(антиутопия)
«Разум требует беспредельной коммуникации,
он сам – тотальная воля к коммуникации»
К. Ясперс
Комната, в которой сидел Рихард, ярко освещалась солнцем и пахла пылью. Окна, выкрашенные небрежным маляром, намертво влипли в подоконники. Так часто бывает в государственных учреждениях. Краской были залиты даже шпингалеты на оконных рамах, поэтому любая затея проветрить помещение оказывалась безнадежной. Фасадные окна напоминали Рихарду вставную челюсть, где только кажется, что зубы растут отдельно, а на самом деле они образуют застывший зловещий монолит. Молодой человек наблюдал за тем, как в солнечных лучах причудливо танцуют пылинки и старался ни о чем больше не думать.
Спустя некоторое время в комнату вошел дознаватель. Ожидаемо неприметная внешность, средний рост, средний возраст.
– Можете звать меня Брук, – поздоровался он с Рихардом.
– Рихард, – ответил ему молодой человек. Говорить это было не обязательно: дознаватель, конечно же, и так знал, кто он. Но ведь собственное имя разрешено произносить бесплатно сколько угодно раз, так почему бы не проявить вежливость. Вежливость хорошо скрывает тревогу и страх.
– Прежде чем мы начнем, – продолжил Брук, – позвольте мне снять ограничение на Вашем счетчике слов. Он вставил чип в шейный обруч Рихарда, умелой рукой произвел еще какие-то манипуляции, потом поставил перед ним небольшое зеркало и сказал, – теперь можете говорить столько, сколько пожелаете. Дневной лимит слов снят. Посмотрите, счетчик на обруче отключен. Видите, он показывает, что Вам сегодня позволено произнести еще 1343 слова... О, Вы весьма экономны, похвально... Теперь скажите что-нибудь и увидите, что это число останется неизменным. Разговаривая со мной, можете использовать столько слов, сколько необходимо, не сдерживаясь, – это была многократно произносимая инструкция, доведенная дознавателем до автоматизма.
Тишина. Молчание собеседника начинало утомлять и Брук раздраженно добавил:
– Ну же, Рихард, скажите уже что-нибудь!
Молодой человек вздрогнул, потом кашлянул и неуверенно произнес:
– Что я должен сказать? – минус четыре слова, машинально посчитал он. Глаза инстинктивно метнулись к зеркалу. Маленький счетчик под кадыком показал все те же 1343 слова. – Я правда могу говорить без ограничений?
Брук ничего не ответил. По опыту работы он знал, что человеку просто надо дать некоторое время привыкнуть к новым обстоятельствам. Много раз он видел, как это бывает. Пугливая, спотыкающаяся речь постепенно набирает силу, потом опьяняет. И вот человек уже готов рассказать дознавателю все, что угодно, лишь бы говорить, лишь бы безгранично наслаждаться произнесением слов, формулированием мыслей.
В такие минуты Брук особенно четко понимал, почему государство столетиями накладывало свои запреты. Люди так часто говорят глупости и мнят себя мудрецами, дай им только возможность говорить без конца. Слово – это величайший дар, благословение богов, мерило истины! Но что бы значили слова, если бы можно было говорить сколько угодно? В чем была бы их ценность? Слова быстро потеряли бы всякий вес. Инфляция значений – вот та беда, от которой с таким трудом избавилось общество. Только признанным мудрецам и верховным правителям дается право говорить без ограничений. Они доказали, что все их мысли достойны быть произнесенными вслух. Слова, слетающие с уст Великих, не опорочат этот мир глупостью и ложью.
Чем достойнее гражданин, тем больший дневной лимит слов ему положен – это и есть высшая социальная справедливость, основа миропорядка. Хочешь лучше жить и больше говорить – работай! Квалифицированный честный труд всегда оплачивается достойным количеством слов. Государство дает человеку лишь минимум. Ты можешь нигде не работать, но каждый день тебе насчитываются слова, чтобы расплатиться ими за жилье и купить еду. Если не болтать лишнего – можно жить. Чем меньше говоришь, тем больше слов можешь накопить и позволить себе что-то сверх необходимого. Бездельники и отбросы общества автоматически отсекаются от возможности засорять пространство своими непотребными речами и мыслями. Да и откуда взяться мыслям у таких людей. «Где бы пожрать, как бы согреться» – это не мысли.
Нищим – безмолвие. Благословенна тишина.
Родившись, ребенок познает мир и учится говорить. В начале земного пути его никто не сдерживает в словах. Но к пяти годам он уже достаточно взрослый, чтобы пройти обряд Ограничения. Обруч на шее ребенка – это не просто счетчик слов, произнесенных им за день. Это мудрейший из учителей. Когда запас слов исчерпан, а при попытке что-то сказать из горла вырывается только хрип и голосовые связки пекут огнем, быстро понимаешь цену каждому слову и уже не растрачиваешь их попусту. Вскоре ребенок приучается к тому, что прежде, чем что-то сказать, надо хорошенько подумать, достойна ли эта мысль того, чтобы ее произнести. Точность высказывания позволяет экономить слова, лаконизм становится важнейшей добродетелью.
Говорят – достойные, молчание – удел остальных. Жизнь справедливо расставляет все на свои места.
Брук выжидающе посмотрел на Рихарда.
– Я не понимаю, почему я здесь, – наконец произнес он и опять невольно глянул на счетчик. – Я законопослушный гражданин и не совершал никаких нарушений.
– Вы здесь не из-за нарушений, – ответил Брук. – Даже если таковые имели место, мы про это ничего не знаем. Пока. – он бросил испытующий взгляд на собеседника.
Молодой человек отрицательно замотал головой. Обычная привычка экономить слова жестами.
– Я бы хотел, чтобы Вы рассказали мне про Эльзу. Все, с самого начала.
– Но мы расстались с Эльзой много лет назад. Последний раз я видел ее года два тому. Что я могу о ней рассказать?
– Вы совсем меня не слушаете, Рихард, – театрально вздохнул дознаватель, совершенно точно зная, как эта обманчиво вальяжная интонация подействует на собеседника. – Я хочу знать про Эльзу все, а Вы были с ней довольно долго и наверняка знаете про эту девушку больше, чем кто-либо еще. Давайте я Вам помогу. Начните с того, как вы познакомились.
Минуту Рихард сидел молча, сомнение на его лице сменилось печалью, потом печаль уступила место сосредоточенности, и он начал свой рассказ.
– Мы встретились с Эльзой, когда она работала в арт-галерее. Я тогда надеялся продавать там свои картины. Эльза консультировала толстосумов по поводу того, в какие предметы искусства им вкладывать деньги. У нее не было специального образования, я даже не уверен, что у нее вообще было образование, но она каким-то чудом никогда не ошибалась. Она чувствовала эмоцию художника. Помню, как Эльза подошла к моим картинам, долго их рассматривала, потом, отрицательно мотнув головой, протанцевала что-то своими руками. Для галеристов это значило, что большие деньги в мои работы вкладывать не стоит, но для обычных потребителей сойдет.
– Вам было не обидно, что она лишила Вас возможности хорошо заработать?
– Ну, во-первых, мы тогда еще не были знакомы настолько близко, чтобы обижаться. Но и потом Эльза никогда не шла на компромисс со своим чутьем. Судя по тому, что я так и не стал знаменитым художником, она на мой счет не ошибалась.
– Почему богатые клиенты так доверяли ее мнению? Как Вы думаете? Ее обостренная интуиция была как-то связана с ее, – как бы это сказать помягче, – с ее особенностями?.. Я имею ввиду то, что она была глухонемой, – закончил Брук свою мысль.
– Знаете, я тоже много думал об этом. Она всегда очень внимательно смотрела на людей. Не имея возможности общаться словами, она черпала информацию из других источников. Нахмуренный лоб, опущенные глаза, мимолетный жест или взгляд, даже поза были для нее информативнее любых слов. Порой мне казалось, что она понимает меня лучше, чем я сам. И когда она смотрела на картины, она видела художника, их нарисовавшего. Казалось, она физически ощущала меру его таланта. Силу эмоции и точность ее передачи изобразительными средствами. Иногда я думаю, что слова, используй она их, были бы для нее помехой. Ненужной прокладкой между смыслом и пониманием.
Это звучало как ересь, но Брук, боясь спугнуть собеседника, не стал прерывать его откровений.
– И кстати, я вовсе не уверен, что она была глухонемой, – вдруг добавил Рихард.
– Что Вы имеете ввиду? – Брук был настолько удивлен, что не смог скрыть свою растерянность.
– Я думаю, у нее были врожденные проблемы со слухом, но речью в какой-то степени она обладала. То есть, она не была глухонемой от рождения. Однажды Эльза рассказала мне о том, как умирала ее мать. Девочке только исполнилось семь, когда ее мать сильно заболела. Семья жила очень бедно, отца Эльза не помнила. Все запасы слов уходили на оплату услуг врача и на лекарства. Но все оказалось бесполезным. Мать умирала в тяжелой горячке. В лихорадочном бреду она произносила одно и то же слово: «пить, пить, пить». Так ушла последняя сотня слов. А потом, как это иногда бывает перед самой смертью, силы и сознание вернулись ненадолго к бедной женщине. Она понимала, что умирает, гладила Эльзу по голове, целовала ее заплаканные щеки... Но не было слов, чтобы сказать о любви и нежности, чтобы попрощаться. И у Эльзы не было слов, чтобы утешить, успокоить мать. Словно рыбы, выброшенные на сушу, они хрипло сипели, обжигая связки, обнимали друг друга и плакали слезами бессильного отчаяния. Эльза надеялась, что мать доживет до утра, когда на счетчике обруча появятся заветные числа-слова. Но мать умерла раньше. Когда наконец на обруче зажглись цифры, радостно сообщая о том, что можно говорить, Эльза решила, что больше в словах не нуждается.
Рихард замолчал, давая возможность Бруку осмыслить сказанное. Через некоторое время он заговорил опять.
– Знаете, когда я был подростком, то однажды сильно поссорился с родителями. В качестве протеста, я отважился на ужасную глупость: снял с шеи обруч. Когда родители обнаружили мой демарш, я ходил без счётчика слов уже неделю. Симбиоз голосовых связок с обручем начал разрушаться, врачи едва успели сохранить мне возможность говорить. Эльза никогда мне про это не рассказывала, но я думаю, что после смерти матери, в отчаянии она сняла обруч. Заботливых взрослых, какие были у меня, рядом с ней не оказалось. Без обруча и без того ущербная речь Эльзы полностью пропала.
– Это, конечно, весьма трогательная история, Рихард, и Вы сообщили мне массу подробностей, но у меня возник один простой вопрос. Как Эльза могла Вам все это рассказать, если она совершенно не использовала слов? И ответ напрашивается сам собой: Эльза использовала письменную речь? – в голосе дознавателя слышалась угроза.
– Нет-нет, что Вы, – Рихард испуганно замотал головой, – мы никогда не нарушали закон! Ни я, ни Эльза никогда не обучались грамоте, мы просто физически не могли нарушить правило Священности Текста!
– Хорошо, я охотно поверю Вам, Рихард, если Вы объясните мне подробнейшим образом, как общались с Эльзой.
– Она говорила руками, глазами, всем телом. Ее ладони напоминали мне пару резвящихся серебряных рыбок: вечно в движении, готовые коснуться ее губ, глаз, плеч и ускользнуть куда-то прочь. Эльза умела передавать чувства и мысли не используя слов. Представление о том, что она хочет сказать, как-то сразу проникало в меня. Может, потому, что мы были с ней очень близки, я понимал ее, не задумываясь, как это происходит. Просто вдруг возникало такое чувство. Но кроме этого она часто использовала рисунки. У Эльзы всегда под рукой был блокнот и куча карандашей, мелков, цветной пудры. Она могла нарисовать любую мысль или понятие.
– Например?
– Например, однажды была ситуация, когда Эльза хотела поступить смело и необдуманно, а я осторожничал. Она взяла блокнот и нарисовал там мышонка с моей головой, или меня с мышиной мордочкой, уже не помню точно. Потом у нее появился особенный такой жест – «мышонок Рихард». Было смешно.
– Она прозвала Вас мышонком?
– Да.
Дознаватель сидел молча, обдумывая то, что сказал молодой человек.
– Скажите, она хорошо рисовала?
– У нее никогда не было таланта к живописи, она никогда не рисовала картин. Но ее рисунки всегда были грамотны с точки зрения композиции, пропорций. Наверное, она могла бы стать художником, если бы захотела.
– Но она не захотела.
– Нет, не захотела.
– А до этого не захотела использовать слова.
– Нет, не захотела. Правда, тут я не вполне уверен в том, насколько это был сознательный выбор, а насколько врожденный дефект. Но мне так кажется.
Брук опять погрузился в свои мысли.
– Знаете, чего я не могу понять, – вдруг заговорил он, – если ваши отношения были столь идеальны, а взаимопонимание таким полным, почему вы расстались?
– Мы сильно любили друг друга, это правда, но наши отношения никогда не были идеальны. Эльза всегда очень хорошо меня понимала и чувствовала, о себе я этого сказать не могу. В наших отношениях мне постоянно не хватало слов и той четкой определенности, которую они дают. Поначалу я говорил за двоих, благо наш общий лимит слов сполна позволял это: Эльзе хорошо платили в галерее, я неплохо зарабатывал уроками живописи. Но потом я все острее стал ощущать ее молчание в ответ на мои слова. Когда говоришь – «я люблю тебя», очень важно услышать ответ. Услышать интонацию. Я чувствовал, что ничего не знаю наверняка, только догадываюсь. Это изматывало. И если я все больше раздражался из-за ее молчания, она все ожесточеннее начала отстаивать мысль, что слова вообще никому не нужны, что будет правильно, если люди научаться обходиться без них. Помню, однажды мы гуляли по городу и заметили в толпе одиноко стоящую девочку. Ей было лет восемь, совсем ребенок. Сразу было понятно, что она потерялась. Счетчик на шее показывал, что свой дневной лимит слов она исчерпала. Девочка плакала и сквозь слезы тихонько повторяла единственное свое бесплатное слово – собственное имя: «Лили... Лили...». Маленький ребенок в толпе, у которого нет слов, чтобы обратиться за помощью. Эльза подошла к девочке и, желая помочь, перечислила на ее счетчик сотню слов. И тут появилась мать Лили. Вместо благодарности, она накинулась на Эльзу с обвинениями: «Никогда так больше не делайте! Ей уже восемь лет, а она болтает как младенец! Ребенку давно пора научиться контролировать свою речь, иначе как она собирается жить дальше? Это должно было послужить ей уроком, кто разрешил вам вмешиваться?!» Когда я понял, в чем дело, то полностью поддержал мать. Эльза же считала совсем иначе. Она говорила, что мир ужасен и несправедлив, что наша зависимость от слов – это абсолютное зло. Слова не облегчают взаимопонимание, а делают людей жестокими и малодушными. Словно яд, они отравляют нас ложными смыслами. Это была наша первая крупная ссора. Первая, но, увы, не последняя. Она стала называть шейные обручи рабскими ошейниками. Эльза как-то спросила меня, задумывался ли я когда-нибудь о том, почему произносить свое имя можно бесплатно, почему только это слово не имеет ограничений. Я не знал, и она ответила: «Это потому, чтобы рабы всегда, даже если счетчик на ошейнике пуст, были готовы сообщить свое имя властям». Со временем ее враждебное отношение к словам стало невыносимым... Вскоре мы расстались.
Рихард надолго замолчал. Вечерело, и комната стала погружаться в полумрак.
– Прошло столько лет, но Вы, кажется, все еще грустите из-за этого расставания?
– Поначалу я испытывал огромное облегчение, и, хоть Эльза очень страдала от нашего разрыва, это было благом и для нее. Я знал от наших общих знакомых, что она вскоре ушла из галереи и занялась изучением нотной грамоты. Еще один способ обходиться без слов. Но с ее почти полной глухотой это казалось совсем уж отчаянным шагом. Потом она прибилась к какой-то духовной общине, исповедующей безмолвие. Весь свой словесный капитал она пожертвовала некоему Ирвину Батту – проповеднику лаконизма. Все это было для меня дико и непонятно, я слушал эти рассказы про нее и понимал, что мы стали совсем чужими людьми. И вот как-то однажды я сидел в уютном уличном ресторанчике и планировал там поужинать в одиночестве, просто разглядывая проходящую мимо толпу. Хоть меню заведения и не было обширным, я потерялся в выборе. Хотелось заказать что-то особенное, подходящее моему созерцательному настроению. Я пробегал глазами перечень блюд и ничего не мог решить. Еще немного, и это испортило бы мне настроение. Но тут я вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. На противоположной стороне улицы стояла Эльза и разглядывала меня. Я был удивлен тому, что внешне она ничуть не изменилась. После всех этих историй я почему-то ожидал, что она будет выглядеть, как опустившаяся бродяжка. Заметив, что я увидел ее, Эльза улыбнулась и грациозной походкой приблизилась ко мне. Заглянув в меню и перелистнув пару страниц, она указала пальцем на одну из позиций, а потом просто ушла, растворилась в вечерних сумерках. Ситуация была какой-то сюрреалистической. Все еще под впечатлением, я посмотрел на блюдо, которое выбрала для меня Эльза. Она угадала. Понимаете? Со стопроцентной точностью. Просто увидев меня с противоположной стороны улицы, она, как всегда, все про меня поняла, все почувствовала. Волна отчаяния и горя захлестнула меня, откатив с головы до ног, оставив после себя тоску и осознание утраты.
– Это был последний раз, когда Вы ее видели? – спросил Брук.
– Да, пару лет назад.
– Хорошо, спасибо за рассказ, – продолжил дознаватель после некоторой паузы. – А теперь, если Вам нечего больше добавить, я бы хотел продемонстрировать одну видеозапись. Она с уличных камер наблюдения, звука нет.
Брук поставил на стол портативный экран и включил изображение. Видеосигнал шел с нескольких камер, образуя коллаж из прямоугольников. Это была трансляция какого-то митинга или выступления. На площади стояла оборудованная сцена, окруженная морем людей. Пожилой человек в длинных белых одеждах что-то эмоционально говорил в микрофон. Были видны вздувшиеся от напряжения жилы на его красной шее, он размахивал руками и яростно смотрел на толпу.
– Это Ирвин Батт, проповедник. – пояснил дознаватель молодому человеку, указывая на старика. – А вот тут, спиной к сцене, сразу за кольцом полицейского оцепления, – видите? – стоит Эльза.
Одна из камер приблизила ее лицо. Рихард с болью в сердце отметил, какой усталой она выглядела. Вдруг на сцену полетели петарды, народу явно не нравилось то, что говорил оратор. Рихард увидел, как волнуется людское море. Лицо Эльзы стало тревожным, она беспокойно обернулась на сцену, а потом снова с опаской посмотрела на толпу, от которой ее отделяла лишь шеренга полицейских. Одно мгновение – и людская стихия стала неуправляемой. Широкой и мощной волной она неслась вперед, ничто не могло ее остановить: ни полицейский заслон, ни слова проповедника. За миг до фатального столкновения Эльза вдруг посмотрела прямо на камеру, словно знала, что та направлена на нее. Удивительно прекрасное лицо, без тени страха. Она не жестикулировала, не пыталась как-то еще выразить свою мысль. Просто смотрела в объектив, в глаза невидимого зрителя. И тогда в голове у Рихарда прозвучало:
– Прости, Мышонок, что не смогла тебе ничего объяснить. Каждый человек, все мы – это слова. Слова, которыми Вселенная разговаривает с Богом.
Видеозапись внезапно прервалась, сменившись на экране серой рябью. Рихард потрясенно посмотрел на Брука, он не мог вымолвить ни слова.
– И вот в чем штука, Рихард, – прервал тишину дознаватель. – Я ведь тоже услышал эти слова. Она даже губами не шевелила, она находилась в сотне метров от наблюдательного пункта. Но и я, и все, кто был рядом со мной, и кто смотрел эту видеозапись потом, все мы услышали ее слова. Так как же это могло быть, а? Можете Вы мне это объяснить, черт Вас дери?! – Брук сорвался на крик.
– Я не знаю, – голос Рихарда казался глухим и отстраненным.
Дознаватель и не ждал от него ответа. Брук давно понял, что этот допрос мало чем ему поможет. Он выглядел опустошенным и разочарованным. Ни тени не осталось от его былой заинтересованности.
– Но что было дальше? Что с Эльзой теперь? – вдруг забеспокоился Рихард.
Уже не глядя на него, как-то в сторону, дознаватель ответил:
– Она вознеслась, Рихард. Она вознеслась.
октябрь 2017, г. Киев