Лед небес

I. Холод

Его называли чудовищем, нарушившим все законы небес. Если он умудрился родиться, на что он способен еще?

Им восхищались, перед ним трепетали, его боялись и ненавидели. И прежде всего — отец. Только ненависти и страха было больше в нем, чем в ком-либо другом.

Обретший на небесах бессмертие, он не намеревался уступать свое место, и не нуждался он в наследниках. А сын — проклятое дитя, сотворенное живым в мире мертвых, — был главной угрозой его власти. Того, кто на земле не умер, невозможно убить на небесах, того, кто мертв — на земле не убьешь, а Иммануил был живым мертвецом, с которым нигде ничего не сделаешь; в этом бог убедился сам.

Несмотря на ненависть и страх, отец не хотел растить из чудовища врага, и пытался завоевать если не его любовь, то хотя бы верность. Но взращенный лицемерностью Иммануил видел отца насквозь, сохранив непроницаемой собственную маску.

Иммануил не испытывал к нему никаких чувств, если не считать презрения. Отец, рассказывая ему о небесах и божьем долге, не собирался разделять с ним бремя, а оказывал ему так честь. Сыновье имя извергалось из его уст проклятьем, и каменные стены, впитывая его, еще сильнее холодели.

На небесах не было холоднее места, чем обитель бога, и кого-то холоднее, чем бог.

Иммануил не выносил отцовского холода — это был не тот холод, что сотворил его. Холод родного мира оберегал его и согревал, а отцовский — был враждебным и отторгал. Потому что отец не имел никакого отношения к миру, которым пытался владеть, и, будучи самозванцем в нем, он боялся того, кто был им рожден.

И не зря испытывал бог страх.

Иммануила загробный мир признавал. Льнул к его ногам, собирался у него в руках, обнажался перед ним, открывая свои тайные тропы и бреши; мир признавал своим хозяином Иммануила, отчаянно свергая Элохима. Небеса наполняли сына какой-то странной силой, рвущейся наружу, но, неопытный и обескураженный, тот не понимал, что с ней делать.

Иммануил никому не говорил об этом странном чувстве, но отец будто догадывался сам. Чем больше сын наполнялся силой, тем больше нервничал лжебог, словно часы, отсчитывающие последние мгновения его правления, шли у него перед лицом.

Он запретил Иммануилу покидать территорию дворца. В нескончаемых лесах снега все равно заняться нечем, а в Ад или Чистилище тебя, сынок, сопроводят наставники, когда час тому придет. Наслаждайся Раем и не думай ни о чем.

Мир его хозяина сужался до стен дворца и окруженного забором сада, что оберегали статуи земных богов, почитаемых отцом. Статуи полюбились Иммануилу тем же, чем внушали ужас, и у них — стылых, вечно искренних и вечно лживых, — он перенял многое.

Просторы, зиявшие меж кованых ажурных прутьев, будоражили его нутро, а сила мира трепетала, утягивая душу в даль вечного мороза — там был ее исток, и там он понял бы ее природу. Но стража неотступно за ним следила, как неотступно стерегла отца, и Иммануила это удивляло: что может божьей власти угрожать среди пустынного множества лесов, где быть жизни не должно?..

Но не только даль мороза звала его.

— Зима — период в живом мире, когда стоит погода, которую мы наблюдаем здесь.

— А какая еще есть погода на земле?

— Весной тают снега, и из-под них показывается трава. Летом тепло сменяет жара. А осенью жара остывает, готовя землю к мертвой зиме. И потому, что мы в мертвом мире, у нас вечно царит зима.

— А тепло из себя каково?

— Отсутствие холода — таково оно.

Как просто! Наставники, приходящие из богатого и разнообразного живого мира, находили его вопросы глупыми, а свои ответы — очевидными. Но отсутствие холода было неведомо Иммануилу, как и отсутствие света, названное ночью, он себе вообразить не мог; он бывал в самых темных уголках дворца, но не под черным небом, полным звезд.

Не знавший никогда тепла, он жаждал его почувствовать. Не знавший ночи, он жаждал тьмы. И мир живых манил не меньше родных ледяных просторов, ведь он тоже был для него родным.