the ocean

~~~

~~~

— Врач сказал, что он мог и до этого превышать дозу таблеток, — стальной голос заставляет застоявшийся больничный воздух с нюансами спирта содрогнуться.

— Чёртов мальчишка, — тихое шипение оставляет трещины на коконе терпения. — Вырос долбанным наркоманом, дак ещё и покончить с собой решил. Кого ты только воспитала! — мужчина не кричит, лишь тихо плюётся ядовитыми словами, исходящими из глубин иссушенного большим городом сердца.

— Может отец тоже должен был хоть иногда принимать участие в воспитании своего сына? — выделяя последние слова, приторно сладко щебечет женщина, прожигая убивающим взглядом тучную фигуру своего мужа. — В любом случае, он отправляется в клинику. Теперь главное, чтобы никто об этом не узнал, а то как мы будем людям в глаза смотреть! — наигранная драма вызывает тошноту у незаметно подслушивающего разговор родителей Чимина Юнги. Кулаки чешутся врезать, но он не может. Не его дело.

Выслушивать остальное — нет ни малейшего желания. Мин пытается слиться со стеной, когда стоит, опираясь на косяк, и смотрит на спокойно спящего Чимина. У того ни смешинок, ни тёплой улыбки, лишь бледная кожа и цвета ночных океанов синяки под глазами. Хочется бежать подальше от всех этих проблем, найти «нормального» омегу, у которого счастье на лице 24/7 и ни разу не раненное сердце. Вот только Юнги дураком быть надоело.

Рука у Чимина тёплая, кричит о том, что он всё-таки живой, врачи успели. Бинты на запястьях жёсткие, неприятные, пахнут спиртом и железом. Мин проводит пальцами едва касаясь, боясь что ещё чуть-чуть и рассыпется парень, словно старая фарфоровая кукла, потрёпанная жизнью и нелёгкой судьбой.

— Выживи. Ты обязан, — одними губами.

Когда Чимин просыпается, около него лишь мерно подающая препарат капельница и удушающий бергамот в каждом углу маленькой комнаты.

Океан внутри него вырывается наружу крупными слезами и тихими хрипами.

~~~

Клиника оказывается до ужаса похожей на дом: такой же пустой и таящей одиночество в каждом миллиметре свободного пространства. Лишь где-то рядом неизменная капельница, окна отделены от мира мощными чугунными решётками, и на смену запаху крови пришли ароматы лекарств и хлорки.

Белая пижама, белые простыни, белый свет и белые стены. Сияющая белизна, на удивление, не раздражает, лишь напоминает о чём-то ушедшем и норовящим забыться под тяжёлым взглядом психиатра и мерным стуком магнитных маятников-шариков. Еще один потонувший корабль в глубинах океана. Чимин бы и рад рассмотреть его поближе, изучить, да только препараты никак не дают, затуманивая сознание получше тех таблеток от психиатра, которые по рецепту принимать слишком скучно.

~~~

Впервые ему кажется, что он был бы не прочь дышать бергамотом спустя две недели и четыре дня пребывания в убивающем успокоении, когда он знакомится с альфой Хосоком и внезапно, во всей этой однотонной массе дней, состоящих из самокопания и отчаяния, вспоминает о том, кого просил выжить. Он же сдержал обещание? Мин Юнги не дурак. По крайней мере, Чимин его таковым не считает.

Хосок улыбается ярко, даже отчасти безумно, творит неизвестно что, да и вообще ни в коем разе не подходит этому месту. Он словно неизвестно как, случайно забредший соседский мальчишка, не знающий, что здесь творится, поэтому и делящийся своим светом со всеми. Вот только Чимин помнит, что улыбаться можно, даже когда внутри девятый вал заливает твои лёгкие ледяной солёной водой. Поэтому и не верит. Да и видит, как кожа парня бледнеет с каждым днём всё больше, синяки под глазами становятся темнее, а сами глаза не перестают быть красными после каждой ночи. Но в ответ всё же дарит слабую улыбку с крупицей правды.

Юнги нравятся рассказы Чимина о Хосоке, когда он приходит его навестить. Ревность рушится под гнётом долгожданной мягкой улыбки и смешинок в блестящих глазах, которые Мин уже и забыл как выглядят. Хосоку семнадцать, а у него за плечами примерно та же вакханалия, что и у Чимина, только с приправой из первой любви и потерянной навсегда омеги. И когда Юнги видит его, случайно и недолго, он неожиданно пугается мысли о том, что это могло бы быть отражением его самого, если бы Чимин сейчас уже не дышал. Но Юнги выдыхает, позволяя солёным ноткам вновь ворваться в лёгкие с новым вздохом, и успокаивается.

Чимин читает по глазам Мин Юнги каждую возникшую при виде Хосока мысль, но стоически скрывает свою истерику с замешенным в ней чувством вины. Он хочет, чертовски хочет уметь дышать лишь бергамотом, встречать рассветы вместе на берегу моря где-нибудь в Пусане или за границей, но не умеет. Никто не научил. И это бессилие перед собой топит хуже девятого вала.

~~~

Чимин теряет счёт времени, привыкая к тяжёлому взгляду психиатра, решёткам на окнах, прогулкам по расписанию, редким приходам Юнги, когда тому всё же удаётся уговорить персонал на это «свидание», и горьким лекарствам. Он привыкает к этому примерно так же, как и к лезвиям когда-то или к депрессии, образовавшейся чуть раньше. И живёт по принципу: это есть и ладно. Ему нравится мир, нравятся шутки Хосока, который уже больше напоминает ходячий скелет, нравится запах бергамота, со вкусом которого он пьёт чай, нравится ветер, не дающий зажигалке санитара зажечься. Ему нравится мир. Всё ещё. Но он всё так же не научился любить жизнь. И Мин Юнги.

Его выписывают так же тихо, как и принимали. Родители отвозят его в пустую квартиру, мама заваривает чай и десять минут три человека играют сценку из пьесы «семья». А потом, убедившись сладкими лживыми речами Чимина о том, что дорогостоящее лечение подействовало — двое актёров уезжают, заслышав звонки телефонов.

Чимин вытаскивает из портфеля совсем забытую пачку сигарет и курит прямо на кухне, не стесняясь едкого запаха, топящего собой весь дом.

У Чимина в кармане немного наличных, а за плечами не подействовавшие пилюли от всех бед, если точнее — от депрессии. Как говорил его психолог: «Всё начинается с неё». Чимин бы добавил: «Всё на ней и заканчивается». Поезд до Пусана отбывает через два часа.
Он бы хотел встретить рассвет на берегу моря в Пусане, обнимая Юнги и одаривая его любовью, как любой другой омега. Но он не умеет. Он уже слишком себя в этом убедил, чтобы пытаться изменить что-либо.

Солёный бриз исчезает рядом с солёным морем.

~~~

— ДА ТЫ, БЛЯТЬ, ЧТО ТВОРИШЬ? — Чонгук кричит злостно, но, будь сейчас Юнги в порядке, он бы заметил нотки истерики и непонимания. Чонгук обнимает крепко, но Мину кажется, что он в свободном падение. В бездну. Вот уже как три недели и пять дней.

— Отъебись, — безэмоционально выдыхает Юнги, дергая плечом в попытках скинуть сильную руку, и достаёт сигарету. Пачки стало бы хватать на большее количество времени, если бы Мин не начал курить за двоих, в конец убивая лёгкие, пытаясь вытравить оттуда ненавистный морской бриз.

— ТЕБЯ ЧУТЬ МАШИНА НЕ СБИЛА, ТЫ ПОНИМАЕШЬ, ЧТО ДЕЛАЕШЬ? — Чонгук срывает связки, но сейчас это может волновать только пугающихся редких прохожих. Парень идёт вслед за Мином, а тот лишь выпускает дым в тёмное небо, закинув голову, и усмехается.

— Лучше бы сбила, — тихо, чтобы разгорячённый друг не услышал. Юнги и так уже осточертели эти истерики. Почему он не может как Чимин: утопиться в солёном море? (хотя он уже давно потонул в своём личном океане) Почему Чон Чонгуку обязательно нужно его спасать?

Съёмная квартира у Юнги маленькая, неуютная, зато своя. Просто у родителей бизнес в Инчхоне, а у Мина -н-е-п-о-н-я-т-н-а-я-х-у-й-н-я- жизнь и школа в Сеуле. Родители у Юнги люди понимающие и сыну доверяющие. Зря, наверное.

Чонгук заходит не спрашивая разрешения, разувается и по памяти проходит в единственную комнату, запрятанную за одной из четырех дверей. Десять минут, что он сидит напротив выключенного телевизора и мерно тикающих часов тянутся годами, поэтому он не выдерживает и заходит в третью дверь справа. Неправильно, но всё же. После случая с Чимином нужно быть готовым ко всему.

— Кхм, прост... — он застывает на месте, когда видит взгляд стеклянных глаз, прикованный к красным струйкам, медленно стекающим по белой коже на кремовую плитку. — Мин Юнги, блять! — Чон почти рычит, закидывая чужую руку вверх, оставляя синяки на запястьях и смазывая разводы крови. А друг его оглядывает пустым взглядом, ни о чём не говорящем и ничего не предвещающим. Чонгук отпускает запястья и чужие руки опадают тяжёлой ношей, безжизненно свисая вдоль тела, и обхватывает ладонями чужое лицо, оставляя красные пятна, неприятно отдающие железом, на кажущейся прозрачной слишком бледной коже. — Послушай меня... — Чон начинает, ожидая проскальзывающего понимания на дне потемневших глаз. Но ничего. — Он умер, его нет, да, и его этим нихуя не вернуть, понимаешь? Так что хватит, блять, так себя изводить, посмотри на что ты похож, где тот Мин Юнги, которого я знал? — ноль реакции. — Хорошо, вот ты думаешь лучше будет, если ты себя прикончишь? Кому лучше? Тебе? Не эгоистично ли, долбанный ты Юнги, заставлять всех страдать ради своего удовлетворения? — Чонгук настолько серьёзен впервые за всё их знакомство, а может и за всю его жизнь. Он прожигающе смотрит в глаза напротив, пытаясь донести свою правду и вытеснить ту, что является лишь шкуркой, прикрывающей коварную ложь. Пак Чимин умер три недели назад. И смерть какого-то Мин Юнги из первого класса старшей школы ему уже ничем не поможет.

~~~

Следующее лето наступает как-то неожиданно. Жизнь вокруг идёт своим чередом, учёба продолжается, подготовка к контрольным утомляет, а провалившие ожидания долгожданные игры на приставку расстраивают. И обо всём об этом знает Чимин. Юнги в это верит, когда рассказывает новую историю, сидя на полном учебников портфеле напротив холодного гранита с фотографией в рамке внизу.

— Тебе не жарко? — интересуется Чонгук, выпуская никотиновый дым и закатывая рукава у футболки.

— Мне холодно, — слабо улыбается Юнги, затягиваясь сигаретой и натягивая рукава свитера чуть дальше на ладони.