Сильнее, чем лириум

Эпилог

Чем же завершилась эта во всех отношениях странная и запутанная история? - спросит самый любознательный читатель. Что же, пожалуй, на это нечем будет ответить и самому дальновидному, самому мудрому и самому сведущему человеку. Потому что история эта ещё не закончилась, и что ждёт героев в будущем – вечная загадка. Кто может знать, что ждёт легендарного Защитника Киркволла и его верного спутника?

Можно сказать лишь то, что волею случая они оба вернулись в место, однажды приютившее их и сведшее их вместе – город цепей Киркволл. Вольная Марка (как и весь Тедас), надо сказать, за время их отсутствия пережил много воистину кошмарных событий, но Киркволл, как говорят, являвшийся источником всех несчастий и бедствий, присмирел, как взбунтовавшееся, лягавшееся, но выдохшееся и выбившееся из сил животное. Сказать, что город опустел – не сказать ничего. Знать в огромном числе начала покидать его ещё после восстания кунари (а иные, самые умные, стали покидать его перед этим восстанием). И всё же Нижний Город, что не могло не внушать надежд, всё еще кипел жизнью. Куда было деваться обречённым нищим и отчаявшимся дуракам? Кто-то из них продолжал прозябать внизу, в дыму литейни, а предприимчивые и хваткие изловчились и подтянули своё обитание поближе к Дороге Наместника и тому месту, где когда-то была Церковь. Сейчас там лишь то, что можно, сильно польстив, назвать церквушкой.

Что же, спросите вы, сталось с Фенрисом? Он, надо отметить, продолжал увлечённо свой прерванный некоторыми событиями труд: он учился читать.

- Так, это вздор, - охаживал он свои книжные шкафы, придирчиво глядя на пыльные корешки и периодически хмыкая. – Это вздор тоже. Это я читал. Это вообще книга Варрика... Как она тут оказалась? Этот гном не уговорит меня читать его вирши даже под угрозой смертной казни. Не для того я читать учился, чтобы читать такую беллетристику.

Фенрис даже усмехнулся сам себе, не совсем понимая, к месту он или не к месту употребил последнее слово, подслушанное им недавно в высоких киркволлских кругах. Эльф, к слову, уже давно не замечал за собой, что, оставаясь сам с собой наедине, начинал непроизвольно говорить вслух свои мысли, разговаривая с собой. Он был совершенно убеждён, что ему недоставало общения (в чем он был прав), но совсем не торопился что-то делать с этим. Он отдавал себе отчёт в том, что теперь привык говорить куда больше, чем говорил раньше, несколько лет назад, и всё это из-за компании в которую угодил (он старался, думая об этом, не упоминать в мыслях Мерриль, так разговорившую его в, потому как воспоминания о ней неизменно заставляли эльфа неопределенно поджать губы и напрячься от печальных мыслей и страшной тоски). Впрочем, ему доставало того редкого общества, которое ему иногда составляли немногочисленные киркволлские знакомства (тот же Варрик), которые он завёл. А ещё его одиночество скрашивали книги. Он их полюбил страшной любовью, и любимые романы перечитывал по многу раз.

И пока он это делал, из ума у него не шло одно. С тех недавних пор, когда он вернулся в Киркволл, Хоук, так же вновь обосновавшийся в родовом поместье Амеллов, так ни разу не посетил его. Да, в городе они были не так уж и давно, пусть так. Но подозрительно упорное игнорирование существование эльфа, да ещё и после всего того, что происходило между ними в Средиземье, оставляло его в недоумении. Варрик благородно донёс ему о том, что Хоук поправляет свои дела, пришедшие с его отбытием и восстанием магов в полный разлад, и с головой ушёл в дела. Он, по словам гнома, едва ли не ночует в крепости наместника, составляя компанию сенешалю и сильно поредевшей и напуганной аристократии. Но что эльфу был сенешаль? Лично отправиться за Хоуком для выяснения отношений на месте Фенрису не хватало мужества, к тому же, он всё ещё чувствовал за собой вину (перед тем, прежним Хоуком) за то, что много времени назад случилось в Висельнике между ним, эльфом и Данариусом. Он ощущал, что тот Хоук его так и не простил, и сами стены Киркволла, сама остановка его особняка (того самого, отнятого у бывшего хозяина), всё вокруг напоминало ему об этом.

Фенрис колебался и ему в таком положении ничего, даже пить, не хотелось. Целыми днями он глушил мысли чтением, возобновляя в себе этот забытый навык, и стараясь не задумываться о том, к чему мысли, минуя буквы, неизбежно возвращались. И так было долго. Безумно, невыносимо, мучительно долго.

Одну неделю. А потом в его двери постучали.

На пороге стоял Хоук. Лицо его, уже вновь несколько заросшее щетиной, неловко улыбалось, а глаза на нём смотрели куда-то то вбок, то вниз, но только не на отворившего ему эльфа. В его руках с закатанными на локти рукавами дорогой алой рубашки была большая плетёная корзина свежих, пахнущих оглушительно сладко яблок. Всё существо его, всё его неловко-виноватое, но счастливое, выражение лица говорило о том, что он испытывает наивысшее удовольствие в том, что он сейчас делает и в том, что он, пусть и краем глаза, видит, как Фенрис краснеет всем своим загорелым лицом, и на лице у него начинает сиять неподдельная, искренняя улыбка. Улыбка, которую знал только Хоук.

- Знаешь, я тут подумал, - протянул он, все ещё переминаясь с ноги на ногу на пороге. – Я, может, и не хочу что-то вспоминать. Но, раз уж того Хоука не вернуть, я хочу, - он помолчал, наконец решительно ловя своими глазами счастливый фенрисов взгляд, - я хочу вспомнить, что связывало нас. Что думаешь? Поможешь мне?

В Киркволле начиналась долгая золотая осень, но на душе у них двоих расцветала весна, какую не знал ни один край этого мира, или какого-либо другого из миров. В особняк Фенриса через распахнутые окна, как всегда, врывался прохладный ветерок, колеблющий тонкие занавески. Яблоки были оставлены рядом с этими занавесками на подоконнике. До лучших времён. До времён, когда человек и эльф скажут друг другу всё то, о чём должны сказать.