Важнее гордости

Вина

О, Жохань, как бы ни бесилась в жалких попытках отрицать это его гордыня, ни на миг не переставал любить свой лотос, даже после того предательства. Да и было ли предательство? Этим вопросом он всякий раз, когда сон не смаривал его, вымотанного, прямо за документами, мучился одинокими ночами, когда одеяло ни капли не греет, а разрывающие голову мысли, воспоминания не позволяют сновидениям утянуть сознание в свою чёрную пропасть. Что если Жохань ненароком сделал что-нибудь не так и поэтому получил отказ? Что если всё ещё можно было исправить?

Пустое! За столько лет Жохань мог уже тысячи раз спросить об этом не себя, а А-Мяня, но всякий раз, когда рука уже заносила кисточку над бумагой, гордость наступала на горло, заставляя беспомощно откладывать оставляющую за собой след из клякс кисть и комкать безнадёжно испорченный лист, непонятно для кого напуская на себя неприступный вид. А его аметист бескомпромиссно пропал из его жизни, даже на переговоры и собрания стал присылать сперва советников, потом сына — единственное, что осталось у Жоханя, это встречи мельком в других орденах и скупые письма по делу, при виде которых приходится сдерживать себя, чтобы, изголодавшись по близости, не начать целовать выведенные до последнего штриха родным почерком иероглифы.

Впрочем, такое желание отстраниться и не удивительно после того, что наговорил, да что уж там, наорал Жохань, не дав А-Мяню и слова вставить, когда тот попытался поговорить, заявившись прощаться перед отлётом с того треклятого собрания без подвески. «Если твоя тупая бошка не допёрла, то я и говорить ничего не хочу!» — в ответ на удивлённый вопрос, почему Жохань так поспешно ушёл и что его разозлило. «К шлюхе своей катись!» — а ведь любимый никогда не терпел любого неуважения к Саньжэнь Цансэ, любого направленного на неё недовольства; он сразу, стоило Жоханю, увидев, как эти двое близки, взревновать, отрезал: «Цансэ мне словно мэймэй — если такая близость между нами для тебя неприемлема, лучше оставь меня». «И писанина ваша мне даром не нужна — я с искажённой ци только сильнее стану!» — и поджёг текста, на которые эти двое не один год потратили, вот так нелепо лишив себя шанса на исцеление в сиюминутном порыве досадить покинувшему возлюбленному своим безумием и последующей ужасной смертью.

И расплата не заставила себя ждать: Жохань, после того как ушёл, грохоча сапогами, запретив себе оборачиваться, чтобы А-Мянь не увидел режущей глаза влаги, сам не знает сколько пролежал в беспамятстве, чувствуя, как напитывается ядом его духовная энергия, и в какой-то момент разум затуманился — осталась лишь жажда крови, силы и власти. Всё заволокла красная пелена, в памяти остались лишь отдельные картинки со сценами зверских убийств. Пока он внезапно не очнулся от взвившегося из самых недр души ужаса и не обнаружил себя обрушивающим меч на сжавшегося в дрожащий комочек, прижимая к себе А-Чао, Вэнь Нина и Вэнь Цин, А-Сюя. Он тогда еле успел отдёрнуть оружие. А после опрометью бросился прочь от самого себя, пока во второй раз не совершил непоправимое.