Сложнее всего было согреться. Дрожащие пальцы с трудом перемещались по кнопкам старого телефона, покрасневшие глаза едва ли находили в маленьком экранчике хоть одну игру, чтобы отвлечься. Благо, зарядку этот кирпич мог держать хоть целую вечность. А она всю вечность была готова играть в «змейку», лишь бы не слышать голос и не вслушиваться в его слова.
«Белые мотыльки снятся к удаче», – засело на подкорке и повторилось снова. И снова. Лу махнула рукой перед лицом, будто бы отгоняя муху.
«Белые мотыльки – к удаче. Ты слушаешь?» – настойчиво повторила бабушка и выдержала паузу, как будто Лу следовало достать из сумки тетрадь и записать под диктовку.
– Слушаю, – прошептала она, поплотнее укутываясь в шарф. – Что дальше?
А дальше ничего не было. Словно лента в ее голове застряла или оборвалась, голос затих на минуту, а потом возобновился снова.
«Белые мотыльки к...»
– Удаче, – ответила Лу сама себе.
– Девушка, с вами все хорошо? – спросила тучная кудрявая дамочка на сиденье справа.
– Отлично, просто отлично, – пробурчала Лу и больше не слышала ни слова из внешнего мира, лишь бабушкино напоминание о мотыльках, скрывавшееся внутри.
«Разноцветные мотыльки, порхающие над цветочными бутонами, – к встрече с друзьями».
Какого цвета улыбающийся голос? Лу он показался желтым, но она не верила этой улыбке.
«Я знаю, ба, – ответила она мысленно, – но у меня нет друзей. И цветы завяли после первых заморозков, а мотыльки давно впали в спячку, и им еще полгода валяться в своих маленьких снежных гробиках. К чему это все?»
«А черные ночные мотыльки – к тревоге», – продолжал голос, будто бы и не слыша ее вопроса.
Автобус тряхнуло на кочке, и Лу оторвалась от телефона, взглянув в окно. Замызганное, совершенно грязное, оно скрывало за собой город. А за ним не было ни-че-го. Одна пустота, пока ты в нее не посмотришь. А если взглянул хоть краем глаза – пиши пропало. Нет тебя. Никогда не было и не-бу-дет.
Лу хотела писать книги. Она бы и теперь потянулась за блокнотом, набросала хоть пару строк своим размашистым, совсем не емким почерком, но пальцы уже не сгибались и одеревенели под промокшим насквозь полупальто. И потому она закрыла глаза, откинувшись на спинку сиденья, и позволила себе взлететь высоко-высоко и раствориться в своих мыслях. Лу думала: а вдруг ничего на самом деле нет?
Что если в этом автобусе – ни единого человека, ни звука, ни шороха, а за окнами – грязное, выцветшее ничто? Что если междугородний транспорт везет ее не в ближайшую деревню, а куда-то далеко-далеко, за грани бытия и реальности? Что если...
На секунду Лу даже поверила в это. Ей представилось, что она открывает глаза, а рядом совсем никого, а за окном – черное полотно, и не существует пространства и времени. Есть лишь ты, зависший между.
Автобус снова тряхнуло, телефон вывалился из рук и упал в щель между сиденьями. Лу потянулась за ним и на секунду почувствовала пробегающий по спине холодок: сиденье рядом было пусто. Лу пробежала глазами лица остальных пассажиров, но не нашла среди них ни одной тучной кудрявой дамочки и еще сильнее вжала подбородок в шарф.
«А коли на спинке мотылька белые разводы, похожие на череп, берегись, деточка. За тобой приглядывает костлявая».
«Да, бабуль, – ответила Лу, – мы с ней давние друзья».
***
С матерью не ладилось, и колючий, мешающий сделать один-единственный вдох комок застревал в горле каждый раз, когда мысли отталкивались от голоса в голове, от бабушкиного сумасшедшего шепота и мотыльков, возвращая в реальность. С матерью не ладилось: характер у нее был тяжелый, невыносимый временами, что хоть головой об стенку.
Лу всегда считала себя слабой. Этаким беззащитным щенком, тихо скулящим в своем маленьком глупом мире. Никто ее не слышал, никто не хотел помочь, никто не протягивал руку и не понимал, что она внутри – совсем не такая, какой кажется снаружи. Лу огрызалась, шипела, кричала, хлопала дверью и проводила долгие дни в запертой комнате в своих бойкотах, нападала и силой заставляла подбородок не дрожать, а слезам не позволяла вырваться, запихивая боль как можно глубже внутрь своего нутра.
Но все катилось в пропасть. Пропасть, которую нечем было заполнить, пропасть, лишенную света и тепла. Лу старалась. Надеялась, что ее манера стальной леди, что ее повзрослевший и достигший новой эволюционной ступени юношеский максимализм защитят эту слабую суть, сделают ее чуть более черствой, уверенной, смелой, но Лу ошибалась. Каждый раз она поднимала белый флаг, восстанавливала мир, и все возвращалось на круги своя.
Давленные годами слезы накапливались внутри и разрывали череп. Мигрень пульсировала в висках, предательская пленка растворяла в себе солнечные лучи, и мир перед глазами Лу расплывался, не позволяя понять, куда же все-таки идти. Холодный ветер пробирался под куртку. Запутывался в волосах. Он – наглец и мятежник – издевался над ней, делал лишь хуже, но еще и остужал горящие от гнева щеки, обнимал – единственный, кто готов был ее обнять, когда становилось невыносимо, – и исчезал в пустоте, оставляя ее совсем одну.
А потом одна за другой стали возникать дряхлые скособоченные постройки. Низкий аляповато разукрашенный забор приветственно улыбался, скаля пожелтевшие зубы калитки. Лу подергала ее – оказалось заперто, хотя это было не так уж важно: в кармане лежала целая связка ключей, и один лишь Бог знал, откуда столько натащила бабушка. Да и даже он вряд ли смог бы вообразить, что все-таки было у нее на уме.
Стекла окон оказались в трещинах, наскоро залепленных пожелтевшими лентами скотча. Стоило Лу ступить за порог, как в воздух поднялась накопленная годами пыль, и девушка закашлялась, больно ударившись локтем о старую резную вешалку. На той еще оставалась дедушкина шляпа.
И все же этот дом был совершенно особенный. Абсурдный в своей красоте, усеянный пятнами разномастных обоев, картин и следов от краски, вырезками из газет и фотографиями, приклеенными даже к полу в тех местах, где стен уже не хватало. Этот дом был уникальным смешением разных эпох, где на резном антикварном столике начала двадцатого века стоял компьютер. И не такой, как у всех знакомых Лу бабушек – не для внуков и не для того, чтобы раз в год созвониться по скайпу с дальними родственниками и криво поулыбаться друг другу в пикселях, матерясь на неработающий микрофон, она была совсем не из этих, но просто хотела оставаться единой со временем и вне его.
Лу бросила сумку на пороге и забыла закрыть дверь: будто завороженная поплелась вперед, в самую глубь дома, словно он был как тот самый платяной шкаф, ведущий в Нарнию. В нем скрывалось много больше, чем бросалось в глаза, и, дойдя до последней комнаты, Лу упала на колени перед стеной, увешанной ее рисунками и черновиками. С того момента, как научилась держать карандаш, и до тех пор, когда закончила свою первую повесть.
И Лу разрыдалась. Слезы полились по щекам не глупым смиренным потоком, но необузданной волной цунами, накрыли ее, вырвались обжигающим все тело криком, после которого не осталось ничего. Лишь сердце все так же пульсировало в висках, и остаточная слабость прижала Лу к полу в такой позе, будто бы она неистово молилась много часов.
В кармане минут пять вибрировал телефон. Когда все стихло, Лу нашла в себе силы достать кирпичик и увидела на его экране три пропущенных от матери.
– Да иди ты к черту! – неожиданно для себя громко прокричала она, охрипнув к этому глупо брошенному «к черту», и телефон полетел в стену. Его жалкие внутренности разлетелись по всей комнате, Лу обхватила голову руками и оставалась так еще очень долго, пока в шее не начало покалывать и боль не окутала собой все тело.
Дышать становилось легче, хотя удары сердца все еще отдавались в голове пульсацией, в комнате стало прохладно. Гусиная кожа покрыла руки и спину, Лу попыталась поднять голову, но все тело повело вправо, и она снова прижалась к полу, не в силах совладать с головокружением. Разноцветные круги плясали за опущенными веками, и дышать снова приходилось часто-часто, чтобы унять эту неожиданную паническую атаку. Лу уже и не помнила о мигрени, о разбитом телефоне и ссоре с матерью, она все больше распластывалась по холодному грязному полу, будто бы вдавливая в него свое костлявое тельце. Будто бы что-то огромное и невыносимое опускалось на нее сверху, прижимая к самой земле.
Разлепить веки было трудно. Засохшие слезинки скатались в уголках глаз, раздражая кожу, руки все еще не слушались, голова гудела. Лу поднялась, усевшись на колени посреди комнаты, но теперь та оказалась совершенно другой. Чем-то похожей на бабушкину, чем-то – совсем нет. Толстый слой пыли и паутина по углам исчезли, оставив после себя блеск новых вещиц, оказавшихся вне времени.
На стенах больше не было фотографий, рисунков и газетных вырезок, вместо них висело пять картин. Лу поднялась на ноги, цепляясь за край массивного дубового стола, и огляделась вокруг. На всех картинах были изображены люди. На последней Лу узнала себя в длинной, худой и плоской фигуре, похожей на тень, рядом с которой лежало зеркало. В отражении лысое, лишь отдаленно похожее на человека существо внимательно рассматривало... нет, не Лу нарисованную, а ту Лу, что стояла по другую сторону от картины и подносила руки к лицу, едва удерживая себя от крика.
Взгляд закартинного существа был тяжелый и пронзительный, и Лу обняла себя руками, пытаясь согреться. Она обернулась, ища взглядом дверь, но прежде наткнулась им на зеркало, висящее напротив картин.
Первая волна шепота пронеслась практически незаметно. Ладони Лу стали влажными, а сердце еще громче застучало в висках. В отражении замер парень: темные растрепанные волосы, удивленный заспанный взгляд. Он смотрел на что-то за спиной Лу, вынуждая ее обернуться. Но там ничего не было. Повернувшись к зеркалу снова, Лу увидела в отражении лишь свое побледневшее лицо.
Вторая волна шепота была похожа на ветер. Он промчался мимо нее, подобно сквозняку, не позволяя даже успеть осознать свое появление.
На третьей волне можно было различить слова. Можно было... знай Лу этот шипящий, похожий на копошение насекомых в сухой листве, язык. Она бросилась вон. Набор проклятий летел в ее сторону из уст невидимого существа, которое, казалось, даже человеком быть не могло, ибо оно находилось повсюду и сразу.
Коридор упирался в лестницу. Лу остановилась на первой ступеньке, пытаясь разглядеть хоть что-то в темноте второго этажа. Ей было страшно, ведь в бабушкином доме второго этажа отродясь не было, а значит, Лу оказалась где-то еще. Значит, Лу окончательно сошла с ума и все, что происходило теперь, было – ни много ни мало – иллюзией, сном наяву. Или же сонной явью...
Ноги не слушались. Мышцы задеревенели, едва ли Лу могла заставить себя сделать шаг. Как будто странное гравитационное поле пыталось вернуть ее назад, к картинам, к зеркалу, к шепчущему языку, но в голове пульсировала паника, и лишь благодаря ей Лу верила в то, что наверху куда безопаснее, чем внизу.
Ступени скрипели в кромешной темноте. Лу боялась возвращения шепота, но нынче сквозняк, врезавшийся ей в уши, был безмолвен и порывы ветра лишь легонько трепали волосы.
На втором этаже оказалось совсем темно: двери комнат закрыты, шторы окна в конце коридора опущены. Из ниоткуда выкатился детский мячик и проскакал по лестнице вниз со звуком, похожим на тиканье часов. У Лу задрожали руки. Она сжала дверную ручку, превозмогая сильную слабость в пальцах, и повернула ее. В детской комнате оказалось чуть светлее за счет желтых и зеленых стен. Соскользнувшая и с грохотом свалившаяся с подоконника музыкальная шкатулка открылась и заиграла тихая колыбельная.
Лу не могла дышать. Звук вырывался из ее горла с каким-то надрывным хрипом, но она уже вышла из оцепенения и скользила пальцами по старому комоду, как будто бы знакомому. По белому покрывалу, теплому, будто бы секунду назад в этой кровати кто-то спал. Чтобы сделать шаг в сторону окна, Лу пришлось пересилить себя, ведь головная боль многократно возросла.
На подоконнике лежали старые черно-белые фотографии. На них была запечатлена рисующая женщина. Вот она смотрит на свои руки, будто бы не верит в то, что они могут что-то создать. Вот – на картину, на которой, кажется, уже проклевывается рисунок, словно уродливый слепой птенец. И вот – она поворачивает голову и смотрит уже на Лу.
Она закричала. Не женщина, она оставалась спокойна настолько, насколько позволяла фотобумага, крик вырвался из горла Лу, и она бросилась вниз, забывая о том, как тяжело было передвигать ногами прежде.
Выход наружу нашелся сам собой. Лу вылетела на мороз, потеряла равновесие и упала прямо в снег.
«Снег? – пронеслось у нее в голове, – рановато для начала октября...».
А потом ничего не стало.