В один из ближайших вечеров произошел давно назревший,
давно рокотавший и наконец тяжело грянувший,-- напрасный,
безобразно громкий, но неизбежный,-- разговор. Она только что
вернулась из санатории, жадно ела гречневую кашу и
рассказывала, что Лужину лучше, Родители переглянулись, и
тут-то и началось.
"Я надеюсь,-- звучно сказала мать,-- что ты отказалась от
своего безумного намерения". "Еще, пожалуйста",-- попросила
она, протягивая тарелку. "Из известного чувства
деликатности..."-- продолжала мать, и тут отец быстро
перехватил эстафету. "Да,-- сказал он,-- из деликатности твоя
мать ничего тебе не говорила эти дни,-- пока не выяснилось
положение твоего знакомого. Но теперь ты должна нас выслушать.
Ты знаешь сама: главное наше желание, и забота, и цель, и
вообще... желание -- это то, чтоб тебе было хорошо, чтоб ты
была счастлива и так далее. А для этого..." "В мое время просто
бы запретили,-- вставила мать,-- и все тут". "Нет, нет, при чем
тут запрет. Ты вот послушай, душенька. Тебе не восемнадцать
лет. а двадцать пять, и вообще я не вижу во всем, что
случилось, какого-нибудь увлечения, поэзии". "Ей просто
нравится делать все наперекор,-- опять перебила мать.-- Это
такой сплошной кошмар..." "О чем вы собственно говорите?"--
наконец спросила дочь и улыбнулась исподлобья, мягко
облокотившись на стол и переводя глаза с отца на мать. "О том,
что пора выбросить дурь из головы,-- крикнула мать.-- О том,
что брак с полунормальным нищим совершенная ересь". "Ох",--
сказала дочь и, протянув по столу руку, опустила на нее голову.
"Вот что,-- снова заговорил отец.-- Мы тебе предлагаем поехать
на Итальянские озера. Поехать с мамой на Итальянские озера. Ты
не можешь себе представить, какие там райские места. Я помню,
что когда я впервые увидел Изола Белла..." У нее запрыгали
плечи от мелкого смеха; затем она подняла голову и продолжала
тихо смеяться, не открывая глаз. "Объясни, чего же ты
хочешь",-- спросила мать и хлопнула по столу. "Во-первых,--
ответила она,-- чтобы не было такого крика. Во-вторых, чтобы
Лужин совсем поправился". "Изола Белла это значит Прекрасный
Остров,-- торопливо продолжал отец, стараясь многозначительной
ужимкой показать жене, что он один справится.-- Ты не можешь
себе представить... Синяя лазурь, и жара, и магнолии, и
превосходные гостиницы в Стрезе,-- ну, конечно, теннис,
танцы... И особенно я помню,-- как это называется,-- такие
светящиеся мухи..." "Ну, а потом что?-- с хищным любопытством
спросила мать.-- Ну, а потом, когда твой друг,-- если не
окочурится..." "Это зависит от него,-- по возможности спокойно
сказала дочь.-- Я этого человека не могу бросить на произвол
судьбы. И не брошу. Точка". "Будешь с ним в желтом доме,--
живи, живи, матушка!" "В желтом или синем..."-- начала с
дрожащей улыбкой дочь. "Не соблазняет Италия?" -- бодро крикнул
отец. "Сумасшедшая... Я поседела из-за тебя! Ты не выйдешь за
этого шахматного обормота!" "Сама обормот. Если захочу, выйду.
Ограниченная и нехорошая женщина..." "Ну-ну-ну, будет,
будет",-- бубнил отец. "Я его больше сюда не впущу,--
задыхалась мать.-- Вот тебе крест". Дочь беззвучно расплакалась
и вышла из столовой, стукнувшись мимоходом об угол буфета и
жалобно сказав "черт возьми!". Буфет долго и обиженно звенел.
"Не надо было так",-- шепотом сказал отец. "Заступайся,
заступайся, голубчик..." "Да нет, я ничего. Только мало ли что
бывает. Человек переутомился, сдал, как говорится. Может
быть,-- Бог его знает!-- может быть, действительно после такой
встряски он изменится к лучшему... Я, знаешь, пойду посмотреть,
что она делает".
А на следующий день он долго беседовал со знаменитым
психиатром, в санатории которого лежал Лужин. У психиатра была
черная ассирийская борода и влажные, нежные глаза, которые
чудесно переливались, пока он слушал собеседника. Он сказал,
что Лужин не эпилептик и не страдает прогрессивным параличом,
что его состояние есть последствие длительного напряжения и
что, как только с Лужиным можно будет столковаться, придется
ему внушить, что слепая страсть к шахматам для него гибельна, и
что на долгое время ему нужно от своей профессии отказаться и
вести совершенно нормальный образ жизни. "Ну, а жениться такому
человеку можно?" "Что же,-- если он не импотент...-- нежно
улыбнулся профессор.-- Да и в супружестве есть для него плюс.
Нашему пациенту нужен уход, внимание, развлечения. Это
временное помутнение сознания, которое теперь постепенно
проходит. Насколько можно судить,-- наступает полное
прояснение".
Слова психиатра произвели дома легкую сенсацию. "Значит,
шахматам капут? -- с удовлетворением отметила мать.-- Что же
это от него останется,-- одно голое сумасшествие?" "Нет-нет,--
сказал отец.-- О сумасшествии нет никакой речи. Человек будет
здоров. Не так страшен черт, как его малютки. Я сказал
"малютки",-- ты слышишь, душенька?" Но дочь не улыбнулась,
только вздохнула. По правде сказать, она чувствовала себя очень
усталой. Большую часть дня она проводила в санатории, и было
что-то невероятно утомительное в преувеличенной белизне всего
окружающего и в бесшумных белых движениях сестер. Все еще очень
бледный, обросший щетиной, в чистой рубашке, Лужин лежал
неподвижно. Правда, бывали минуты, когда он поднимал под
простыней колено или мягко двигал рукой, да и в лице проходили
легкие теневые перемены и в раскрытых глазах бывал иногда почти
осмысленный свет,-- но все же только и можно было о нем
сказать, что он неподвижен,-- тягостная неподвижность,
изнурительная для взгляда, искавшего в ней намека на
сознательную жизнь. И взгляд нельзя было отвести,-- так
хотелось проникнуть под этот желтовато-бледный лоб, который
изредка сморщивался от неведомого внутреннего движения,
проникнуть в неведомый туман, трудно шевелящийся, пытающийся,
быть может, распутаться, сгуститься в отдельные земные мысли.
Да, было движение, было. Безобразный туман жаждал очертаний,
воплощений, и однажды во мраке появилось как бы зеркальное
пятнышко, и в этом тусклом луче явилось Лужину лицо с черной
курчавой бородой, знакомый образ, обитатель детских кошмаров.
Лицо в тусклом зеркальце наклонилось, и сразу просвет
затянулся, опять был туманный мрак и медленно рассеивавшийся
ужас. И по истечении многих темных веков -- одной земной ночи
-- опять зародился свет, и вдруг что-то лучисто лопнуло, мрак
разорялся, и остался только в виде тающей теневой рамы, посреди
которой было сияющее голубое окно. В этой голубизне блестела
мелкая, желтая листва, бросая пятнистую тень на белый ствол,
скрытый пониже темно-зеленой лапищей елки; и сразу это видение
наполнилось жизнью, затрепетали листья, поползли пятна по
стволу, колыхнулась зеленая липа, и Лужин, не выдержав, прикрыл
глаза, но светлое колыхание осталось под веками. "Там, в роще,
я что-то зарыл",-- блаженно подумал он. И только хотел
вспомнить, что именно, как услышал над собой шелест и два
спокойных голоса. Он стал вслушиваться, стараясь понять, где
он, и почему на лоб легло что-то мягкое и холодное, Погодя, он
снова открыл глаза. Толстая белая женщина держала ладонь у него
на лбу,-- а там, в окне, было все то же счастливое сияние. Он
подумал, что сказать, и, увидев на ее груди приколотые часики,
облизал губы и спросил, который час. Сразу кругом произошло
движение, женщины зашептались, и с удивлением Лужин заметил,
что понимает их язык, сам может на нем говорить. "Который
час""-- повторил он. "Девять часов утра,-- сказала одна из
женщин,-- Как вы себя чувствуете?" В окно, если чуть
приподняться, был виден забор, тоже в пятнах теней.
"По-видимому, я попал домой",-- в раздумий проговорил Лужин и
опять опустил пустую, легкую голову на подушку. Он слышал
некоторое время шепот, легкий звон стекла... Ему показалось,
что нелепость всего происходящего чем-то приятна, и что
удивительно хорошо лежать, не двигаясь. Так он незаметно заснул
и, когда проснулся, увидел опять голубой блеск русской осени.
Но что-то изменилось, кто-то незнакомый появился рядом с его
постелью. Лужин повернул голову: на стуле справа сидел господин
в белом, с черной бородой, и внимательно смотрел улыбающимися
глазами. Лужин смутно подумал, что он похож на мужика с
мельницы, но сходство сразу пропало, когда господин заговорил:
"Карашо?"-- дружелюбно осведомился он. "Кто вы?"-- спросил
Лужин по-немецки. "Друг,-- ответил господин,-- верный друг. Вы
были больны, но теперь здоровы. Слышите,-- совершенно здоровы".
Лужин стал думать над этими словами, но господин не дал ему
додуматься и ласково сказал; "Вы должны лежать тихо. Отдыхайте.
Побольше спите".
Так Лужин вернулся обратно из долгого путешествия,
растеряв по дороге большую часть багажа, и лень было
восстанавливать пропажу. Эти первые дни выздоровления были тихи
и плавны; женщины в белом вкусно кормили его; приходил
обворожительный бородач, и говорил приятные вещи, и смотрел
агатовым взглядом, который теплом разливался по телу. Вскоре
Лужин стал замечать, что в комнате бывает еще кто-то,--
трепетное, неуловимое присутствие. Раз, когда он проснулся,
кто-то беззвучно и торопливо уходил, как бы знакомый шепот
возник рядом и сразу погас. И в разговоре бородатого друга
стали мелькать намеки на что-то таинственное и счастливое; оно
было в воздухе вокруг него, и в осенней прелести окна, и
дрожало где-то за дверью,-- загадочное, увертливое счастье. И
Лужин постепенно стал понимать, что райская пустота, в которой
витают его прозрачные мысли, со всех сторон заполняется. Но ему
повезло: первым явилось наиболее счастливое видение его жизни.
Предупрежденный о близости прекрасного события, он смотрел
сквозь решетку изголовья на белую дверь и ждал, что вот сейчас
она откроется, и сбудется наконец предсказание. Но дверь не
открывалась. Вдруг сбоку, вне поля его зрения, что-то
шелохнулось. Под прикрытием большой ширмы кто-то стоял и
смеялся. "Иду, иду, один момент",-- забормотал Лужин,
высвобождая ноги из-под простыни и вытаращенными глазами ища
под стулом, рядом с постелью, какой-нибудь обуви. "Никуда вы не
пойдете",-- сказал голос, и розовое платье мгновенно заполнило
пустоту.
То, что его жизнь прежде всего озарилась именно с этой
стороны, облегчило его возвращение. Некоторое еще время
оставались в тени жестокие громады, боги его бытия. Произошел
нежный оптический обман: он вернулся в жизнь не с той стороны,
откуда вышел, и работу по распределению его воспоминаний взяло
на себя то удивительное счастье, которое первым встретило его.
И когда, наконец, эта область жизни была полностью
восстановлена, и вдруг, с грохотом обрушившейся стены, появился
Турати, турнир и все предыдущие турниры,-- этому же счастью
удалось увести сопротивлявшийся образ Турати и положить обратно
в ящик зашевелившиеся было шахматные фигуры. Как только они
опять оживали, их твердо захлопывали снова -- и борьба
продолжалась недолго. Помогал доктор, дорогие каменья его глаз
переливались и таяли; он говорил о том, что кругом свободный и
светлый мир, что игра в шахматы -- холодная забава, которая
сушит и развращает мысль, и что страстный шахматист так же
нелеп, как сумасшедший, изобретающий перпетуум мобиле или
считающий камушки на пустынном берегу океана. "Я вас перестану
любить,-- говорила невеста,-- если вы будете вспоминать о
шахматах,-- а я вижу каждую мысль, так что держитесь". "Ужас,
страдание, уныние,-- тихо говорил доктор,-- вот что порождает
эта изнурительная игра". И он доказывал Лужину, что сам Лужин
хорошо это знает, что Лужин не может подумать о шахматах без
отвращения, и, таинственным образом тая, переливаясь и блаженно
успокаиваясь, Лужин соглашался с его доводами. И по огромному,
прекрасно пахнувшему санаторскому саду Лужин прогуливался в
новеньких ночных туфлях из мягкой кожи и одобрительно отзывался
о георгинах, и рядом шла его невеста и почему-то думала о
читанной в детстве книжке, где все неприятности в жизни одного
гимназиста, бежавшего из дома со спасенной им собакой,
разрешались удобной для автора горячкой (не тифом, не
скарлатиной, а просто горячкой), и нелюбимая дотоле молодая
мачеха так ухаживала за ним, что он ее вдруг начинал ценить и
звать мамой, и теплая слезинка скатывалась по щеке, и все было
очень хорошо. "Лужин здоров",-- сказала она, с удыбкой глядя на
его тяжелый профиль (профиль обрюзгшего Наполеона), опасливо
склоненный над цветком, который,-- Бог его знает,-- мог
укусить. "Лужин здоров. Лужин гуляет. Лужин очень милый". "Не
пахнет",-- баском сказал Лужин. "И не должно пахнуть,--
ответила она, взяв его под руку.-- Это у георгин не принято. А
вон тот белый господин -- табак. Он здорово пахнет ночью. Когда
я была маленькая, я всегда высасывала сок из серединки. Теперь
уже невкусно". "У нас в саду...-- начал Лужин и задумался,
щурясь на клумбы.-- Имелись вот эти цветочки,-- сказал он.--
Сад был вполне презентабельный". "Астры,-- пояснила она.-- Я их
не люблю. Они жесткие. А в нашем саду..."
Вообще много говорилось о детстве. Говорил и профессор,
расспрашивал Лужина: "У вашего отца была земля? Не правда ли?"
Лужин кивал. "Земля, деревня-- это превосходно,-- продолжал
профессор.-- У вас были, верно, лошади, коровы?" Кивок. "Дайте
мне представить себе ващ дом... Кругом вековые деревья... Дом
большой, светлый. Ваш отец возвращается с охоты..." Лужин
вспомнил, как однажды отец принес толстого, неприятного
птенчика, найденного в канаве. "Да",-- неуверенно ответил
Лужин. "Какие-нибудь подробности,-- мягко попросил профессор.--
Пожалуйста. Прошу вас. Меня интересует, чем вы занимались в
детстве, как играли. У вас были, наверное, солдатики..."
Но Лужин при этих беседах оживлялся редко. Зато мысль его,
беспрестанно подталкиваемая такими расспросами, возвращалась
снова и снова к области его детства. То, что он вспоминал,
невозможно было выразить в словах,-- просто не было взрослых
слов для его детских впечатлений,-- а если он и рассказывал
что-нибудь, то отрывисто и неохотно,-- бегло намечая очертания,
буквой и цифрой обозначая сложный, богатый возможностями ход.
Дошкольное, дошахматное детство, о котором он прежде никогда не
думал, отстраняя его с легким содроганием, чтобы не найти в нем
дремлющих ужасов, унизительных обид, оказывалось ныне
удивительно безопасным местом, где можно было совершать
приятные, не лишенные пронзительной прелести экскурсии. Лужин
сам не мог понять, откуда волнение,-- почему образ толстой
француженки с тремя костяными пуговицами сбоку, на юбке,
которые сближались, когда ее огромный круп опускался в
кресло,-- почему образ, так его раздражавший в то время, теперь
вызывает чувство нежного ущемления в груди. Он вспоминал, как в
петербургском доме ее астматическая тучность предпочитала
лестнице старомодный, водой движимый лифт, который швейцар
пускал в ход при помощи рычага на стене вестибюля. "В
путь-дорогу",-- неизменно говорил швейцар, закрывая за ней
дверные половинки, и тяжкий, отдувающийся, вздрагивающий лифт
медленно полз вверх по толстому бархатному шнуру, и мимо лифта,
по облупленной стене, видной сквозь стекло, медленно спускались
темные географические пятна, те пятна сырости и старости, среди
которых, как и среди небесных облаков, господствует мода на
очертания Черного моря и Австралии. Иногда маленький Лужин
поднимался вместе с ней, но чаще оставался внизу и слушал, как
в вышине, за стеной, трудно взбирается лифт,-- и он всегда
надеялся, маленький Лужин, что лифт на полпути застрянет.
Частенько так и случалось. Шум прекращался, из неизвестного
междустенного пространства доносился вопль о помощи; швейцар
внизу двигал, гакая, рычагом, и открывал дверь в черноту и,
глядя вверх, деловито спрашивал: "Поехали?" Наконец что-то
содрогалось, приходило в движение, и через некоторый срок
спускался лифт -- уже пустой. Пустой. Бог весть, что случилось
с ней,-- быть может, доехала она уже до небес и там осталась,
со своей астмой, лакричными конфетами и пенсне на черном
шнурке. Пустым вернулось воспоминание, и в первый раз, быть
может, за всю свою жизнь Лужин задался вопросом,-- куда же,
собственно говоря, все это девается, что сталось с его
детством, куда уплыла веранда, куда уползли, шелестя в кустах,
знакомые тропинки?
Непроизвольным движением души он этих тропинок искал в
санаторском саду, но у клумб был другой очерк, и березы были
размещены иначе, и просветы в их рыжей листве, налитые осенней
синевой, никак не соответствовали рисунку тех памятных
березовых просветов, на которые он эти вырезанные части лазури
так и этак накладывал. Неповторим как будто был тот далекий
мир, в нем бродили уже вполне терпимые, смягченные дымкой
расстояния образы его родителей, и заводной поезд с жестяным
вагоном, выкрашенным под фанеру, уходил жужжа под воланы
кресла, и Бог знает, что думал при этом кукольный машинист,
слишком большой для паровоза и потому помещенный в тендер.
Таково было детство, охотно посещаемое теперь мыслью
Лужина. Затем шла другая пора, долгая шахматная пора, о которой
и доктор и невеста говорили, что это были потерянные годы,
темная пора духовной слепоты, опасное заблуждение,--
потерянные, потерянные годы. О них не следовало вспоминать. Там
таился, как злой дух, чем-то страшный образ Валентинова. Ладно,
согласимся, довольно,-- потерянные годы,-- долой их,--
забыто,-- вычеркнуто из жизни. И, если так исключить их, свет
детства непосредственно соединялся с нынешним светом, выливался
в образ его невесты. Она выражала собой все то ласковое и
обольстительное, что можно было извлечь из воспоминаний
детства,-- словно пятна света, рассеянные по тропинкам сада на
мызе, срослись теперь в одно теплое, цельное сияние.
"Радуешься?-- уныло спросила мать, глядя на ее оживленное
лицо.-- Скоро сыграем свадьбу?" "Скоро,-- ответила она и
бросила свою кругленькую серую шляпу на диван.-- Во всяком
случае он на днях оставит санаторию". "Здорово твоему отцу
влетит,-- марок тысяча". "Я сейчас по всем книжным магазинам
рыскала,-- вздохнула дочь.-- Он непременно требовал Жюль Верна
и Шерлока Холмса. И оказывается, что он никогда не читал
Толстого". "Конечно-- он мужик,-- пробормотала мать,-- Я всегда
это говорила". "Слушай, мама,-- сказала она, слегка хлопая
перчаткой по пакету с книгами,-- давай условимся. С
сегодняшнего дня больше никаких таких милых замечаний. Это
глупо, унизительно для тебя и, главное, совершенно ни к чему".
"Не выходи ты за него замуж,-- изменившись в лице, проговорила
мать.-- Не выходи. Умоляю тебя. Ну, хочешь,-- я бухнусь перед
тобой на колени..." И, опираясь одной рукой о кресло, она стала
с трудом сгибать ногу, медленно опуская свое большое, слегка
похрустывавшее тело. "Пол продавишь",-- сказала дочь и,
захватив книги, вышла из комнаты.
Путешествие Фогга и мемуары Холмса Лужин прочел в два дня
и, прочитав, сказал, что это не то, что он хотел,-- неполное,
что ли, издание. Из других книг ему понравилась "Анна Каренина"
-- особенно страницы о земских выборах и обед, заказанный
Облонским. Некоторое впечатление произвели на него и "Мертвые
души", причем он в одном месте неожиданно узнал целый кусок,
однажды в детстве долго и мучительно писанный им под диктовку.
Кроме так называемых классиков, невеста ему приносила и всякие
случайные книжонки легкого поведения -- труды галльских
новеллистов. Все, что только могло развлечь Лужина, было
хорошо-- даже эти сомнительные новеллы, которые он со
смущением, но с интересом читал. Зато стихи (например, томик
Рильке, который она купила по совету приказчика) приводили его
в состояние тяжелого недоумения и печали. Соответственно с этим
профессор запретил давать Лужину читать Достоевского, который,
по словам профессора, производит гнетущее действие на психику
современного человека, ибо, как в страшном зеркале...
"Ах, господин Лужин не задумывается над книгой,-- весело
сказала она.-- - А стихи он плохо понимает из-за рифм, рифмы
ему в тягость".
И странная вещь: несмотря на то, что Лужин прочел в жизни
еще меньше книг, чем она, гимназии не кончил, ничем другим не
интересовался, кроме шахмат,-- она чувствовала в нем призрак
какой-то просвещенности, недостающей ей самой. Были заглавия
книг и имена героев, которые почему-то были Лужину по-домашнему
знакомы, хотя самих книг он никогда не читал. Речь его была
неуклюжа, полна безобразных, нелепых слов,-- но иногда
вздрагивала в ней интонация неведомая, намекающая на какие-то
другие слова, живые, насыщенные тонким смыслом, которые он
выговорить не мог. Несмотря на невежественность, несмотря на
скудость слов, Лужин таил в себе едва уловимую вибрацию, тень
звуков, когда-то слышанных им.
Ни об его некультурности, ни о прочих его недостатках мать
больше не говорила, после того дня, когда, оставшись одна в
коленопреклоненном положении, она всласть нарыдалась, щекой
приложившись к ручке кресла. "Я бы все поняла,-- сказала она
потом мужу,-- все поняла и простила бы, если бы она
действительно любила его. Но в том-то и ужас..." "Нет, это не
совсем так,-- прервал муж.-- Мне тоже сперва казалось, что все
это чисто головное. Но ее отношение к его болезни меня убеждает
в обратном. Конечно, такой союз опасен, да и она могла бы лучше
выбрать... Хотя он из старой дворянской семьи, но его узкая
профессия наложила на него некоторый оттенок. Вспомни Ирину,
которая стала актрисой,-- вспомни, какой она потом приехала к
нам. Все же, не взирая на эти все дефекты, я считаю, что он
человек хороший. Вот ты увидишь, он займется теперь
каким-нибудь полезным делом. Я не знаю, как ты, но я просто не
решаюсь больше ее отговаривать. По-моему, если уж хочешь знать
мое мнение,-- следует, скрепя сердце, принять неизбежное".
Он говорил долго и бодро, держась очень прямо и стуча
крышечкой портсигара.
"Я только одно чувствую,-- повторяла жена,-- она его не
любит".
YOU ARE READING
Защита Лужина. Владимир Набоков.
Classics«Защита Лужина» - один из наиболее известных романов Владимира Набокова. В основе сюжета лежат события из жизни друга Набокова - Курта фон Барделебена, гроссмейстера, который покончил жизнь самоубийством в 1924 году. При этом Лужин существенно русск...
