— Ты не посмеешь!
— Ещё как посмею. Дженна счастлива со мной, а я люблю её и готов отдать ей все, что у меня есть.
Телефон в руке герра Циглера был таким же горячим, как и плещущийся внутри него гнев. Казалось, ещё чуть-чуть — и из динамика прямо в наглое лицо Ларса Ульмана брызнет горячая слюна вперемешку с желчью.
— Да что ты можешь предложить ей, щенок? Не ты ли несколько месяцев назад едва не облизывал мои ботинки, когда я предложил тебе сладкую должность в ответ на внимание к моей дочери?! И ты ещё смеешь заявлять о какой-то любви?
Ларс скрипнул зубами, но отступать было нельзя. Пока Дженна находилась в счастливом неведении, озадачившись только вопросом собственной стерилизации, он мог бы быстро все уладить, поставив отца семейства перед свершившимся фактом.
— Давайте не будем притворяться, я такой же карьерист, как и Вы. Но все изменилось.
— Да я тебя в порошок сотру! Я тебя уничтожу, слышишь? Поганая свинья, ты у меня вылетишь с работы, как пробка из бутылки с сидром! А Дженне я расскажу о том, как ты в обмен на карьеру согласился стать её подстилкой! Мне за это ничего не будет, я ведь отец, я всего лишь хотел для неё счастья!
— Не очень-то Вы и хотели, Ханс, иначе зачем было стерилизовать собственную дочь? Я видел документы, пусть я для Вас и щенок, но охотничий нюх у меня отличный. Это вы из любви так поступили? И меня к ней заслали тоже из безграничной отцовской заботы? Ну тогда я пас, я в такие игры не играю. И уволить меня Вы не сможете, потому что все узнают о том, что случилось с Дженной.
— Тебе конец, поганый ты мерзавец. Слышишь?
— В конце концов, герр Циглер, мы оба мерзавцы. И в этом мы с Вами похожи.
***
Может быть, глядя со стороны на отношения Дженны и ее матери, казалось непонятным, что чувствовала Ульрике Циглер, когда поняла, что в её чреве зародилась новая жизнь. Гладила ли она свой растущий живот, предвкушая, как из него выйдет хорошенький младенец? Выбирала ли для будущего малыша красивые яркие наряды, проводила ли рукой по деревянной поверхности колыбели, со смирением ожидая бессонных ночей? Обещала ли себе любить этого ребёнка, не оглядываясь на то, кто он — мальчик или девочка? Любой, кто заглянул бы в голову фрау Циглер, остался бы один на один с огромным потрясением и разочарованием от осознания того, что таила в себе эта женщина.
А что, если Ульрике не дали выбора? Что, если ей пришлось оторвать от себя собственную дочь? Или же лишь та женщина может считать себя истинной матерью, которая всегда принимает своё дитя, которая любит его не за что-то, а вопреки? Если смотреть на ситуацию с этой стороны, то фрау Циглер можно смело считать чудовищем. Но таковы отношения матери и ребёнка. В них ты всегда двигаешься наощупь, полагая, что если ошибки допущены, то их всегда можно изменить в любой момент — стоит лишь сделать вид, что ничего плохого раньше и не было. Вот только это подобно медленно зреющему нарыву — настанет его час, и он непременно вскроется, сочась наружу из воспалённой раны. Так и в ситуации с родительскими ошибками — спустя годы будь готов собирать камни. Это время обязательно придёт — и тогда придётся держать ответ за все, что было сделано неправильно. Но, по крайней мере, правда такова: если человек привел тебя в этот мир — это не значит, что он тебя любит. Да он, наверное, и не обязан.
Последние дни Ульрике была непривычно тиха и задумчива. Она, со свойственной ей женской интуиций, понимала, что приближается беда. И дело не в том, что Дженна расстроена из-за того, что обнаружила в их квартире Йохана, и даже не в том, что Йохан этот был не настоящим. Просто от самой себя было уже невозможно скрыть тот факт, что всё, тщательно скрываемое десятилетиями, вот-вот вырвется наружу. Фрау Циглер, наконец, начала понимать, в какую ловушку она попала.
Сидя в гостиной и молча гладя по руке синтетика, который застыл, глядя в телевизор, Ульрике перебирала в голове воспоминания, как перебирают шкатулку с дорогими сердцу вещами. Одни воспоминания были приятными и грели душу: девичий румянец, смущённо потупленный взгляд, рука об руку — так близко, кожа к коже, а между этими миллиметрами маленькие разряды тока. Пышная свадьба, горящий взгляд Ханса, легкая пульсация в самом низу живота, словно там плещется маленькая рыбка — это давала знать о себе зародившаяся там, в темноте чрева, жизнь. Первые шаги, крохотные руки, доверчиво и нежно обвивающие шею. «Мама, смотри, это я сам сделал!». Пластилиновое чудовище, кривое, но такое смешное и милое. А потом, потом...
Стыд и страх, чувство униженности и желание унизить одновременно. Десятки бессонных ночей, проведённых с мыслью «Может, уйти? Сбежать и начать жить заново?». Ханс настаивал на аборте, он угрожал, потом молил, затем снова угрожал, но Ульрике была непреклонна. Все-таки новый ребёнок был плодом любви, пусть этот плод и был заведомо отравлен. Девочка родилась крепкой и необычайно спокойной, но каждый раз, когда дочь активно сосала материнскую грудь, Ульрике отворачивалась и смотрела в стену.
Желая загладить вину, она стремилась во всем быть идеальной: всегда образцовая чистота в доме, довольные и опрятные дети, неизменная встреча мужа с работы — обязательно стоя у порога в чистом переднике, улыбка приклеена к лицу, из кухни доносятся запахи кулинарных изысков. Отчасти Ульрике принесла себя в жертву, словно овца, которую привели на заклание. Сама того не замечая, она стала чаще мыть руки, до остервенения натирая покрасневшую кожу мылом. Пыль в доме стала вытираться три-четыре раза в день, посуда тщательно натиралась до блеска, а ковёр в гостиной навсегда пропах чистящими средствами. За резкими, отрывистыми движениями фрау Циглер прятала тремор рук, бессонница успешно сдавала позиции под натиском Доксиламина, а затолканная в глубину души невыплеснувшаяся истерика застыла извечным комом где-то в середине горла. Но Ульрике сильна. Она сделает все, чтобы Ханс не смотрел на неё с молчаливым укором. Но он продолжал смотреть, а вместе с ним и ее собственная мать, которая полностью приняла его сторону.
— Как ты могла? — рот Розы был сжат в тонкую полоску, — Чего тебе не хватало? Почему ты не сделаешь аборт?
Ульрике упрямо молчала, не желая исповедоваться, хотя она о многом могла рассказать. Округлившийся живот выпирал сквозь тонкую ткань платья, и фрау Циглер стыдливо прикрывала его руками, словно она могла спрятать ещё не рождённого ребёнка от всего мира. Плод словно горел внутри неё, выжигая на матке невидимое клеймо, от которого Ульрике не могла отмыться и сотней флаконов жидкого мыла. А мать всё смотрела, смотрела, смотрела...
Женщина вздрогнула, очнувшись от тяжёлых воспоминаний и протяжно всхлипнула, сдержав подступившие слёзы. Робот озабоченно повернул к ней голову и вопросительно посмотрел глаза, но она лишь с улыбкой махнула головой. Все хорошо.
— Йохан, — рискнула повторить она, — Как думаешь, Дженна простит меня?
— Конечно, простит, — с готовностью ответил тот, — А за что?
Фрау Циглер промолчала.