - что по истечении трех месяцев выприобретете умение составлять ответы эти так, что, если вы принесете наподпись маркизу двенадцать писем, он сможет подписать восемь или девять.Вечером, в восемь часов, вы все складываете, приводите в порядок егописьменный стол, и в десять вы свободны. - Может случиться, - продолжал аббат Пирар, - что какая-нибудьпрестарелая дама или какой-нибудь господин с вкрадчивым языком посулят вамнекие необозримые блага или просто-напросто предложат вам деньги, чтобы выпоказали им письма, которые пишут маркизу... - О сударь! - весь вспыхнув, воскликнул Жюльен. - Странно, - сказал аббат с горькой усмешкой, - что у вас, при вашейбедности, да еще после целого года семинарии, все еще сохранились эти порывыблагородного негодования. Должно быть, вы были совсем уж слепцом! - Уж не сила ли крови это? - промолвил аббат вполголоса, как бырассуждая сам с собой. - А всего страннее, - добавил он, поглядывая наЖюльена, - то, что маркиз вас знает... Не представляю себе, откуда. Онположил вам для начала сто луидоров жалованья. Этот человек повинуетсятолько своим прихотям - вот в чем его недостаток. Взбалмошностью он,пожалуй, не уступит вам. Если он останется вами доволен, ваше жалованьеможет со временем подняться до восьми тысяч франков. - Но вы, конечно, понимаете, - язвительным тоном продолжал аббат, - чтоон дает вам эти деньги не за ваши прекрасные глаза. Надо суметь статьполезным. Я бы на вашем месте старался говорить поменьше и тем болеевоздерживался бы говорить о том, чего я не знаю. Да, - промолвил аббат, - яеще собрал кое-какие сведения для вас я совсем было забыл про семьюгосподина де Ла-Моля. У него двое детей: дочь и сын - юноша девятнадцатилет, красавец, щеголь, ветрогон, который никогда в полдень не знает, что емув два часа дня в голову взбредет. Он неглуп, храбрец, воевал в Испании.Маркиз надеется, уж не знаю почему, что вы станете другом юного графаНорбера. Я сказал, что вы преуспеваете в латыни. Быть может, онрассчитывает, что вы обучите его сына нескольким расхожим фразам о Цицеронеи Вергилии. На вашем месте я бы никогда не позволил этому молодому красавцуподшучивать над собой, и, прежде чем отвечать на всякие его любезности,которые, несомненно, будут как нельзя более учтивы, но уж, наверно, не безиронии, я бы заставил повторить их себе не один раз. Не скрою от вас, что молодой граф де Ла-Моль будет, разумеется,презирать вас хотя бы просто потому, что вы буржуа, а его предок былпридворным и ему выпала честь сложить голову на плахе на Гревской площадидвадцать шестого апреля тысяча пятьсот семьдесят четвертого года за некуюполитическую интригу. Вы же - вы всего лишь сын плотника из Верьера да еще состоите нажалованье у отца графа. Взвесьте хорошенько эту разницу да почитайте историюэтой семьи у Морери. Все льстецы, которые у них обедают, никогда не упускаютслучая упомянуть об этом историческом труде каким-нибудь, как у нихговорится, лестным намеком. Думайте хорошенько, когда будете отвечать на шуточки господина графаНорбера де Ла-Моля, командира гусарского эскадрона и будущего пэра Франции,чтобы потом не прибегать ко мне с жалобами. - Мне кажется, - сказал Жюльен, густо краснея, - что я просто не долженотвечать человеку, который меня презирает. - Вы понятия не имеете о презрении такого рода: оно будет проявлятьсятолько в преувеличенной любезности. И будь вы глупцом, вы бы, конечно, легкомогли дать себя провести на этом, а если бы вы стремились во что бы то нистало сделать себе карьеру, вы должны были бы дать себя провести. - А если в один прекрасный день я решу, что все это мне не подходит, -сказал Жюльен, - что же, я буду считаться неблагодарным, если вернусь в моюкелейку номер сто три? - Разумеется, - отвечал аббат. - Все клевреты этого дома постараютсяоклеветать вас, но тогда появлюсь я. Adsum qui feci [24]. Я скажу, что эторешение исходит от меня. Жюльена ужасно удручал желчный и чуть ли не злобный тон г-на Пирара,этот тон совсем обесценил для него даже последние слова аббата. Дело в том, что аббат укорял себя за свою привязанность к Жюльену, иего охватывал какой-то чуть ли не благоговейный страх, словно он свершалкощунство, позволяя себе вот так вмешиваться в чужую судьбу. - Вы увидите там еще, - продолжал он все тем же недовольным тоном исловно выполняя некий неприятный долг, - госпожу маркизу де Ла-Моль. Этовысокая белокурая дама, весьма набожная, высокомерная, отменно вежливая, ноеще более того суетно никчемная. Это дочь старого герцога де Шона, стольизвестного своими аристократическими предрассудками. И сия важная дамаявляет собой нечто вроде весьма выразительного образца женщины ее ранга,самой сущности ее. Она не считает нужным скрывать, что единственноепреимущество, достойное уважения в ее глазах, - это иметь в своем родупредков, которые участвовали в крестовых походах Деньги - это уже нечтовторостепенное и далеко не столь существенное. Вас это удивляет? Друг мой,мы с вами уже не в провинции. Вы увидите в ее гостиной больших сановников, которые позволяют себеговорить о наших государях весьма пренебрежительным тоном Что же касаетсягоспожи де Ла-Моль, то она всякий раз, как произносит имя какого-нибудьпринца, а тем более принцессы королевской крови, считает своим долгомпочтительно понизить голос. Я не советую вам говорить при ней, что ФилиппIII или Генрих VIII были чудовищами Они были королями, и это дает имнезыблемое право пользоваться благоговейным уважением всех людей, а темболее таких захудалых людишек, как мы с вами Однако, - добавил г-н Пирар, -мы люди духовного звания - таким по крайней мере она вас будет считать, - ив качестве таковых мы являемся для нее чем-то вроде лакеев, необходимых дляспасения ее души. - Сударь, - сказал Жюльен, - мне сдается, что я недолго пробуду вПариже. - В добрый час. Но заметьте, что человек нашего звания не можетдостигнуть положения без покровительства вельмож. А те, я бы сказал,неизъяснимые черты, которые, по крайней мере на мой взгляд, отличают натурувашу, обрекают вас на гонение, если вы не сумеете прочно устроить своюсудьбу, - середины для вас нет. Не обольщайтесь. Люди видят, что вам недоставляет удовольствия, когда они заговаривают с вами, а в такойобщительной стране, как наша, вы осуждены быть горемыкой, если не заставитесебя уважать. Что сталось бы с вами в Безансоне, если бы не прихоть маркиза деЛа-Моля? Придет день, и вы поймете, как необыкновенно то, что он для вассделал, и если вы не бесчувственное чудовище, вы будете питать к нему и кего семье вечную признательность. Сколько бедных аббатов, гораздо болееобразованных, чем вы, годами жили в Париже, получая по пятнадцати су затребу и десять су за ученый диспут в Сорбонне!.. Вспомните-ка, что я вамрассказывал прошлой зимой, какую жизнь приходилось вести в первые годы этомумошеннику кардиналу Дюбуа. Или вы в гордыне своей воображаете, что вы, можетбыть, даровитее его? Я, например, человек спокойный, заурядный, я был уверен, что так иокончу свои дни в семинарии, и с истинно детским неразумием привязался кней. И что же? Меня уже совсем собирались сместить, когда я подал прошениеоб отставке А знаете ли вы, каковы были тогда мои средства к существованию?Мой капитал равнялся пятистам двадцати франкам, ни более ни менее и друзей -никого, разве что двое или трое знакомых. Господин де Ла-Моль, которого яникогда в глаза не видал, вытащил меня из этой скверной истории - стоило емузамолвить словечко - и мне дали приход. Прихожане мои - люди с достатком ине из тех, что погрязли во всяких грубых пороках, а доход мой - стыдно дажесказать, насколько он превышает мои труды Я потому с вами так долго беседую,что хочу вложить немножко здравого смысла в эту ветреную голову. И еще одно: я, на свое несчастье, человек вспыльчивый, - можетслучиться, что мы с вами когда-нибудь перестанем говорить друг с другом. Если высокомерие маркизы или скверные шуточки ее сынка сделают для васэтот дом совершенно невыносимым, я вам советую закончить ваше образованиегде-нибудь в семинарии в тридцати лье от Парижа, и лучше на севере, чем наюге. На севере народ более цивилизован и несправедливости меньше, и надопризнаться, - добавил он, понизив голос, - что соседство парижских газеткак-никак немного обуздывает этих маленьких тиранов. Если же мы с вами будем по-прежнему находить удовольствие в общениидруг с другом и окажется, что дом маркиза вам не подходит, я предлагаю вамзанять место моего викария, и вы будете получать половину того, что дает мойприход. Я вам должен это и еще более того, - прибавил он, прерываяблагодарности Жюльена, - за то необычайное предложение, которое вы мнесделали в Безансоне. Если бы у меня тогда вместо пятисот двадцати франков неоказалось ничего, вы бы меня спасли. Голос аббата утратил свою язвительность. Жюльен, к великому своемустыду, почувствовал, что глаза его наполняются слезами: ему так хотелосьброситься на грудь к своему другу. Он не удержался и сказал, стараясьпридать своему голосу как можно больше мужественности: - Мой отец ненавидел меня с того дня, как я появился на свет; это былодля меня одним из величайших несчастий. Но я всегда буду благодарить судьбу- в вас я нашел отца, сударь. - Хорошо, хорошо, - смутившись, пробормотал аббат и, обрадовавшисьслучаю произнести назидание, достойное ректора семинарии, добавил: - Никогдане следует говорить "судьба", дитя мое; говорите всегда "провидение". Фиакр остановился, кучер приподнял бронзовый молоток у огромных ворот.Это был особняк де. Ла-Моль; и чтобы прохожие не могли в этом усомниться,слова эти были вырезаны на черной мраморной доске над воротами. Эта напыщенность не понравилась Жюльену. Они так боятся якобинцев! Имза каждым забором мерещится Робеспьер и его тележка. У них это доходит дотого, что иной раз просто со смеху умереть можно - и вдруг так выставлятьнапоказ свое жилище, точно нарочно, чтобы толпа сразу могла узнать его, еслиразразится мятеж, и бросилась громить. Он поделился этой мыслью с аббатомПираром. - Ах, бедное дитя мое! Да, вам скоро придется быть моим викарием. Чтоза чудовищные мысли вам приходят на ум. - Да ведь это так просто, само собой напрашивается, - отвечал Жюльен. Важный вид привратника, а еще того более - сверкающий чистотой дворпривели его в восхищение. Стоял ясный солнечный день. - Какая замечательная архитектура! - сказал он своему спутнику. Это был один из тех безвкусных особняков СенЖерменского предместья,которые строились незадолго до смерти Вольтера. Никогда еще мода и красотане были так далеки друг от друга.