Садовая дорожка скользила под ногами, хоть и выполнена была по всем правилам техники безопасности: на добротную шершавую плитку нанесло жидкой грязи. Борис запыхался, досеменив до калитки, а когда вышел на улицу и по тротуару добрался до угла - в ногах появилась дрожь. Мышцы отяжелели, как свинцовые, отчего решимость Бориса поубавилась. Право слово, ну что это такое! Не по силам ему такие прогулки, не по возрасту. Чем это занята нынешняя молодёжь, хотелось бы знать?
"Каждая овечка... свой хвостик", - мелодично просвистело из ближайшей водосточной трубы. Борис несколько смутился и решил вовсе ничего не обдумывать, а сосредоточиться на поиске пострадавших.
Пострадавшие нашлись за перекрёстком. Двое старушек торчали из реки... То есть, конечно, не реки, а проезжей дороги, но это в сухое время. Почему-то они не пытались выбраться на тротуар, хотя стояли совсем рядом. Одна, длинная, в ярко-зелёном пальто и разноцветном шарфе с кисточками, голосила во всё горло, одновременно поддерживая другую, больше похожую на белый помпон от лыжной шапки. Очень заляпанный помпон под изломанным серо-синим зонтом. У длинной зонт торчал под мышкой в раскрытом виде - нейлоновый жёлтый купол, омытый дождём. При каждом порыве бури старушек мотало в стороны.
- Держитесь, я иду! - закричал Борис.
Он сошёл с тротуара в реку. Водный поток ударил по ногам, Борис поначалу растерялся, едва не потерял равновесие... Потом собрался, расставил ноги пошире, а там воскрес из памяти сам собой нужный упор, правильные движения. Колени по-прежнему ломило, но дрожь ушла, тело разогрелось давно забытым теплом, какого не давала ежедневная разминка. Ощутив в себе стойкость, он даже взбодрился, потянул воздух, ожидая, что запах сырой свежести напомнит ему о былом задоре - однако озябший нос ничего уже не чувствовал. Ладно! Рассекая бурые струи, Борис размашистыми шагами топал к потерпевшим, удерживая зонт строго против ветра.
- Что у вас случилось? - прокричал он, когда почти добрался, наконец, до старушек. Те, осипшие от крика, затараторили на два голоса, но ветер уносил их слова. Едва-едва Борис сумел разобраться:
- Нога? Застряла нога? Как это? Ах, там дыра в сливной решётке... Ничего, сейчас вытащим. Ну-ка, раз-два!
Он зажал зонт под мышкой по примеру длинной старухи, обеими руками обхватил бабулю-помпон за плечи. Ух, как отсырели её кофты да шали - кто же так в бурю-то одевается! Скривившись, он потянул незадачливую пострадавшую. Сначала вверх - она заойкала, потом на себя - вскрикнула ещё громче...
- Вы ей делаете больно! - возмутилась цветастая. - Вы что, не понимаете? Она застряла! Здесь грубой силой не поможешь.
- Только силой и можно помочь, не разговорами же. Если надо - насилием. Вот если пострадавший сам не желает помощи... Но такому уж не будет спасения, - упрямо пропыхтел Борис. - Ну-ка, взяли, потянули!
Старушка снова запищала, да так, что даже Фарисееву стало не по себе. Уж очень покорно. Безо всякого протеста, негодования.
И тут Борис совершил поступок, которым впоследствии долго - минут пять - гордился. Чуть не вывихнув плечо, он завёл зонт себе за спину и крепко стиснул подмышкой рукоятку. Ухнул, наклонился, да и погрузил руки в воду по локоть! Под водой он принялся обшаривать асфальт, пока не обнаружил среди камешков и грязи края бывшей решётки.
Тут пришлось наклониться ещё сильнее, насколько вообще позволял внушительный живот. Плащ тесно затрещал где-то у лопаток. Вода заурчала перед самым лицом. Тяжело дыша, Борис нащупал ботинок несчастной, после чего осторожно высвободил из ловушки.
- Благодарствую, сыночек! - скрипнула бабушка, отодвигаясь от дыры. Разноцветная дама поддерживала её за плечо.
- Уф-ф! - сказал на это Борис, пытаясь отдышаться. Сыночек, надо же! Будто он юнец какой-то. - Уф-ф-ф!
Хоть он был доволен собой, но всё же предпочёл бы, чтоб подвиг выдался попроще. Рукава свитера, напитавшись влагой, липли к телу, а ещё с них текло на штаны. Борис поспешно укрылся под зонтом и сказал:
- Что вы, дамы, не стоит благодарности. Будьте добры больше не попадать в такие приключения. И да, позаботьтесь о состоянии своих зонтов, идёт? - Он неловко подмигнул, стараясь казаться дружелюбным. - Ну, дело моё сделано, так что я отчаливаю.
Он развернулся и зашагал по направлению к дому. Улица тонула в серой пелене, однако среди тускло светящихся окон Борис различил-таки своё, красноватое. Там, за багряными шторами, ждёт включенный телевизор, тёплый халат, кругленький чайник-заварник, в который он сыпанёт свежего цейлонского чаю, да непременно ещё ромашку... Но тёмными кляксами качались деревья, заслоняя от него заветное окно, мансарду, крышу, а заборчика не было видно вовсе. Небо над домом - и то казалось сплошным мечущимся пятном.
Борис вперился в пузыристую лужу, стараясь высмотреть под водой колдобины, а холодная вода плескалась у голеней. Мутная, как болото, нет - как души жителей этого незадачливого городишки; вот и пускай сами бултыхаются, как им будет угодно. А он пойдёт домой.
- Э-эй! - раздался у него за спиной пронзительный голос длинной дамы. - Вы что же, вот так нас бросите?
- Прошу прощения? - обернулся Борис, нахмуриваясь.
- Мы вдали от дома, вымокли, промёрзли. Я-то под зонтом худо-бедно доберусь, а вот этой мадам, - долговязая потрепала спутницу по плечу, - совершенно необходимо сию минуту оказаться в тепле.
Из вороха шалей послышалось чихание.
- Но, позвольте, - ошарашенно проговорил Борис, - мой дом совершенно не подготовлен к приёму гостей! И я, знаете ли, тоже не подготовлен. Нет, нет, простите, но это слишком. Я... У меня на такую погоду суставы крутит. Мне нужно принять ванну, оправиться от стресса. И эта дамская болтовня, нет, нет. Вы поймите, я ведь, в общем-то, совершенно не обязан...
С каждой фразой он осторожно отступал на шажок. Но повернуться и отправиться домой ему не дали.
- Тогда какой во всём этом смысл?! - завопила долговязая. - Сидел бы спокойно в своей норке, лежебока, пока другие страдают! Не обязан он!
Ах так? Больше Борис сдерживаться не собирался.
- Я её вытащил! - рявкнул он в ответ. - Это, по-вашему, недостаточно осмысленно? Нечего меня обвинять в своих бедах, вы... Бестолковая вы клуша. Я в городе не один. И вообще, как будто это я испортил погоду! Пусть этим занимаются, - он неопределённо повертел рукой, - ответственные лица.
Жёлтый зонт затрясся: его хозяйка саркастично расхохоталась. Протянув руку, она ткнула пальцем в сторону особняка на углу улицы.
- Вон там ваши ответственные лица! И вот, и вот! По конурам своим сидят...
В конце концов её костлявый палец вытянулся в сторону самого Бориса.
- И вы тоже. Вы и есть ответственное лицо. Да, да! Вы, все остальные. Каждый!
- Но позвольте... Ведь надо же понимать, что у каждого человека - своя жизнь, и нельзя ожидать, что все будут гоняться за пострадавшими... Лично я давно не в том состоянии, чтобы снимать последнюю рубашку...
- Замолчите, - перебила его долговязая. - Слышите?
"Предел - это вам не домашний забор", - нараспев прогудел ветер.
- Кажется, что-то слышал, - осторожно сказал Борис. Ему стало совсем неприятно и хотелось только нырнуть под одеяло, закрыв двери на все замки, а вовсе не расшифровывать какие-то там слова, витающие в воздухе.
- Вот так-то. Вы, конечно, можете вовсе не снимать никаких рубашек, но не обвиняйте потом других в том, что по улицам разлилась беда!
- Может, это вас касается? Позаботились бы о подруге получше - сейчас бы всего этого не было.
- Это не подруга.
- Ну, значит, соседка!
Грязный помпон смиренно покачивался под ударами непогоды, съёжившись под изломанным зонтиком. Нелепая бестолковая старуха, вдруг подумал с ожесточением Борис. Чего, спрашивается, дома не сиделось.
- И не соседка. Это ближняя, - веско сказала цветастая дама.
Пока они препирались, дождь смыл остатки вечернего просвета, отжатого сквозь тучи. Серое покинуло улицу, утекло в водостоки. Осталась бесцветная ночь. На смену дню загорелись фонари - но тщетно пытались белёсые лампы повторить подвиг старшего брата-солнца, чей огонь не могли до конца заслонить и тучи. Фонарям не под силу оказалось разогнать пелену дождя.
- Ладно, - сказал Борис, уже совершенно не понимая, на что именно соглашается, желая лишь прекратить эту шумную, мокрую пытку. - Ладно, пойдёмте...
Медленно-медленно они пошли по улице втроём: Фарисеев и две пожилых женщины, что с обеих сторон на нём повисли. "Соль в краеугольном камне!" - свистело бессмыслицей из переулка, действуя на нервы. Через вымокшие штаны Борис чувствовал, как плещет ему на ноги волна от размашистого шарканья долговязой. С другой стороны вперевалку топала низенькая, вздымая брызги. Те оседали на незащищённой руке Бориса, отчего пальцы сковывал холод. Сунуть руку в карман не было никакой возможности - низенькая крепко обнимала его локоть, будто спасательный круг.
- Экие тут умники проживают, - бурчала долговязая. - Сплошь каменные хоромы, и хоть бы один болван пришёл на помощь.
- Эх, ливнёвка, ливнёвочка, - вздыхала низенькая. - Что ж тебя, хорошую мою, никто не чистит...
Зонты всех троих сомкнулись, едва не путаясь спицами. Неожиданно Борис понял, что сверху на него теперь почти не попадает вода. Понял он также, что женщины не столько тяготят его, сколько помогают идти, подпирая с обеих сторон. Фарисеев немного взбодрился.
- Ливнёвка, говорите? А ведь это я её строил. Великое было дело: бурили дорогу, сгружали и закладывали трубы... Всю воду собирали и направляли в один коллектор, у него за городом есть вывод в реку. Вот это, скажу я вам, архитектурное достояние! Одна к одной подогнаны каменные плиты, своды держатся на арках, а выводной канал внутри и снаружи обрамлён гранитом. Вы хоть знаете, как прочен гранит?
- Как не знать, милый... Вы, молодчики, строили, а я проектировала.
- Да, да... - задумчиво ответил Борис. - Да... Что?
Сначала он подумал, что ослышался, что шумные потоки изрешетили слова до неузнаваемости.
Одна из инженеров - кумиров его молодости. Тех людей, что прозревали на десятилетия вперёд последствия стихии, не впускали разруху, просчитывали детали... Создавали правила, которым верно и тщательно следовали такие, как он, Фарисеев.
"Как же вы опустились", чуть не сказал он, но вовремя одумался. Но всё же от этих непроизнесённых слов что-то изменилось внутри него, раздулось. "Вот оно как бывает! Вознесутся, а после не стараются, не следят за собой - и вот итог", - думал он, и перестать не удавалось. К своему ужасу, он буквально упивался этим переживанием. "Вот так-то, даже инженеры к концу жизни остаются у разбитого зонта. А Фарисеев не такой, Фарисеев по сравнению с некоторыми очень даже неплохо держится!". Мысль раздулась, как сытая свинья, и тесно стало Борису на ложе собственного ума. Когда переменчивый ветер налетел сзади, он запоздал развернуть зонт.
Серебристый тканевый щит неминуемо вывернуло бы, если б не долговязая. Она за долю секунды выдернула собственный зонтик из общей путаницы, развернулась, пригнулась и на вытянутых руках выставила его за спину Бориса. Ветер туго бился об этот жёлтый парус, пока не стих, а длинная старуха при этом ухитрялась прятаться за самого Фарисеева. Шторм только и сумел, что измочалить её разноцветный шарф.
"Высший пилотаж, ничего не скажешь", - обалдело думал Борис, замерев на месте. Шею ему кололо спицей, но столь мизерное неудобство его сейчас не занимало. Долговязая хмыкнула, смерила Бориса взглядом и вернула зонт на плечо. Прокрутила, чтобы сбросить воду - изящное движение мастерицы. Фарисеев стоял, совершенно подавленный.
И тут пронёсся вихрь такой силы, что застонали деревья. Он рванул жёлтый зонт, отчего долговязая, нелепо взмахнув свободной рукой, поскользнулась в воде и рухнула в поток.
- Да что ж такое-то! - возмутился Борис в адрес не то бури, не то пострадавшей. Вместе с пожилой инженеркой они кинулись поднимать спутницу. Тут же выяснилось, что стоять она без опоры не может.
- Ай-ай! - кричала она, в точности как недавно низенькая. - Ах, нога моя, щиколотка! О-о, мой зонт! - тут же выяснилось, что у её амуниции погнуто две спицы.
- Безобразие! Нарушение! - кричал в отчаянии Борис, сам не зная, в чей адрес. Ему, усталому и закоченевшему, просто хотелось вопить от досады: жалкий десяток метров до родной калитки, а пройти их не проще, чем покорить гору. Вот он и вопил. Орал в темноту, в тучи, перекрикивая ливень - тем более, что это позволяло не замечать тяжёлую, как кабан, тень злорадства над собственной душой.
"Так ей, - похрюкивала тень. - Нечего было выпендриваться, вставать в позу! Отработала - зонт на место, и пошла. Не красоваться ей больше!"
В недрах туч заворочался громовой раскат. Опыт показывал, что это очень, очень нехороший для горожан признак - причём раньше Борис слыхал гром далеко вдали, сейчас же глухой рокот чуть ли не над головой раздавался.
- Это неправильно! - кричал Борис, волоча теперь за собой обеих женщин. - Почему это происходит?! Должен же быть какой-то предел!
- Извините, что перебиваю, но вам не кажется, что мы совершенно не приближаемся к дому? - прошипела длинная старуха.
Действительно, каждый шаг давался с таким трудом, будто они пытались сдвинуть стену. Не порывы ветра, а целый поток бил навстречу, поток воздуха и воды.
- Ишь, чего удумали: судиться да рядиться при суровом-то ангеле, - клохтала низенькая, - вот и получили...
Только бы дойти до забора. Там можно будет передохнуть. Потом ещё скользкая садовая дорожка... Об этом и вспоминать не хотелось. С каждым медленным, тяжёлым шагом Фарисеев кричал дождю, отфыркиваясь от прилетевших капель:
- Хватит, остановись! Мы больше не можем! Мы не заслужили! Это, в конце концов, издевательство! Жестокое издевательство! Я не согласен!
Оглохший от собственного крика, он не сразу понял, что долговязая зовёт его, да ещё рукав дёргает. Вытянув жилистый палец, она показывала куда-то наверх.
- Что там ещё, а?!
- Над ва-ами! Прямо над вашей кры-ышей! - рявкнула она во весь голос. Борис остановился. Медленно-медленно он приподнял зонт, высунув нос наружу. Нехотя-нехотя, потому как уже догадывался, поднял глаза. Опустил тут же, страшась величественного и дикого зрелища.
- Это ж надо было не заметить! Недели две там висит, поди! - разорялась его спутница.
- Да будьте же вы потише, - жалобно сказал Борис. - Незачем сюда звать всю округу. Ну не знаю я, как так получилось, не знаю!
Распоротое небо, словно рана, струилось грозой. Отсюда раскатывались тяжёлые тучи, выкованные в блеске молний. Да, все две недели у неумолимого дождя был центр, и находился он прямо над Борисовым домом.
- Вот они где разверзлись-то, хляби небесные, - с благоговением пискнула старая инженерка, едва слышимая. - Почти, значит, нашла...-
Самовольничаете, мадам? С вашим-то покорёженным зонтом только под небесную дыру соваться, - ответил Фарисеев. Ему стало совсем неловко. - Ну, довольно! Уже, небось, всех соседей оповестили своими криками. Пойдёмте.
Он потащил старушек дальше. Отдуваясь на последних метрах до забора, разъяснял как можно спокойнее:
- Доберёмся до дому, так сразу и позвоним специалистам. Пусть горсовет что-нибудь решит. Так или иначе, скоро всё образумится. Дом у меня на камне поставлен, ещё продержится.
Правда, хотелось Фарисееву не звонить, а запустить в небесную дыру чем-нибудь увесистым. Но желание это Борис неведомо какими силами придавил, поскольку в ответ на него толстая тень довольно захрюкала.
"Ну, доберёмся только до протопленной, уютной комнаты! Сяду, успокоюсь - так сразу же с тобой и разделаюсь", - погрозил Фарисеев тени. Та хихикнула, да только меньше не стала. У Фарисеева потемнело в глазах, закололо в груди.
- Ну, доберёмся только... - повторил он вслух. Долговязая, приваливаясь к его руке, немедленно завелась:
- Специалистам, надо же ляпнуть такое! Вам-то зонт на что - спину чесать? Вы и есть специалист!
- Я старый, - сообщил Фарисеев, переставляя ноги. - Я тяжёлый. Благородный, опытный, но весьма тяжёлый человек. Будьте добры, отпустите мою руку, не можете стоять - привалитесь к забору, а мне надо открыть калитку.
Длинная тётка и не подумала его отпускать. Вместо этого она заявила:
- Ещё какой тяжёлый! Даже в такую минуту, когда само небо обличило вас, вы воображаете о себе. Ишь, чего болтает: благородный. А как по мне, так просто старый дурак, что отбросил свой гражданский долг, но не отбросил гонор.
- Очень хорошо! - воскликнул Фарисеев. - Замечательно! Да, вы совершенно правы. Да! Я воображаю о себе.
Дождь хлестал его по лицу, но он, давно уже промокший с ног до головы, плевать на это хотел.
- А вы подумайте-ка вот о чём. Были дни, когда этот старый дурак порхал под своим зонтом, словно голубь мира. Этого у меня не заберёт никто. Так вот, сохраняя в себе образ той невинной юности, я отказываюсь согласиться с тем тлением, что подкрадывается ко мне. Да, вероятно, я не боролся с ним, как следует, - он мысленно покосился на свинскую тень над душой, - но я с ним категорически не согласен. Согласиться - означает погибнуть. Мои иллюзии хотя бы сохраняют память о том, каким я могу быть.
- Нет уж, смирение - жизнь, а погибнуть можно разве что от недостатка смирения, - заспорила долговязая. Одновременно она ещё крепче вцепилась в руку Фарисеева, накренив его в бок.
- Я не сказал "смириться", я сказал - "согласиться". Нельзя, обратите внимание, сказать "не смирился", потому что смирение - всё равно, что честность. Да держу я вас, держу, не ломайте мне руку!
- Сыночек, - пискнули с другой стороны, - но ведь без честности-то тление и разрастается. Ты, милый, никогда сточные трубы не чистил? Одна моя знакомая... Не я, конечно, а знакомая...
Фарисеев чуть не накричал на неё, в который раз за сегодня, но утаил раздражение. Лишь ответил:
- Не время для историй.
- Твоя правда, родненький. Я что сказать-то хотела: чтоб не соглашаться с тенью, надобно, прости косноязычную старуху, не соглашаться с тенью. А воображать, тешиться воспоминаниями, перебирать безделушки прошлого...
Фарисеев вздрогнул.
- ...Это всё, увы, тщетным оказывается, когда тление уже заронило семена в тёмные уголки души.
- Зачем вы мне это говорите?
- Ты ведь не помнишь, как пользоваться зонтом, верно, милый? Не схоронил знания летучего ни памятью, ни воображением?
Фарисеев с ужасом повернулся к говорящему комку шалей.
Ни капли упрёка не плескалось в выцветших глазах, только едва отражался блёклый свет фонаря.
- Отойдите, - сказал Борис. - К забору! Обе, живо!
Старухи послушались. Ухватились за ограду, постепенно отцепляясь от Фарисеева. Высвобожденные руки, затёкшие и холодные, Борис хорошенько растёр. Шагнул назад, подальше, чтоб не врезаться. Сбросил куртку - толку от неё больше не было, только якорем повиснет, отсырелая.
Вытянул вверх зонт.
Ничего не произошло.
- Давай! Взлетай! Пошёл! - требовал Фарисеев. Ничего не происходило. Только шторм трепал серебристую ткань, едва заметную в ночи.
Задранные руки Фарисеева вновь стали затекать. Он попытался повиснуть на зонте, ослабив упор в ногах, но ощутил, что падает, и выровнялся. Тяжёлым показался себе Борис, словно не человек, а чердачного барахла мешок... Или как откормленная свинья - позволишь ей улечься, да больше не сдвинешь.
"Пшла отсюда, - неуверенно сказал Борис свинье. - Ну, давай, кто в доме хозяин?" - и тут же понял, что не может так уж однозначно ответить на этот вопрос.
Хотя нет. Мог.
Сколько бы он ни орал на довольное рыло - свинью не прогнать. Она не уйдёт, гиря жиртрестовая, потому что эта свинья и есть он. Вот они куда пошли, все сладости-прелести - лакомые мыслишки, какими Борис подбадривал себя и оправдывал. В жир души они перетопились.
"Были они слаще полёта, скажи-ка мне? - спросил себя Борис. - Сытнее солнца в ясный день - были?"
Сколько месяцев или лет ела из людской тарелки эта свинья? Сколько мяла постель, отведенную человеку за его труды? Главное, где же он, человек этот, что умел летать и любить?
Что там мелькало в суровом напеве ветра нынче вечером... "Как умел ты один..."О взлёте не спросить, не разговориться с приятелем. Поддержка формы - да, типовые манёвры - да. Но тот переходный момент, главный шаг между имаго и бабочкой - он у каждого свой, неповторимый и необъяснимый.
А теперь память о нём заплыла жиром.
Он согнулся, стиснув зубы. Было горячо и горько. Так горько, будто все те сладости прошлые сгорели разом - пепел во рту. Остался он ни с чем - пустой, жалкий, еле способный двигаться.
Ветер трепал мокрую одежду, хлестал по щекам, продувал насквозь... Насквозь, как будто Борис был выгнутым опушенным пёрышком!
Очередной удар ветра Борис принял нутром купола. Чуть повернул зонт, как бы ловя волну, одновременно с тем оттолкнулся двумя ногами...По всякой логике он должен был, шлёпнувшись обратно, поднять фонтан брызг, однако вместо ледяной плюхи Борис ощутил, что его одежду наполняет воздушный поток. Вода текла с одежды, унося с собой чёрную тяжесть. Он расслабил все мышцы, позволяя ветру нести себя - только пальцы крепко держали рукоять. Казалось, он полностью в воле стихии - но едва заметными усилиями Борис правил своим парусом, чуть склоняя зонт влево, вправо...Так он оставался в воздухе, однако поднять его повыше рьяный ветер не желал. Бориса мотало на уровне второго этажа, порывы то отшвыривали его от дома, то норовили впечатать в стену. Но это ему было на руку: буря словно выколачивала лишнюю влагу из свитера. Про озноб он старался не думать.
На миг Фарисеев прямо перед собой увидел милые сердцу красные шторы. За ними - столь желанное тепло...Он снова повернул зонт и вместо того, чтоб расквасить себе нос об стену, плавно взмыл вверх. Край черепицы прошуршал о подошвы, и крыша осталась внизу. Воздух! Позади и впереди, далеко и прямо в рукавах - неосязаемая лёгкость свободы.
Позабыл, взаправду позабыл. Запамятовал, как пользоваться зонтом - да это ещё ладно. Вот чувство полёта - как могло выпасть из головы дивное переживание, в коем покорность буре слилась воедино со внимательным, волевым управлением? Как вышло, что оно смешалось с мусором, стало неважным, как вышло, что Борис перестал стремиться летать?
"Пусть только это всё закончится, - пообещал он себе, а может, небу. - Отлежусь и сразу примусь за дело. Да, я утратил навыки, но наверстаю, я же тот самый Фарисеев, а не кто-нибудь. Пробежки, салаты и никакого дивана после обеда. О, пусть только разойдутся тучи над городом! Я стану ловить не то, что ветер непогоды - а нежнейший утренний бриз, что колышет занавески мансард и маргаритки холмов. Осторожный и невесомый, я оставлю всякое земное попечение и взлечу так высоко, что дотронусь до розового шёлка в голубом краю..."
Снова громыхнуло над головой, да так неожиданно, что он чуть не разжал пальцы. Ветер изменился. Теперь шторм тащил его вверх. Завихрялся, как будто с жадностью тянул в...- Туда-то мне и надо! Давай, поднапрягись-ка! - дерзко крикнул Борис шторму.
Готовый встретиться с ангельским гневом, он расправил плечи, насколько это получалось в подвешенном виде.
- Уйми свой гнев, о вестник! - крикнул он в тёмное небо, невидимое для него из-под зонта. - Вот я! Тот самый, из-за которого вся эта сырая каша. Не я один, вероятно... Но осмелюсь напомнить: есть и невинные! Сотни горожан нынче застряли несправедливо дома, сотни чихают от лютой простуды. Кара твоя пала на головы всех. Останови же её! Если не ради моих малых стараний, то ради законности.
Он надеялся услышать ответ - какой-нибудь голос вроде того, что нёсся раньше по ветру. Но лишь рёв крутил его центробежно. Всё выше, выше... Потоки воды лились из страшного глаза бури, где неистовствовал, по-видимому, ангел. Ветер дробил их, разнося по округе дождём.
- О вестник, отчего так беспощадно опрокинул ты переполненную чашу? Утишь свою ярость, затвори бурю! - воззвал Борис, выходя на очередной виток.
Поймав порыв, он резко взмыл, и тогда наконец увидел, что посреди мрака, в клубящихся тучах бьются два незапятнанных крыла. Тонкий силуэт воздел руки в жесте... Кары? Нет. Нет, он не обрушивал чашу, да и чаши никакой не просматривалось. Кажется... Да, кажется, он заламывал руки, будто скорбя.
Когда ветер пронёс Бориса мимо, он смог разглядеть лицо. Тот, кого они на земле прозвали суровым ангелом, горько плакал - так горько, что не унять той горечи всеми земными сладостями, сколько их есть на свете.