В полном одиночестве и абсолютной тишине, периодически нарушаемой скрипом позабытых на площадке качелей, Антон думал, что делать дальше. Оставалось не так много времени, прежде чем все разъедутся по своим домам, чего так ему не хотелось. И размышлять об этом означало, что у кого-то снова будет настроение убивать. Да, чего скрывать? Антон и вправду был готов убивать, собираясь начать прежде с себя самого.
Раздражала собственная нерешительность. Сейчас ему меньше всего хотелось быть одному. Это мало сказано. Хотелось быть с Поповым. Пускай с раздражающим, непредсказуемым. С любым.
«Может, написать ему?» — подумал парень, продолжая раскачиваться на качелях, окидывая взглядом окружавшие его плотные ряды деревьев, казавшиеся настоящей гранитной стеной в свете заходящего за горизонт солнца.
Не хотелось признаваться самому себе, но он нуждался в старшем так сильно, что порой ему становилось страшно. Страшно от того, что он... влюблен в него? А нуждается ли он в нем так же сильно? И нуждается ли вообще? Антон ловил себя на мысли, что для Арсения он только ребенок, которого нужно по мере необходимости успокаивать, жалеть и заступаться. Да, за последние недели Антон многому научился, с гордостью вспоминая «учителя». Пару раз он назвал его так, но, заметив, как старший смутился, отказался от этого раз и, скорее всего, как он думал, навсегда.
Антон резко встряхнул головой, отгоняя потоки надоедливых мыслей: «Нет, не напишу. Обойдется»
Становилось прохладно и Шастун прятал окоченевшие ладони в рукава свитера.
«И вообще, почему я должен?»
Юноша пытался не думать о том, как в последний раз расстался с Арсением в актовом зале. Он чувствовал себя виноватым, вспоминая про «если бы завтра не наступило». Наверное, он ощущал себя предателем идеи. Арсений просто просил его быть честным. Вспоминались его слова на одном из мероприятии, когда у вожатого случилась паническая атака. Сидя в маленькой комнатке за кулисами, обняв колени, Антон дрожал и пытался скрыться от всего мира. Арсений оказался рядом как раз в то время, как парня всего трясло. Слезы неминуемо напрашивались на глаза и Антон всячески пытался их сдержать. Ему не хотелось, чтобы кто-то, тем более, его старший, стал свидетелем этого жалкого представления. Он помнил, как просил его уйти, оставить его, как он не отвечал на его вопросы о том, что с ним происходит.
« — Если ты не будешь честен, я не смогу тебе помочь» — вот что в тот вечер сказал ему Арсений.
Именно эти слова сейчас крутились, как заедающая пластинка.
Вдруг послышались голоса и прорывающийся сквозь них звук ломающихся под ногами веток.
Антон узнал сквозь шорох задорный голос Добровольского:
— Прям так и поцеловал? Прям не по-детски?
— Паш, не неси чухню. Давай забудем об этом раз и навсегда уже, ну, — наконец ответил знакомый мягкий голос Попова.
Антон тихо встал с качелей и прошествовал на цыпочках до ближайшего раскидистого густого дерева, чтобы не выдать свое присутствие. Спрятавшись в кроне, Шастун стал прислушиваться.
— Нет, ты мне расскажи во всех подробностях, — не успокаивался Павел.
— Это было в моем кабинете. Несколько дней назад. Он просто поцеловал меня. Все. На этом и остановимся.
— Арс, ну что за дела? — Паша не унимался и допытывался до парня, который пытался поскорее отделаться от надоеды, откровенно не скрывая, что как можно быстрее хочет закончить этот неприятный для него разговор.
Сердце Шастуна гулко забилось слева в груди, шестеренки в сознании беспорядочно двигались, а тревога нарастала с каждой секундой.
— Добровольский, я все тебе сказал. Я больше не должен тебе этот спор, поэтому только попробуй вмешать в это Антона, — Арсений из-под нахмуренных бровей посмотрел на Добровольского, в его глазах читалось предупреждение, если только не угроза.
Паша пожал плечами:
— Ты сам его в это впутал. Мог бы и на ком-нибудь другом свои эксперименты проводить. У тебя был выбор.
«Прям так и поцеловал?». «... больше не должен тебе этот спор...». «Ты сам его в это впутал». «...эксперименты проводить».
Потихоньку для Антона все становилось понятным. Предельно ясным. До нехватки чертового воздуха и предательской дрожи в коленях.
Арсений, видимо, уже теряя остатки самообладания более твердым голосом сказал Паше:
— Если изначально ты хотел надо мной посмеяться — пожалуйста. Пусть все остается шуткой. Но не смей, — Попов ткнул пальцем в грудь парня, который заметно оробел, но сохранял на пересохших губах легкую улыбку, — не смей, слышишь, говорить об этом больше. Это ничего не значит. Подурачились и хватит.
Антон, зажимая двумя дрожащими руками рот, подавлял всхлипы. Понимая невозможность больше сохранять спокойствие, парень сполз спиной по толстому стволу дерева, жмуря глаза, будто от боли. Да, у него ничего не болело. Ничего серьезного, отчего бы он мог физически умереть. Ничего, что бы вылечили доктора, что бы залатал бинтами тот же самый Паша. Ничего, что болело бы настолько, что желание умереть было намного сильнее, чем вылечиться.
Он видел, как Добровольский шагал прочь, видел, как Арсений злился на него. Он сам стал свидетелем того, как его самого буквально похоронили заживо.
Оставаться сильным было выше его сил. Он заплакал. Все вокруг перестало казаться важным. Ему хотелось жалеть себя, и в тоже время ему было это противно. Он разрешил себе не быть тихим, не скрывать надрывных всхлипов.
«Ты идиот, Антон. Это было очередное самовлюбийство».
Мальчик, уже окончательно продрогший, не заметил тихой размеренной поступи приближающихся шагов.
— Шаст, ты чего тут? — Антону не нужно было предупреждения, не нужно было снова видеть его там, чтобы сломленный маленький мальчик внутри него дал команду «Беги!».
Шастун быстро поднялся и рванулся вперед, как сильные руки старшего на его плечах помешали его плану побега.
Арсений развернул вожатого к себе, приподняв его подбородок, чтобы тот не пытался увернуться от него:
— Антон, нет, подожди, я же вижу, что тебе пло...
Слезы текли, как в последний раз. Шастун кричал, просил оставить его, просил уйти, но Попов не мог выполнить его просьб.
— Вы ничего, ниче-го, — парень стал заикаться от своих рыданий, — ни-чего вы не види-те.
— Антон, скажи, в чем дело? — старший обхватил его лицо руками, в глазах была мольба.
— Вы проспорили! Вы всего лишь проспорили! — мальчик начал бить Арсения в грудь влажными от слез кулачками.
Тот не сопротивлялся. Он лишь стоял, закрыв глаза, послушно принимая все более болезненные удары.
А потом прижал парня к себе так близко, так сильно, чтобы тот не смог от него убежать. Это было насилием. Антон вырывался, умолял, продолжая бить его по плечам, но уже не с такой силой.
— Прости меня, Тош, — перекрикивая рыдания мальчика, Арсений прижался искусанными от волнений губами к виску вожатого, что никак не хотел успокаиваться.
Он позволил ему стоять с ним вот так, заливать слезами его любимую футболку, размазывать соленую влагу по горячей шее, отчаянно кричать и вырываться.
— Прошу, только поверь мне сейчас, хорошо? — начал Арсений, когда парень понемногу начал приходить в себя.
Антон качнул головой, скривив губы в подобие улыбки:
— Вы просите о невозможном.
— Пожалуйста. Если бы завтра не наступило, Антон?
Вот снова. Антон не хотел поддаваться ему, не хотел всеми своим существом, но почему-то не смог сдвинуться не с места. Он чувствовал себя лучше в его руках. Черт возьми, хотелось ударить себя, ведь для таких мыслей он был в слишком уж жалком положении. И тем не менее...
— Скажите, как все было. Ваша очередь быть честным, учитель, — сейчас Шастуну было плевать, что подумает о его тихом «учитель» Арсений, пусть хоть от смущения расплывется лужицей у его ног. Ему было не страшно.
— Я действительно проспорил это дурацкое желание Добровольскому. Точнее, он спровоцировал меня на это, после того, как я проиграл спор. Сможет ли парень влюбиться в меня? Для такого самовлюбленного эгоиста как я это было вызовом. И я принял его.
— А я просто попал под горячую руку... — Антон замотал головой, будто не верил во все происходящее с ним сейчас.
— Антон, я не выбирал тебя... Ты сам.
Шаст нервно хихикнул, отталкивая старшего от себя и утирая рукавом растянутого свитера лицо:
— А, так может это и виноват я сам?
— Нет. То есть... — Попов стыдливо опустил голову. — Знаешь, сначала я думал о тебе лишь в плане спора. Но это было раньше. Я не мог так поступить с тобой. Все, что я делал, говорил — это не ради того, чтобы Пашка одобрительно похлопал в ладоши и устроил в мою честь салют.
Шастун непонимающим взглядом окинул старшего:
— Но ему вы сказали...
— Я не стал бы подставлять тебя. Нет. Пусть думает, что все не всерьез.
«Пусть думает, что все не всерьез»?
Вожатый стер последние слезинки с глаз и прокашлялся, наивно хлопая глазами произнес:
— А все ведь не всерьез, Арсений Сергеевич?
Арсений вновь положил руку на все еще мокрую щеку парня, выводя незамысловатые узоры большим пальцем. Наблюдая, как расширяются глаза Антона и чуть приоткрываются красные от слез губы, Арсений не спеша прижимается к ним своими губами. Шастун окончательно обмякает в его руках, принимая этот поцелуй как ответ на свой главный вопрос.