Только что здесь ты сидел стариком в неопрятных лохмотьях,
Нынче ж похож на богов, владеющих небом широким!
Гомер. Одиссея
Луч света летит со скоростью сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду, но, когда попадает в хрусталик глаза, скорость его движения замедляется примерно на две третьих. Не будь этого, мы обладали бы только частичной способностью к зрению, различая лишь свет и тьму. Именно это торможение позволяет нашему мозгу обрабатывать полученную информацию и транслировать то, что открывает свет. Но мозг наш идет еще дальше: благодаря логике он сглаживает искривления и заполняет случайные пробелы, которые появляются в поле нашего зрения. Вот почему, например, предмет, который движется слишком быстро, видится нам расплывчатым пятном. На самом-то деле этот предмет никакое не пятно; эти расплывчатые очертания — всего лишь способ, с помощью которого наш мозг создает порядок там, где в противном случае возникла бы неразбериха.
Главное тут, думаю, в следующем: то, что, как нам кажется, мы видим, не есть в точности то, чем оно является в объективной действительности, существующей вне наших голов. Или, если выразиться проще, вещи не всегда есть то, чем они представляются.
После ночного происшествия я бродила в каком-то пришибленном состоянии. («Я могла умереть, — без конца талдычила я. — Меня могли изнасиловать и зверски убить! Я могла умереть!») Все представлялось ненормальным. Музыка казалась какофонией; солнечный свет раздражал чрезмерной яркостью, царапал, словно наждаком. А от жути, которая таилась в тишине и темноте, у меня перехватывало горло. Привычные вещи действовали на нервы, притворяясь обыкновенными, в то время как, само собой, ничто нельзя считать тем, чем оно кажется. Мой дом не был надежной гаванью, как это пристало дому, и под поверхностью скрывались неведомые ужасы.
К своему обычному бодрому состоянию Гомер вернулся намного раньше меня. Уже к утру — когда появился красный глаз солнца, красный, как мои глаза (я больше не ложилась, ожидая дачи показаний), — его отношение к происшествию было вроде: «Странный инцидент, верно? Давай поиграем в “Апорт!”». Словно поразительное внезапное превращение его в свирепого заступника было всего лишь обманом зрения. Неожиданно для себя я принялась звонить всем знакомым и рассказывать им, что совершил Гомер. Причем звонила я не столько затем, чтобы прихвастнуть (хотя хвастовства, ясное дело, в данном случае, конечно же, не избежать), сколько потому, что чувствовала необходимость закрепить в памяти то, что удержать в ней было трудно, учитывая довольное спокойствие Гомера всего лишь через каких-то пять часов.
