В надёжных руках

1 глава

Гром гремел так, что содрогались стены старого замка Годоличей, однако в покоях, освещаемых молнией, на раскаты грома никто не обращал внимания. Да и кому было обращать? Разве что измученному болью человеку, прикованному к постели. Его бледное лицо, разгоревшееся от лихорадки, выдавало смятение чувств. «Человекам, положено однажды умереть, а потом суд»(Евр.9:27) — вспоминались ему слова из Библии. Да, Суд! И не один, а два... Первый, когда человек осуждается собственной совестью, и второй — перед лицом всевидящего Бога.
— Отец, что тебя мучит?
Над больным склонился молодой человек лет двадцати четырех, благородное и печальное лицо которого выражало глубокое сострадание.
— Михаил, сын мой! — горячей рукой больной судорожно сжал руку молодого человека. — Остерегайся греха! Грех — это ужасный бич, страшнее всего он в смертный час. Я умираю, у меня не будет надежды на спасение, когда я предстану перед Богом, Который все знает и видит.
— Отец, не пугай себя детскими сказками! Ты никогда в них не верил. Зачем в смертный час омрачать свою душу? Поверь мне! Я только что из университета, где слушал профессоров-богословов, которые знают Библию лучше тебя. Все они говорят, и я уверен, что в этом они правы, что смерть — всему конец.
Человек превращается в прах, в материю, которая вновь изменяется, — в этом заключается вся вечность.
— Подожди, Михаил, не верь им! Этого учения достаточно, пока человек жив, здоров и с надеждой смотрит в будущее. Но перед смертью все выглядит иначе. Я знаю, что мне придется предстать перед Богом и Он будет меня судить, потому что Он все видел. Его взгляд я ощущаю сейчас на себе. Лучше бы мне было не родиться, чем теперь, в сорок семь лет, с такой тяжестью на душе умирать!
Больной вскинул руки и затем судорожно сцепил пальцы на груди.
— Отец, мы одни, тебя никто не слышит, кроме меня, единственного твоего сына. Скажи мне, что тебя так мучит?
Молодой человек опустился на колени у изголовья больного, и тот вновь заговорил.
— Что меня мучит?.. Знаешь, что я наделал? Твой внучатый дядя лежал при смерти. Когда не было свидетелей, он вручил мне завещание, по которому нам обоим, Степану и мне, доставалось восемьдесят тысяч гульденов. Но я знал, что в письменном столе дяди лежало более раннее завещание, составленное им еще в то время, когда он был зол на брата. И в том завещании я значился единственным наследником.
Больной замолчал.
— И что дальше, отец? — допытывался, бледнея, молодой человек.
— Я уничтожил последнее завещание и стал единственным наследником, а теперь меня жжет раскаяние за мое преступление. Вернее, оно меня всегда жгло, но особенно с тех пор, как Степан умер. Ах, я и не подозревал, что у него больные легкие. Врачи посылали твоего дядю в Италию, но у него на лечение не хватило денег. Если бы я отдал ему завещанные сорок тысяч гульденов, он мог бы оставить преподавательскую работу и поберечь свое здоровье. А так он умер, и это моя вина. Из-за меня его жена стала вдовой, а дитя — сиротой. Я умираю, а после смерти мы встретимся: мой дядя, мой брат и я... Разве я смогу оправдаться перед ними? Если бы я мог искупить свою вину! Но как? Сознаться — значит опозорить тебя и себя!
— Отец! Это невозможно! — со стоном вырвалось у сына. — Лучше верни им эти сорок тысяч. Хотя у людей могут возникнуть подозрения, почему ты отдаешь деньги, когда я жив... Я бы сделал все, чтобы помочь тебе, но своим честным именем я не могу поступиться.
— Есть еще один путь.
Больной на мгновение умолк. Его лицо выражало муку, а растревоженная душа, казалось, взывала к милосердию. Молодой человек продолжал говорить:
— Я знаю, что ты хочешь сказать. Теперь я понимаю, о чем ты тогда думал. Как же я мог не догадаться, почему ты хотел меня женить!
Теперь, чтобы доказать мою сыновнюю любовь, я должен пожертвовать своей свободой и жениться на Ольге, чтобы вернуть ей деньги, которые причитались ее отцу. Если после смерти вам предстоит встреча, то скажи им обоим, твоему дяде и моему, что я ценой своего счастья искупил твой грех.
— Благодарю тебя, — всхлипнул отец, — да воздаст тебе Бог за твою доброту. Но сдержишь ли ты свое слово?
— Не беспокойся ни о чем. Я телеграммой вызову сюда Ольгу и сделаю все так, как обещал, только не умирай, дождись нашей свадьбы.
Сверкнула молния, и раздался такой страшный удар грома, что старый замок содрогнулся.
Через два часа вошедший в комнату врач обнаружил, что больному стало лучше, и отпустил сына отдохнуть.
— Прилягте, — сказал он, — если сами не хотите заболеть.
— Да, я уже недалек от этого, — пробормотал молодой человек, закрывая за собой двери. Теперь в его душе бушевала гроза, подобная той, что разразилась над полями и лесами. — Я обещал, теперь ничего не поделаешь. Ах, отец, если бы ты знал, на какую жизнь меня обрекаешь! Ладно, Ольга, я возьму тебя в жены, чтобы вернуть эти проклятые деньги. Я назову тебя госпожой Годолич, но никогда не стану твоим супругом. Никогда! Может быть, тогда ты сама попросишь развода и освободишь меня от оков.
Раскаты грома стихли, буря улеглась, и наступила тишина. Но кто знает, когда уйдет непогода, разыгравшаяся в душе молодого человека этой ночью.