Острое ощущение всеобщего недоброжелательного внимания перестало мучить
носительницу алой буквы, как только она заметила в задних рядах толпы
человека, который тотчас же непреодолимо овладел ее мыслями. Там стоял
какой-то индеец в национальной одежде; однако появление краснокожего в
английской колонии было не такой уж редкостью, чтобы привлечь в эту минуту
взгляд Гестер Прин, а тем более - заставить ее забыть обо всем остальном. Но
рядом с индейцем стоял белый, по-видимому его спутник, костюм которого являл
собой странную смесь цивилизованной и первобытной одежды.
Он был невысок ростом и, несмотря на изборожденный морщинами лоб, не
казался стариком. Одухотворенное лицо свидетельствовало об утонченном
долгими занятиями уме, который сказался и на физическом облике, наложив на
него свою печать. Хотя нарочитая небрежность смешанного костюма,
по-видимому, служила ему, чтобы скрыть или смягчить некоторые особенности
телосложения, Гестер Прин сразу заметила, что одно плечо у него выше
другого. Едва лишь увидев это худое лицо к слегка искривленную фигуру, она
снова судорожно прижала ребенка к груди с такой силой, что несчастный
младенец опять запищал от боли. Но мать не обратила на это никакого
внимания.
Сразу же после своего появления на площади и незадолго до того, как
Гестер Прин заметила его, пришелец бегло взглянул на нее. То был рассеянный
взгляд человека, склонного к самоуглублению и привыкшего придавать внешним
событиям значение лишь в той мере, в какой они были связаны с его внутренней
жизнью. Но очень скоро этот взгляд стал пристальным и пронизывающим.
Судорога ужаса исказила лицо незнакомца и, задержавшись на миг, исчезла,
словно змея скользнула, извиваясь, между разбросанных камней. Внезапное
душевное волнение омрачило его черты, но усилием воли он подавил его с такой
быстротой, что уже в следующую минуту они казались почти бесстрастными.
Вскоре стерлись и последние следы волнения, скрытого теперь в глубине души
пришельца. Встретившись с устремленными на него глазами Гестер Прин и
увидев, что она как будто узнает его, он медленно, спокойно поднял палец и
приложил его к губам жестом, призывающим к молчанию.
Потом, тронув за плечо стоявшего рядом горожанина, пришелец обратился к
нему с церемонной учтивостью:
- Не скажете ли вы мне, сударь, кто эта женщина и почему она выставлена
здесь на всеобщее посмеяние?
- Видать, приятель, вы чужой в наших краях, - ответил горожанин,
удивленно разглядывая вопрошавшего и его краснокожего спутника, - иначе вы,
конечно, знали бы о миссис Гестер Прин и о ее безбожных делах. Из-за нее
было много шума в приходе преподобного мистера Димсдейла.
- Вы угадали, - подтвердил незнакомец, - я здесь впервые. Помимо воли,
мне пришлось много скитаться. Меня постигли тяжкие бедствия на суше и на
море, и я долгое время пробыл в рабстве у язычников к югу от здешних мест.
Вот этот индеец привел меня сюда, чтобы получить выкуп. Поэтому не будете ли
вы так любезны рассказать мне, кто эта Гестер Прин, - я, кажется, правильно
расслышал ее имя? - и какие прегрешения привели ее к позорному столбу.
- Поистине, приятель, вы должны радоваться от всей души, что после
таких испытаний и жизни среди дикарей попали, наконец, в страну, где порок
преследуют и наказывают в присутствии властей и народа, - в нашу
благочестивую Новую Англию. Так вот, сэр, эта женщина была женой одного
ученого, который родился в Англии, но долго жил в Амстердаме, а потом,
несколько лет назад, задумал переплыть океан и попытать счастья у нас, в
Массачусетсе. Он послал жену вперед, а сам задержался, чтобы закончить
какие-то важные дела. И подумайте, сэр, прожив два года в Бостоне, она не
получила ни единой весточки от этого ученого джентльмена, мистера Прина. Ну,
и тогда молодая женщина, за которой некому было присмотреть...
- Так, так! Все понятно, - перебил его незнакомец, горько улыбаясь. -
Если человек, о котором вы мне рассказали, действительно был так учен, он
должен был все это заранее знать из своих книг. А не скажете ли вы мне, кто
отец ребенка, которого миссис Прин держит на руках? Младенцу, насколько я
могу судить, не больше трех-четырех месяцев...
- По правде говоря, приятель, это осталось тайной, и не нашлось пока
мудреца, который мог бы разгадать ее, - ответил горожанин. - Мадам Гестер
наотрез отказалась говорить, и судьи напрасно ломали себе голову. Быть
может, виновник стоит среди нас и любуется этим печальным зрелищем, забыв о
том, что бог его видит.
- Не мешало бы ученому самому пожаловать сюда и заняться этой тайной, -
еще раз улыбнувшись, заметил незнакомец.
- Конечно, это было бы лучше всего, если только он жив, - ответил
горожанин. - Так вот, сударь, наши массачусетские судьи приняли во внимание,
что такую молодую и красивую женщину, вероятно, сильно искушали, прежде чем
она пала, и, в особенности, что муж ее, надо думать, давно лежит на дне
моря, и не решились поступить с ней по всей строгости нашего справедливого
закона. За такое преступление положена смерть. Но они, по своей
снисходительности и милосердию, постановили, что миссис Прин должна
простоять всего-навсего три часа на помосте у позорного столба, а затем, до
конца жизни, носить на груди знак бесчестья.
- Мудрый приговор! - проронил незнакомец, задумчиво склонив голову. -
Таким образом, она будет ходячей проповедью о пагубности греха до той поры,
пока постыдный знак не отметит ее могилу. А все же меня возмущает, что
соучастник греха не стоит рядом с нею на эшафоте! Но он будет найден! Будет!
Будет!
Он вежливо поклонился общительному горожанину, потом прошептал
несколько слов своему спутнику индейцу, и оба они начали прокладывать себе
путь сквозь толпу.
Все это время Гестер Прин стояла на помосте, не спуская с незнакомца
пристального взгляда - такого пристального и напряженного, что минутами весь
остальное зримый мир исчезал из ее глаз и она не видела ничего, кроме этого
человека и себя. Но свидание с ним наедине было бы, вероятно, еще страшнее,
чем эта встреча, когда горячее полуденное солнце освещало и жгло ее пылавшие
стыдом щеки, когда на груди ее алел постыдный знак, а на руках лежал
рожденный в грехе младенец, когда толпа, собравшаяся, словно на праздник,
рассматривала лицо, которое следовало бы видеть лишь в церкви, полускрытым
добродетельной вуалью, да при спокойном мерцании очага, в счастливом
полумраке родного дома. Как ни ужасно было все, что окружало ее, но
присутствие тысячи свидетелей она ощущала как какую-то защиту. Лучше стоять
здесь, где их разделяет столько людей, чем встретиться с ним с глазу на глаз
- он, и она, и больше никого. Она видела в позорной церемонии некий якорь
спасения и страшилась минуты, когда он исчезнет. Погруженная в свои мысли,
она не сразу услышала позади себя голос, повторявший ее имя, голос, который
звучал торжественно и так громко, что прокатился по всей площади.
- Внемли мне, Гестер Прин!
Как уже было сказано выше, прямо над помостом, на котором стояла Гестер
Прин, был расположен балкон, вернее открытая галерея, украшавшая молитвенный
дом. С этой галереи, в присутствии всех высших должностных лиц и со всей
торжественностью, принятой тогда при публичных церемониях, оглашались
постановления властей. Отсюда, восседая в кресле под охраной почетного
караула из четырех сержантов, вооруженных алебардами, смотрел на описываемую
нами сцену сам губернатор Беллингхем - пожилой джентльмен, чье лицо,
изрезанное морщинами, говорило о нелегком жизненном пути. Шляпа губернатора
была украшена темным пером, а из-под плаща, окаймленного узорным шитьем,
виднелся черный бархатный камзол. Мистер Беллингхем был достойным
представителем и главой общины, обязанной своим возникновением, развитием и
нынешним процветанием не порывам юношей, а суровой, закаленной энергии
зрелых мужей и хмурой мудрости старцев. Здесь достигли столь многого именно
потому, что рассчитывали и надеялись на столь малое. Прочие важные особы,
окружавшие губернатора, отличались полной достоинства осанкой, характерной
для тех времен, когда различные формы власти считались священными и
ниспосланными свыше. Разумеется, они были честными, справедливыми и
умудренными опытом людьми. Однако во всем мире едва ли удалось бы отыскать
столько же добродетельных и разумных людей, которые были бы менее способны
разобраться в заблудшей женской душе и распутать переплетенные в ней нити
добра и зла, чем эти непреклонные мудрецы, к которым обернулась теперь
Гестер Прин. По-видимому, она понимала, что только в более вместительном и
горячем сердце народа можно было еще искать сочувствия; должно быть поэтому,
обратив взор на галерею, несчастная женщина побледнела и затрепетала.
Голос, который привлек ее внимание, принадлежал достопочтенному и
прославленному Джону Уилсону, старейшему священнику Бостона; подобно
большинству его собратьев в те времена, он был ученым богословом, а сверх
того еще и добрым, отзывчивым человеком. Последние свойства, впрочем, были
менее развиты, чем интеллектуальные дарования, и он скорее стыдился их,
нежели ценил. Он стоял на балконе, его седые волосы выбивались из-под
круглой черной шапочки, а серые глаза, привыкшие к полумраку рабочей
комнаты, щурились от ослепительного солнца совершенно так же, как глаза
ребенка Гестер. Он напоминал потемневший гравированный портрет из старинного
сборника проповедуй и имел не больше права, чем подобный портрет,
вмешиваться в вопросы человеческих грехов, страстей и страданий.
- Гестер Прин, - сказал священник, - я добивался от моего юного
собрата, чьим проповедям ты имела счастье внимать, - тут мистер Уилсон
положил руку на плечо бледному молодому человеку, стоявшему рядом с ним, - я
пытался, повторяю, внушить этому благочестивому юноше, что ему следует
обратиться к тебе здесь, перед лицом небес, перед нашими мудрыми и
справедливыми правителями, на глазах у всего народа, и объяснить, насколько
мерзостен и черен твой грех. Зная тебя лучше, чем знаю я, он может лучше
судить о том, ласковые или суровые слова нужны для того, чтобы поколебать
твою нераскаянность и упрямство и заставить открыть имя того, кто соблазнил
тебя и вверг в эту страшную пропасть. Однако с чрезмерной мягкостью,
присущей его юному возрасту, брат Димсдейл, - хотя он и умудрен не по летам,
- возражал мне, что было бы насилием над самой природой женщины принуждать
ее, в присутствии множества людей и среди белого дня, раскрыть сокровенные
тайны сердца. На самом же деле, как я пытался ему доказать, позор
заключается в совершении греха, а отнюдь не в его оглашении. Что ты ответишь
мне на этот раз, брат Димсдейл? Кто из нас двоих, ты или я, обратится к
бедной заблудшей душе?
Среди сановных зрителей и священников, занимавших места на галерее,
послышался ропот, смысл которого выразил губернатор Беллингхем, возвысив
голос, хотя и повелительный, но смягченный уважением к молодому пастору.
- Почтенный мистер Димсдейл, - сказал он, - на вас лежит главная
ответственность за душу этой женщины. Ваш прямой долг поэтому - склонить ее
к признанию, каковое было бы следствием и доказательством искренности
раскаяния.
После этого прямого обращения взоры толпы сосредоточились на
преподобном Димсдейле, молодом священнике, который, окончив один из лучших
английских университетов, привез в наш дикий лесной край последнее слово
учености того времени. Его красноречие и религиозный пыл уже снискали ему
выдающееся положение в ряду других представителей церкви. Сама внешность его
была весьма примечательна: высокий выпуклый белый лоб, большие карие
печальные глаза и то крепко сжатые, то слегка вздрагивающие губы, которые
свидетельствовали о болезненной чувствительности, соединенной с большим
самообладанием. Несмотря на природную одаренность и глубокие знания, у
молодого пастора был такой настороженный вид, такой растерянный, немного
испуганный взгляд, какой бывает у человека заблудившегося, утратившего
направление в жизненных дебрях и способного обрести покои лишь в уединении
своей комнаты. Он старался, поскольку это не противоречило его долгу,
держаться в тени, был скромен и прост в обращении, а когда ему приходилось
произносить проповеди, слова его дышали такой благоуханной свежестью и
незапятнанной чистотой помыслов, что многим чудилось, будто они слышат
ангела.
Таков был юноша, к которому преподобный Уилсон и губернатор привлекли
всеобщее внимание, понуждая его здесь, перед собравшейся толпой, обратиться
к таинственной женской душе, священной, даже когда она себя осквернила.
Положение, в котором он очутился, было для него так мучительно, что кровь
отхлынула от его щек, а губы задрожали.
- Обратись к грешнице, брат мой, - сказал мистер Уилсон. - Это важно не
только для ее души, но, как сказал губернатор, и для твоей собственной, ибо
ты был пастырем этой женщины. Пусть, побуждаемая тобою, она поведает правду!
Преподобный мистер Димсдейл склонил голову, словно творя про себя
молитву, и выступил вперед.
- Гестер Прин, - сказал он, перегнувшись через перила и пристально
глядя ей в глаза, - ты слышала слова этою мудрого человека и понимаешь,
какая на мне лежит ответственность. Я заклинаю тебя открыть нам имя твоего
сообщника по греху и страданию, если только это облегчит твою душу и поможет
ей, претерпев земную кару, приблизиться к вечному спасению. Пусть ложная
жалость и нежность не смыкают твои уста, ибо, поверь мне, Гестер, лучше ему
сойти с почетного места и стать рядом с тобой на постыдном пьедестале, чем
влачиться всю жизнь, скрывая глубоко в сердце свою вину. Что принесет ему
твое молчание, кроме соблазна, и не побудит ли оно добавить к греху еще и
лицемерие? Небо послало тебе открытое бесчестье, дабы ты могла
восторжествовать над злом, угнездившимся в душе твоей, и над житейскими
скорбями. Подумай, какой ущерб ты наносишь тому, у кого, быть может, не
хватает смелости по собственной воле испить горькую, но спасительную чашу,
поднесенную ныне к твоим устам!
Глубокий, звучный голос молодого священника задрожал и прервался. Не
столько прямой смысл его слов, сколько звучавшее в них неподдельное волнение
отозвалось в сердцах всех слушателей и вызвало единый порыв сочувствия. Даже
бедный младенец на руках у Гестер словно поддался этому порыву: устремив на
мистера Димсдейла блуждавший до этого взгляд, он с жалобным и одновременно
довольным криком протянул к нему ручонки. В призыве священника таилась сила,
которая заставила всех поверить, что вот сейчас Гестер Прин назовет
виновного или же виновный сам, какое бы место он ни занимал в обществе,
выйдет вперед, подчиняясь неодолимой внутренней потребности, и поднимется на
помост.
Гестер покачала головой.
- Женщина, не испытывай милосердия божьего! - воскликнул преподобный
мистер Уилсон, на этот раз уже более сурово. - Даже устам твоего младенца
был ниспослан голос, дабы он повторил и подтвердил совет, который ты сейчас
услышала. Открой нам имя! Чистосердечная исповедь и раскаянье помогут тебе
освободиться от алой буквы на груди.
- Никогда! - ответила Гестер, глядя не на мистера Уилсона, а в
глубокие, полные смятения глаза молодого священника. - Она слишком глубоко
выжжена в моем сердце. Вам не вырвать ее оттуда! Я готова страдать одна за
нас обоих!
- Скажи правду, женщина! - раздался строгий и холодный голос из толпы,
стоявшей вокруг эшафота. - Скажи правду и дай твоему ребенку отца.
- Не скажу! - смертельно побледнев, ответила Гестер тому, чей голос она
слишком хорошо узнала. - У моей крошки будет только небесный отец, а земного
она никогда не узнает!
- Она не скажет! - прошептал мистер Димсдейл, который, перегнувшись
через перила и прижав руку к сердцу, ждал ответа на свой призыв; он
выпрямился и перевел дыхание. - Сколько силы и благородства в сердце
женщины! Она не скажет!
Убедившись, что сломить упорство несчастной преступницы невозможно,
старый священник, который тщательно приготовился к этому дню, обратился к
толпе с проповедью о пагубности греха во всех его видах и особенно настаивал
на постыдном значении алой буквы. Вновь и вновь возвращался он к этому
символу, и больше часа торжественные фразы перекатывались через головы
слушателей, населяя их воображение такими ужасными картинами, что вскоре им
начало казаться, будто само адское пламя окрасило букву в алый цвет. Тем
временем Гестер Прин продолжала устало и безразлично стоять у позорного
столба, глядя в пространство невидящими глазами. В это утро она вытерпела
все, что в силах вытерпеть человек, а так как не в ее характере было бежать
от слишком острой боли в спасительный обморок, ей оставалось только укрыться
под окаменевшей коркой бесчувственности, продолжая при этом жить и дышать.
Это душевное состояние позволило ей не слышать громоподобного, но
бесполезного красноречия священника. Под конец испытания ребенок начал
пронзительно кричать. Она машинально старалась успокоить его, но, видимо, не
испытывала особой жалости к его страданиям. С таким же глубоким равнодушием
она позволила отвести себя обратно в тюрьму и скрылась из глаз толпы за
окованной железом дверью. И те, кто смотрел ей вслед, шепотом передавали
потом, что видели в темном тюремном коридоре зловещий отблеск алой буквы.
أنت تقرأ
Натаниель Готорн. Алая буква
عاطفيةУроженец Сейлема, Готорн воскрешает в книге образ жизни и нравственный облик своих предков-пуритан середины XVII века. В центре его внимания оказываются вопросы нетерпимости, греха, раскаяния и благодати. Главная героиня - Эстер Прин - в отсутствие...
