Больше Века

БОЛЬШЕ ВЕКА - ЧАСТЬ I

Она шла из Театра, где она проработала десять лет. Служила – так говорят у местных. Ибо работа - это часть жизни, а служба - это и есть вся жизнь. Вся она, казалось, была неотделима от сцены. Начав играть еще в школе, она блистательно с первого разу поступила в Театральный – пела русские романсы, плакала, румяными девичьими щеками кричала с брызгами в лица приемной комиссии на вступительных, сняла туфлю с сильной девичьей ноги и разбила ею стекло, чтобы показать, как внутри нее клокочет творчество.

Став звездою курса и столичного Театрального, сыграв Офелию, Гертруду, Джульетту, Дездемону – дам Шекспировских, она принялась за русских – всех Сестер, Матерей и Дочерей Чехова. После учебы, со всеми этими дамами ее забрал один модный Театр. Многие зрители любили ее, многие коллеги ненавидели. Успех ближнего всегда смущает. Ежели успех недосягаем, то он озлобляет сердца тех, кто к этому предрасположен. На нее ходили только в Театр, потому что Кинематографа она избегала – познав мысли Великих классиков, она сторонилась современной драматургии, как здоровый сторонится больного. Однажды только согласилась попробоваться на роль Наташи Ростовой; утвердили, но фильм так и не сняли. Конечно, ее знала и обожала только около театральная публика. Весь остальной мир о ней почти ничего не слышал. Ей он и не нужен был; Театр, вот что было ей необходимо. В тот день она уволилась.

Тонкое весеннее полуденное небо с резными облаками, будто запущенное кем-то, уверенно крутилось над ней, уверенна шла и она: «Ничего не жалко и себя не жаль, все правильно», - и она горько заплакала. В Театре знали, что уже как год за ней ухаживал директор театра и уже как год, она бегала от него. Неделю тому назад, он предложил ей выбор и она выбрала.

В сущности мужчин в жизни у ней почти не было. Еще во время учебы влюбилась она в высокого сутулого брюнета старшекурсника, от которого в ее первый раз пахло марихуаной, котлетами и кислым одеколоном. Через три дня она увидала, как он под сценой творит первый раз для молоденького студента. Сердце ее задержало дыханье и с тех самых пор перестало дышать. Какие, только раскрывающиеся, женские чувства он в ней задушил, она никому никогда не говорила. Верить мужчине она могла лишь только на подмостках, а когда дело касалось того, что ниже сцены, она тускло улыбалась: «Frontis nulla fides», - что означало: «Наружности никакого доверия».

Она села на лавочку, в дальнем уголке маленького зеленого сада, искрящегося изумрудными просветами меж листьев. По привычке она достала телефон и застыла. Что ей дальше делать? Хочет ли она теперь вообще заниматься театром? И для чего она им занималась? Она ушла от директора или от Театра? И ушла бы она от него, если бы так сильно хотела играть, как это было в девичестве? Хочется ли играть? Вопросы росли и нагромождались, а в экране на солнце отражалось правильное еще молодое личико, впрочем, с отпечатком всех сыгранных ролей в зеленых глазах. Она сняла блокировку и в поиске написала: «Как найти счастье?» Поиск тут же выдал ей много полезных статей по психологии и нескончаемые видео с советами знатоков. Она наклонилась головой так, будто поклонилась всему труду человеческому в экране телефона и щелкнула блокировкой, собираясь зашвырнуть телефон в ту изумрудно-качающуюся высь, но он зазвонил. В экране вибрировал видео звонок. Неизвестный. Она глубоко вздохнула, полная сильная грудь качнулась, она ответила.

Экран заблестел и она увидела в нем мужчину тридцати лет, со строгим смуглым лицом, с черными глазами углями, черными кудрявыми волосами, в черном сюртуке начала 19 века. Было в нем что-то восточное и дикое. Сердце ее вздохнуло, а он молчал и блестел своими глазами, сотканными из мрака. Звонок прервался и свет сверху со всей силой ударил ее по глазам. Она играла первую любовь, разделенную и неразделенную, грубую и нежную, страдания любовные и счастье, которое только может передать писатель через буквы, она имела в себе восторги вдохновения, но ту жизнь, что начала вливаться в ее вдруг затрепыхавшуюся душу, она бы никогда не сумела выразить на сцене.

Ослепленная солнцем и мраком, вернулась она в свою маленькую съемную квартирку, на белых стенах которой мерещились ей эти черные угольные глаза. Строгое лицо и этот черный старинный сюртук. Кто-то из знакомых по цеху решил подшутить над ней? Костюм из театральной костюмерной? Может. Но таких глаз, точнее, то что за ними, нигде не сыщешь, не заставишь ходить по сцене и уж тем более по съемочной площадке. О театре, директоре, ролях, сцене ей думать больше не хотелось вовсе, она выпила лимонного чаю, внутри ней ширился воздух.

Опомнилась она только к вечеру, вытащила из старого хозяйского дубового шкафа свое легкое летнее платье без рукавов и голубого небесного цвета. Тяжелые молодые груди под ним красиво натягивают ткани, худые руки, тонкая талия, крепкие бедра, широкая коса деревянного цвета, оливковые зеленые итальянские глаза, розовые бескровные, но полные губы – многие ходили на нее в Театр. Смотря на себя в зеркало, она спокойно думала: «Он непременно должен еще раз позвонить, даже если он ошибся номером», а потом: «Я точно видела его?» Она вышла на открытый балкон третьего этажа старого каменного дома... Необычайно. Маленький дворик в центре города освещен был сверху синими точками. Обычно в городе звезд не видно – мешает искусственный свет. Но в ту только-только рождающуюся ночь было видно всю даль небесную, которую, казалось, залили в этот маленький закрытый дворик и размешали как в ведре миллионами светящихся космических пылинок. И все они вместе с нею, со старыми красно-серыми кирпичами кружатся теперь в этом светящемся водовороте жидкого свежего предвкушения новорожденного счастья.