Show Me How To Live.

Пак Чимин. Милосердие.

С самого раннего детства я испытывал огромную любовь к католическим соборам и той безмятежности, которую ощущал, сидя на лакированной скамье, среди тех немногих, верующих и молящихся о лучшем будущем людей, каким был и я сам. В моменты, когда мне становится плохо или страшно, я прикрываю глаза и вспоминаю могущественное, но при всей своей силе – обволакивающее, ласкающее пение церковного хора, воспевающее Свет и Добро, по сей день ассоциирующееся у меня с толчком вперед, несмотря на все сомнения, иногда одолевающие мою душу. Сколько помню Чонгука, он всегда недоверчиво хмурил темные брови и отмахивался от веры в любом её виде: кто же может помочь тебе достичь чего-то, кроме тебя самого и твоих стараний? Уж точно не какой-то абсолютно сомнительный абстрактный мужчина с мировым могуществом в руках, у которого ты можешь просить до бесконечности. Мой упрямый и иногда непримиримый в своих железных суждениях лучший друг считал титаническим аргументом именно тот факт, что если бы бог действительно существовал, то в мире как минимум не было войн и постоянных вооруженных конфликтов, а как максимум – он бы не мог заставлять созданных по своему подобию детей, населяющих каждый уголок планеты Земля страдать от до сих пор нераскрытого ни экстрасенсами, ни учеными феномена связи двух людей, которая сопровождалась одной болью на двоих.
Мне же нравилось просто верить в чудо. Я никогда не представлял бога как человека, скорее рисовал в своем воображении нечто, похожее на белоснежный, теплый луч света, способный найти место даже в самом мрачном и озлобленном закоулке человеческого сердца, стоит лишь открыться и пожелать впустить его в себя. Как ни крути, я всегда мечтал сделать мир чуть добрее и думал, что непременно смогу это сделать, особенно если стану медиком. Особенно после того, что случилось с моим дорогим, старшим товарищем, который был для меня не только человеком-поддержкой, но и старшим братом, таким другом, на которого я смотрел с искренним восхищением. На Сокджина хотелось равняться не меньше, чем всегда находиться рядом с ним, чего я не мог, боясь показаться надоедливым ребенком, не различающим границ личной жизни своих друзей. Для же Чонгука Джин и вовсе являлся яркой отцовской фигурой: как средний в нашей компании и как самый наблюдательный, я подмечал многое о жизни своих товарищей, надеясь подарить каждому из них пусть мимолетный, но покой или же радостную улыбку. Именно поэтому я знал, что родной отец Чонгука: пугающе-серьёзный, рослый мужчина, бесконечно требующий от сына невероятных успехов, намекая на то, что другие дети талантливее, умнее или начитаннее, а также извечно сравнивающий его с соседскими ребятами, а особенно часто – со мной, абсолютно не верил в него, не поддерживал. Иногда лежа в кровати и размышляя перед сном, как бы я чувствовал себя на месте Чонгука, переносившего понукания отца с пугающим спокойствием, подавляя и агрессию, и обиду, я понимал, что моя шаткая самооценка скатилась в глубины Тартара с подобным отношением и отсутствием поддержки. Даже мама Чона, как бы сильно она ни старалась снизить уровень давления, как бы не поддерживала своего сына, не могла изменить урона, нанесенного ему в глубоком детстве, даже если он того и не показывал. Чонгук много сомневался, так же, как и я, как я упоминал – это было едва уловимо в его темно-карих, насыщенного оттенка, глазах с извечным проблеском застрявшего упрямства. Такой взгляд зачастую можно было поймать на экране моих любимых драматических фильмах: когда храбрый и готовый на героический поступок загнан в угол, хочет совершить что-то, но понятия не имеет что. Однако, еще хуже было то, что мой друг бесконечно корил себя в любой своей неудаче. Да нет! Он ненавидел себя даже за простую жизнь нормального подростка, без огромных достижений. Его озабоченность пугала и волновала меня, пока в нашей жизни не появился хён, способный направить наш потенциал в нужное русло.
С появлением Сокджина в наших маленьких жизнях, мир вокруг будто бы наполнился огромным количеством добра. Я до сих пор помнил тот день, когда я, покидая стены главного католического храма нашего небольшого города – такого же, относительно невзрачного по сравнению с костелами крупных городов, вроде столицы, веселым шагом спешил навстречу к ожидавшему меня на небольшом травянистом взгорье, Чонгуку – такому же маленькому, но уже до ужаса упрямому, с хмурыми темными бровями, и задумчивым взглядом, облаченному в черную байку, несмотря на стоящий на дворе июльский солнцепек. В то время я, облаченный в белую, выглаженную рубашку с аккуратным воротничком и темные классические брюки, на радость себе и своей маме, которая обожала любоваться мной, облаченным в подобные, аккуратные вещи, посещал занятия в церковном хоре, также никогда не пропуская ни одного песнопения. Мне казалось, что именно в те времена, когда я, совсем мальчик, смотрел на потрясающую игру света в маленьких и цветастых витражных окнах, которая также красиво, словно легкий шелк струилась, ниспадая на тёмный каменный пол храма, где люди, синхронно с хором поющих людей, шептали Ave Maria, я влюбился в ту атмосферу, которая царила в маленьком, но невероятно прекрасном здании. Всё в тот момент, когда я пел, проникновенно закрывая глаза и молясь о лучшем мире, люди и пространство, окружающее меня казалось единым: абсолютно добрым и искренним в своих общих, красивых надеждах, возносимых в небеса.