Чонгуку в очередной раз срывает крышу через несколько дней, на вечеринке в честь дня рождения его невесты. Закрытый клуб полностью арендован только для компании отпрысков самых влиятельных и богатых людей столицы. Такие люди всегда держатся вместе, не впуская в свой круг общения нищих — тех, кого в университет привозит не водитель или личная иномарка последней, а обшарпанное метро; тех, кто берет кредиты на учебу в лучшем учебном заведении страны. Тех, кто покупает акционные пачки лапши на ужин, а не вальяжным движением пальцев протягивает официантам лучших ресторанов черную карту, чтобы заплатить за почти нетронутый стейк.
Чонгук привык к роскоши, вниманию, обожанию. Наследника большой империи с детства учили держать все под контролем, особенно — себя самого. Всегда непоколебимый, уверенный и четко идущий к цели. Он с легкостью впитывал в себя вкус власти и вседозволенности. К чему бы он не притронулся, итоговые результаты достойны восхищения. Все, кроме одного.
И Чонгук бесится, ненавидя в первую очередь себя за то, что не в силах совладать с чертовыми чувствами, которые он готов с корнями из себя вырвать. Избавиться, выжечь и смыть в унитаз, потому что быть ведомым чем-то, что тебе неподвластно — непозволительная роскошь для наследника. Единственное, к чему его не готовили, о чем не предупредили — как не попасться в ловушку этих гребанных чувств, которые раскаленной лавой пульсируют в венах, стоит увидеть ее. И до чего он докатился, господи? Заказывает очередной стакан виски и воровато озирается по сторонам, чтобы никто из присутствующих не заметил, на что он с неприкрытой ненавистью, граничащей с болезненным обожанием смотрит, сжимая телефон так, что будь он из стекла — разлетелся кровавыми осколками.
Он никогда не сохранит эту фотографию на телефон.
Как параноик, он всегда чистит память браузера, чтобы никто и никогда не узнал, что он уже бесчисленное количество раз открывал статью о стипендиатах фонда Чоновской империи. Чонгук ни разу не читал ее, потому что все, что его интересует, это фотография, на которой Лиса держит грант и... сука, какая же она красивая, когда улыбается.
Чонгук был там вместе со своим отцом. Только он сидел в первом ряду зала, а отец говорил поздравительную речь на сцене, после чего пожимал руку счастливчикам, получившим финансирование фонда. Одной из них была Лиса — стерва, которая с того проклятого дня течет у Чонгука по венам.
— Идем к остальным, милый, — ласково протянув последнее слово, Чоа вплотную подходит к Чону и запускает идеально наманикюренные пальчики в его уложенные волосы. — Надеюсь, тебе нравится мой праздник?
Опустошая стакан одним большим глотком, Чонгук уклоняется от нежеланных прикосновений, не удостоив невесту взглядом.
— Не нравится.
— Что не так? — Чоа прячет обиду глубоко внутри и выжимает из себя милую улыбку. — Хочешь подняться наверх?
И он, наконец, смотрит на девушку.
Красивая, смиренная, утонченная. Совращена самим Чонгуком и влюблена в него до беспамятства. По всем стандартам подходящая, словно искусным мастером вылеплена по специальному заказу с пометкой «наследнику империи».
— Пошли, — отодвинув стакан от себя подальше, Чонгук притягивает девушку к себе и, без особого желания мазнув кончиком носа по ее скуле, в самое ухо добавляет шепотом: — Наверх.
Чоа вся для него, хотя должно было быть наоборот — все же ее праздник. Но Чонгук не дает ни малейшего повода усомниться в его желании доминировать: усаживается на край широкой кровати, расставляя ноги и расстегивая несколько пуговиц рубашки, и ждет, когда Чоа разденется для него. Она медленно опускает бретельки атласного платья с плеч, плавно виляет бедрами — распаляется, прикусывая ярко-красные губы.
— Иди сюда, — Чонгук не выдерживает этой пытки. А именно пыткой ему кажется то, что приходится делать вид, будто его завораживают изящные изгибы девушки, с которой ему предстоит в скором времени связать жизнь. Будто он хочет ее. До искр в глазах, до тесноты в паху. Но Чоа послушной кошкой приближается и, задрав подол короткого платья, плавно усаживается на чоновские колени. — Послушная девочка.
Целует Чонгук глубоко, мокро.
Руками он блуждает по оголенной коже, но не так, будто чертит карту только ему известного мира, в котором хочется затеряться навсегда. Без хищного блеска в расширившихся от эйфории зрачках он стягивает с податливого тела мешающий атлас. Он делает то, что должен, но это не то тело, что нестерпимо хочется метить поцелуями-укусами, которые на утро расцветают винными кляксами на молочной коже. Не те губы, которые готов терзать до сорванных тихих стонов, тонущих в сознании Чонгука, врезающихся в память. Не тот запах, вкус. Все не то. Блять.Чоа сидит посреди смятых простыней, наблюдая за быстро одевающимся Чонгуком, и севшим голосом просит не оставлять ее. Но он шлет все к черту. Его крошит на мелкие частицы от острой нехватки такого нужного, родного и незаменимого — от отсутствия гребанной дозы Лисы в его венах.
