-- Здоров, здоров! -- весело крикнул навстречу входящим Зосимов. Он уже минут с десять как пришел и сидел во вчерашнем своем углу на диване. Раскольников сидел в углу напротив, совсем одетый и даже тщательно вымытый и причесанный, чего уже давно с ним не случалось. Комната разом наполнилась, но Настасья все-таки успела пройти вслед за посетителями и стала слушать. Действительно, Раскольников был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним, только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Говорил он мало и неохотно, как бы через силу или исполняя обязанность, и какое-то беспокойство изредка появлялось в его движениях. Недоставало какой-нибудь повязки на руке или чехла из тафты на пальце для полного сходства с человеком, у которого, например, очень больно нарывает палец, или ушиблена рука, или что-нибудь в этом роде. Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли мать и сестра, но это прибавило только к выражению его, вместо прежней тоскливой рассеянности, как бы более сосредоточенной муки. Свет померк скоро, но мука осталась, и Зосимов, наблюдавший и изучавший своего пациента со всем молодым жаром только что начинающего полечивать доктора, с удивлением заметил в нем, с приходом родных, вместо радости, как бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть. Он видел потом, как почти каждое слово последовавшего разговора точно прикасалось к какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в то же время он и подивился отчасти сегодняшнему умению владеть собой и скрывать свои чувства вчерашнего мономана, из-за малейшего слова впадавшего вчера чуть не в бешенство. -- Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, -- сказал Раскольников, приветливо целуя мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, -- и уже не по-вчерашнему это говорю, -- прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая ему руку. -- А я так даже подивился на него сегодня, -- начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. -- Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два... али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось... а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? -- прибавил он с осторожною улыбкой, как бы всё еще боясь его чем-нибудь раздражить. -- Очень может быть, -- холодно ответил Раскольников. -- Я к тому говорю, -- продолжал Зосимов, разлакомившись, -- что ваше совершенное выздоровление, в главном, зависит теперь единственно от вас самих. Теперь, когда уже с вами можно разговаривать, мне хотелось бы вам внушить, что необходимо устранить первоначальные, так сказать, коренные причины, влиявшие на зарождение вашего болезненного состояния, тогда и вылечитесь, не то будет даже и хуже. Этих первоначальных причин я не знаю, но вам они должны быть известны. Вы человек умный и, уж конечно, над собой наблюдали. Мне кажется, начало вашего расстройства совпадает отчасти с выходом вашим из университета. Вам без занятий оставаться нельзя, а потому труд и твердо поставленная перед собою цель, мне кажется, очень бы могли вам помочь. -- Да, да, вы совершенно правы... вот я поскорей поступлю в университет, и тогда всё пойдет... как по маслу... Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффекта перед дамами, был, конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянув на своего слушателя, заметил в лице его решительную насмешку. Впрочем, это продолжалось мгновение. Пульхерия Александровна тотчас же принялась благодарить Зосимова, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице. -- Как, он у вас был и ночью? -- спросил Раскольников, как будто встревожившись. -- Стало быть, и вы тоже не спали после дороги? -- Ах, Родя, ведь это всё только до двух часов было. Мы с Дуней и дома-то раньше двух никогда не ложились. -- Я тоже не знаю, чем его благодарить, -- продолжал Раскольников, вдруг нахмурясь и потупясь. -- Отклонив вопрос денежный, -- вы извините, что я об этом упомянул (обратился он к Зосимову), -- я уж и не знаю, чем это я заслужил от вас такое особенное внимание? Просто не понимаю... и... и оно мне даже тяжело, потому что непонятно: я вам откровенно высказываю. -- Да вы не раздражайтесь, -- засмеялся через силу Зосимов, -- предположите, что вы мой первый пациент, ну, а наш брат, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов, как собственных детей, любит, а иные почти в них влюбляются. А я ведь пациентами-то не богат. -- Я уж не говорю про него, -- прибавил Раскольников, указывая на Разумихина, -- а тоже, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видал. -- Эк ведь врет! Да ты в чувствительном настроении, что ли, сегодня? -- крикнул Разумихин. Он увидал бы, если б был проницательнее, что чувствительного настроения тут отнюдь не было, а было даже нечто совсем напротив. Но Авдотья Романовна это заметила. Она пристально и с беспокойством следила за братом. -- Про вас же, маменька, я и говорить не смею, -- продолжал он, будто заученный с утра урок, -- сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения. -- Сказав это, он вдруг, молча и с улыбкой, протянул руку сестре. Но в улыбке этой мелькнуло на этот раз настоящее неподдельное чувство. Дуня тотчас же схватила и горячо пожала протянутую ей руку, обрадованная и благодарная. В первый раз обращался он к ней после вчерашней размолвки. Лицо матери осветилось восторгом и счастьем при виде этого окончательного и бессловного примирения брата с сестрой. -- Вот за это-то я его и люблю! -- прошептал всё преувеличивающий Разумихин, энергически повернувшись на стуле. -- Есть у него эти движения!.. "И как это у него всё хорошо выходит, -- думала мать про себя, -- какие у него благородные порывы, и как он просто, деликатно кончил всё это вчерашнее недоумение с сестрой -- тем только, что руку протянул в такую минуту да поглядел хорошо... И какие у него глаза прекрасные, и какое всё лицо прекрасное!.. Он собой даже лучше Дунечки... Но, боже мой, какой у него костюм, как он ужасно одет! У Афанасия Ивановича в лавке Вася, рассыльный, лучше одет!.. И так бы вот, так бы, кажется, и бросилась к нему, и обняла его, и... заплакала, -- а боюсь, боюсь... какой-то он, господи!.. Вот ведь и ласково говорит, а боюсь! Ну чего я боюсь?.." -- Ах, Родя, ты не поверишь, -- подхватила она вдруг, спеша ответить на его замечание, -- как мы с Дунечкой вчера были... несчастны! Теперь, как уже всё прошло и кончилось и все мы опять счастливы, -- можно рассказать. Вообрази, бежим сюда, чтоб обнять тебя, чуть не прямо из вагона, а эта женщина, -- а, да вот она! Здравствуй, Настасья!.. Говорит она нам вдруг, что ты лежишь в белой горячке и только что убежал тихонько от доктора, в бреду, на улицу и что тебя побежали отыскивать. Ты не поверишь, что с нами было! Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего отца, -- ты его не помнишь, Родя, -- тоже в белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только день могли вытащить. А мы, конечно, еще более преувеличили. Хотели было броситься отыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с его помощию... потому что ведь мы были одни, совершенно одни, -- протянула она жалобным голосом и вдруг совсем осеклась, вспомнив, что заговаривать о Петре Петровиче еще довольно опасно, несмотря на то "что все уже опять совершенно счастливы". -- Да, да... всё это, конечно, досадно... -- пробормотал в ответ Раскольников, но с таким рассеянным и почти невнимательным видом, что Дунечка в изумлении на него посмотрела. -- Что бишь я еще хотел, -- продолжал он, с усилием припоминая, -- да: пожалуйста, маменька, и ты, Дунечка, не подумайте, что я не хотел к вам сегодня первый прийти и ждал вас первых. -- Да что это ты, Родя! -- вскричала Пульхерия Александровна, тоже удивляясь. "Что он, по обязанности, что ли, нам отвечает? -- подумала Дунечка, -- и мирится, и прощения просит, точно службу служит али урок затвердил". -- Я только что проснулся и хотел было идти, да меня платье задержало; забыл вчера сказать ей... Настасье... замыть эту кровь... Только что теперь успел одеться. -- Кровь! какую кровь? -- встревожилась Пульхерия Александровна. -- Это так... не беспокойтесь. Это кровь оттого, что вчера, когда я шатался несколько в бреду, я наткнулся на одного раздавленного человека... чиновника одного... -- В бреду? Но ведь ты всё помнишь, -- прервал Разумихин. -- Это правда, -- как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, -- помню всё, до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я то делал, да туда ходил, да то говорил? уж и не могу хорошо объяснить. -- Слишком известный феномен, -- ввязался Зосимов, -- исполнение дела иногда мастерское, прехитрейшее, а управление поступками, начало поступков, расстроено и зависит от разных болезненных впечатлений. Похоже на сон. "А ведь это, пожалуй, и хорошо, что он меня почти за сумасшедшего считает", -- подумал Раскольников. -- Да ведь этак, пожалуй, и здоровые так же, -- заметила Дунечка, с беспокойством смотря на Зосимова. -- Довольно верное замечание, -- ответил тот, -- в этом смысле действительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что "больные" несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А гармонического человека, это правда, совсем почти нет; на десятки, а может, и на многие сотни тысяч по одному встречается, да и то в довольно слабых экземплярах... При слове "помешанный", неосторожно вырвавшемся у заболтавшегося на любимую тему Зосимова, все поморщились. Раскольников сидел, как бы не обращая внимания, в задумчивости и с странною улыбкой на бледных губах. Он что-то продолжал соображать. -- Ну, так что ж этот раздавленный? Я тебя перебил! -- крикнул поскорей Разумихин. -- Что? -- как бы проснулся тот, -- да... ну и запачкался в крови, когда помогал его переносить в квартиру... Кстати, маменька, я одну непростительную вещь вчера сделал; подлинно не в своем был уме. Я вчера все деньги, которые вы мне прислали, отдал... его жене... на похороны. Теперь вдова, чахоточная, жалкая женщина... трое маленьких сирот, голодные... в доме пусто... и еще одна дочь есть... Может быть, вы бы и сами отдали, кабы видели... Я, впрочем, права не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались. Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь, не то: "Crevez chiens, si vous n'êtes pas contents!" 1 -- Он рассмеялся. -- Так ли, Дуня? 1Подыхайте, собаки, если вы недовольны! (франц.). -- Нет, не так, -- твердо ответила Дуня. -- Ба! да и ты... с намерениями!.. -- пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. -- Я бы должен был это сообразить... Что ж, и похвально; тебе же лучше... и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее -- несчастна будешь, а перешагнешь -- может, еще несчастнее будешь... А впрочем, всё это вздор! -- прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. -- Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, -- заключил он резко и отрывисто. -- Полно, Родя, я уверена, всё, что ты делаешь, всё прекрасно! -- сказала обрадованная мать. -- Не будьте уверены, -- ответил он, скривив рот в улыбку. Последовало молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и в молчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали. "А ведь точно они боятся меня", -- думал сам про себя Раскольников, исподлобья глядя на мать и сестру. Пульхерия Александровна, действительно, чем больше молчала, тем больше и робела. "Заочно, кажется, так ведь любил их", -- промелькнуло в его голове. -- Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла! -- вдруг выскочила Пульхерия Александровна. -- Какая это Марфа Петровна? -- Ах, боже мой, да Марфа Петровна, Свидригайлова! Я еще так много об ней писала тебе. -- А-а-а, да, помню... Так умерла? Ах, в самом деле? -- вдруг встрепенулся он, точно проснувшись. -- Неужели умерла? Отчего же? -- Представь себе, скоропостижно! -- заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, -- и как раз в то самое время, как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно избил! -- Разве они так жили? -- спросил он, обращаясь к сестре. -- Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив, даже вежлив. Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь лет... Как-то вдруг потерял терпение. -- Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет крепился? Ты, Дунечка, кажется, его оправдываешь? -- Нет, нет, это ужасный человек! Ужаснее я ничего и представить не могу, -- чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и задумалась. -- Случилось это у них утром, -- продолжала, торопясь, Пульхерия Александровна. -- После того она тотчас же приказала заложить лошадей, чтоб сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в таких случаях в город ездила; кушала за обедом, говорят, с большим аппетитом... -- Избитая-то? -- ...У ней, впрочем, и всегда была эта... привычка, и как только пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню... Видишь, она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный есть, и она купалась в нем регулярно каждый день, и как только вошла в воду, вдруг с ней удар! -- Еще бы! -- сказал Зосимов. -- И больно он ее избил? -- Ведь это всё равно, -- отозвалась Дуня. -- Гм! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздоре рассказывать, -- раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Раскольников. -- Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж и заговорить, -- вырвалось у Пульхерии Александровны. -- Да что вы, боитесь, что ль, меня все? -- сказал он с искривившеюся улыбкою. -- Это действительно правда, -- сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата. -- Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху. Лицо его перекосилось как бы от судороги. -- Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя... Зачем ты, Дуня! -- заговорила в смущении Пульхерия Александровна, -- это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу... и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива... Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя вижу, Родя... -- Полноте, маменька, -- с смущением пробормотал он, не глядя на нее и сжав ее руку, -- успеем наговориться! Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты. -- Что ты? -- крикнул Разумихин, хватая его за руку. Он сел опять и стал молча осматриваться; все глядели на него с недоумением. -- Да что вы все такие скучные! -- вскрикнул он вдруг, совсем неожиданно, -- скажите что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну, говорите же! Станем разговаривать... Собрались и молчим... Ну, что-нибудь! -- Слава богу! А я думала, с ним что-нибудь вчерашнее начинается, -- сказала, перекрестившись, Пульхерия Александровна. -- Чего ты, Родя? -- недоверчиво спросила Авдотья Романовна. -- Так, ничего, одну штуку вспомнил, -- отвечал он и вдруг засмеялся. -- Ну, коль штуку, так и хорошо! А то и я сам было подумал... -- пробормотал Зосимов, подымаясь с дивана. -- Мне, однако ж, пора; я еще зайду, может быть... если застану... Он откланялся и вышел. -- Какой прекрасный человек! -- заметила Пульхерия Александровна. -- Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный... -- заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, -- уж не помню, где я его прежде до болезни встречал... Кажется, где-то встречал... Вот и этот тоже хороший человек! -- кивнул он на Разумихина, -- нравится он тебе, Дуня? -- спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся. -- Очень, -- ответила Дуня. -- Фу, какой ты... свинтус! -- произнес страшно сконфузившийся и покрасневший Разумихин и встал со стула. Пульхерия Александровна слегка улыбнулась, а Раскольников громко расхохотался. -- Да куда ты? -- Я тоже... мне надо. -- Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе надо. Не ходи... А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня! Да что вы опять замолчали? Всё только я да я говорю!.. -- Это подарок Марфы Петровны, -- ответила Дуня. -- И предорогие, -- прибавила Пульхерия Александровна. -- А-а-а! какие большие, почти не дамские. -- Я такие люблю, -- сказала Дуня. "Стало быть, не женихов подарок", -- подумал Разумихин и неизвестно чему обрадовался. -- А я думал, это Лужина подарок, -- заметил Раскольников. -- Нет, он еще ничего не дарил Дунечке. -- А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, -- вдруг сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил. -- Ах, друг мой, да! -- Пульхерия Александровна переглянулась с Дунечкой и Разумихиным. -- Гм! Да! А что мне вам рассказать? Даже мало помню. Она больная такая девочка была, -- продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, -- совсем хворая; нищим любила подавать, и о монастыре всё мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да... помню... очень помню. Дурнушка такая... собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил... (Он задумчиво улыбнулся). Так... какой-то бред весенний был... -- Нет, тут не один бред весенний, -- с одушевлением сказала Дунечка. Он внимательно и с напряжением посмотрел на сестру, но не расслышал или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к матери, поцеловал ее, воротился на место и сел. -- Ты и теперь ее любишь! -- проговорила растроганная Пульхерия Александровна. -- Ее-то? Теперь? Ах да... вы про нее! Нет. Это всё теперь точно на том свете... и так давно. Да и всё-то кругом точно не здесь делается... Он со вниманием посмотрел на них. -- Вот и вас... точно из-за тысячи верст на вас смотрю... Да и черт знает зачем мы об этом говорим! И к чему расспрашивать? -- прибавил он с досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь. -- Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, -- сказала вдруг Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, -- я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик. -- Квартира?.. -- отвечал он рассеянно. -- Да, квартира много способствовала... я об этом тоже думал... А если б вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас сказали, маменька, -- прибавил он вдруг, странно усмехнувшись. Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, -- стали бы наконец ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, -- так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу, как выходу. -- Вот что, Дуня, -- начал он серьезно и сухо, -- я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступлюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать. -- Родя, Родя! Да ведь это всё то же самое, что и вчера, -- горестно воскликнула Пульхерия Александровна, -- и почему ты всё подлецом себя называешь, не могу я этого выносить! И вчера то же самое... -- Брат, -- твердо и тоже сухо отвечала Дуня, -- во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Всё в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение... "Лжет! -- думал он про себя, кусая ногти со злости. -- Гордячка! Сознаться не хочет, что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят... О, как я... ненавижу их всех!" -- Одним словом, я выхожу за Петра Петровича, -- продолжала Дунечка, -- потому что из двух зол выбираю меньшее. Я намерена честно исполнить всё, чего он от меня ожидает, а стало быть, его не обманываю... Зачем ты так сейчас улыбнулся? Она тоже вспыхнула, и в глазах ее мелькнул гнев. -- Всё исполнишь? -- спросил он, ядовито усмехаясь. -- До известного предела. И манера, и форма сватовства Петра Петровича показали мне тотчас же, чего ему надобно. Он, конечно, себя ценит, может быть, слишком высоко, но я надеюсь, что он и меня ценит... Чего ты опять смеешься? -- А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной... Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за деньги, и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь! -- Неправда, не лгу!.. -- вскричала Дунечка, теряя всё хладнокровие, -- я не выйду за него, не быв убеждена, что он ценит меня и дорожит мной; не выйду за него, не быв твердо убеждена, что сама могу уважать его. К счастию, я могу в этом убедиться наверно, и даже сегодня же. А такой брак не есть подлость, как ты говоришь! А если бы ты был и прав, если б я действительно решилась на подлость, -- разве не безжалостно с твоей стороны так со мной говорить? Зачем ты требуешь от меня геройства, которого и в тебе-то, может быть, нет? Это деспотизм, это насилие! Если я погублю кого, так только себя одну... Я еще никого не зарезала!.. Что ты так смотришь на меня? Что ты так побледнел? Родя, что с тобой? Родя, милый!.. -- Господи! До обморока довела! -- вскричала Пульхерия Александровна. -- Нет, нет... вздор... ничего!.. Немного голова закружилась. Совсем не обморок... Дались вам эти обмороки!.. Гм! да... что бишь я хотел? Да: каким образом ты сегодня же убедишься, что можешь уважать его и что он... ценит, что ли, как ты сказала? Ты, кажется, сказала, что сегодня? Или я ослышался? -- Маменька, покажите брату письмо Петра Петровича, -- сказала Дунечка. Пульхерия Александровна дрожащими руками передала письмо. Он с большим любопытством взял его. Но прежде чем развернуть, он вдруг как-то с удивлением посмотрел на Дунечку. -- Странно, -- проговорил он медленно, как бы вдруг пораженный новою мыслию, -- да из чего я так хлопочу? Из чего весь крик? Да выходи за кого хочешь! Он говорил как бы для себя, но выговорил вслух и несколько времени смотрел на сестру, как бы озадаченный. Он развернул наконец письмо, всё еще сохраняя вид какого-то странного удивления; потом медленно и внимательно начал читать и прочел два раза. Пульхерия Александровна была в особенном беспокойстве; да и все ждали чего-то особенного. -- Это мне удивительно, -- начал он после некоторого раздумья и передавая письмо матери, но не обращаясь ни к кому в частности, -- ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой... с замашкой, -- а ведь как безграмотно пишет. Все пошевелились; совсем не того ожидали. -- Да ведь они и все так пишут, -- отрывисто заметил Разумихин. -- Ты разве читал? -- Да. -- Мы показывали, Родя, мы... советовались давеча, -- начала сконфузившаяся Пульхерия Александровна. -- Это, собственно, судейский слог, -- перебил Разумихин, -- судейские бумаги до сих пор так пишутся. -- Судейский? Да, именно судейский, деловой... Не то чтоб уж очень безграмотно, да и не то чтоб уж очень литературно; деловой! -- Петр Петрович и не скрывает, что учился на медные деньги, и даже хвалится тем, что сам себе дорогу проложил, -- заметила Авдотья Романовна, несколько обиженная новым тоном брата. -- Что ж, если хвалится, так и есть чем, -- я не противоречу. Ты, сестра, кажется, обиделась, что я из всего письма такое фривольное замечание извлек, и думаешь, что я нарочно о таких пустяках заговорил, чтобы поломаться над тобой с досады. Напротив, мне, по поводу слога, пришло в голову одно совсем не лишнее, в настоящем случае, замечание. Там есть одно выражение: "пеняйте на себя", поставленное очень знаменательно и ясно, и, кроме того, есть угроза, что он тотчас уйдет, если я приду. Эта угроза уйти -- всё равно что угроза вас обеих бросить, если будете непослушны, и бросить теперь, когда уже в Петербург вызвал. Ну, как ты думаешь: можно ли таким выражением от Лужина так же точно обидеться, как если бы вот он написал (он указал на Разумихина), али Зосимов, али из нас кто-нибудь? -- Н-нет, -- отвечала Дунечка, оживляясь, -- я очень поняла, что это слишком наивно выражено и что он, может быть, только не мастер писать... Это ты хорошо рассудил, брат. Я даже не ожидала... -- Это по-судейски выражено, а по-судейски иначе написать нельзя, и вышло грубее, чем, может быть, он хотел. Впрочем, я должен тебя несколько разочаровать: в этом письме есть еще одно выражение, одна клевета на мой счет, и довольно подленькая. Я деньги отдал вчера вдове, чахоточной и убитой, и не "под предлогом похорон", а прямо на похороны, и не в руки дочери -- девицы, как он пишет, "отъявленного поведения" (и которую я вчера в первый раз в жизни видел), а именно вдове. Во всем этом я вижу слишком поспешное желание меня размарать и с вами поссорить. Выражено же опять по-судейски, то есть с слишком явным обнаружением цели и с поспешностью весьма наивною. Человек он умный, но чтоб умно поступать -- одного ума мало. Всё это рисует человека и... не думаю, чтоб он тебя много ценил. Сообщаю же тебе единственно для назидания, потому что искренно желаю тебе добра... Дунечка не отвечала; решение ее было еще давеча сделано, она ждала только вечера. -- Так как же ты решаешься, Родя? -- спросила Пульхерия Александровна, еще более давешнего обеспокоенная его внезапным, новым, деловым тоном речи. -- Что это: "решаешься"? -- Да вот Петр Петрович-то пишет, чтобы тебя не было у нас вечером и что он уйдет... коли ты придешь. Так как же ты... будешь? -- Это уж, конечно, не мне решать, а, во-первых, вам, если такое требование Петра Петровича вас не обижает, а во-вторых, Дуне, если она тоже не обижается. А я сделаю, как вам лучше, -- прибавил он сухо. -- Дунечка уже решилась, и я вполне с ней согласна, -- поспешила вставить Пульхерия Александровна. -- Я решила просить тебя, Родя, настоятельно просить непременно быть у нас на этом свидании, -- сказала Дуня, -- придешь? -- Приду. -- Я и вас тоже прошу быть у нас в восемь часов, -- обратилась она к Разумихину. -- Маменька, я их тоже приглашаю. -- И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как вы там решили, -- прибавила Пульхерия Александровна, -- так уж пусть и будет. А мне и самой легче; не люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду говорить... Сердись, не сердись теперь Петр Петрович!
