Скрижали

1.

Языки, диалекты, наречия — сколько же вас?

Человеческая речь, подобно огромному мифическому Кракену, оплетает целый мир. Некогда, ещё по школе, будучи четырнадцатилетним сопляком, я впервые задался вопросом, какова же голова этого Кракена? И с тех самых пор я неустанно думаю о нём — о первом языке.

Существует воистину великое множество теорий происхождения всех языков, вроде бы, всё изучено вдоль и поперёк, всё перевёрнуто! Но какой был первым? — чёрт его разберёт. Исследовать эти пути, одно, что брести по сложным излучинам деревенских дорог, ведущих в никуда.

Мама моя, да и сестра тоже, думают, что я здорово сглупил. Они просто совершенно не видят смысла в моём детище. Когда я, окончив школу, поступил на факультет лингвистики, мать всерьёз обеспокоилась. И, скорее всего, усомнилась в моей умственной состоятельности. По её мнению, у меня были все шансы стать успешным политиком, дипломатом, или предпринимателем на худой конец. «С твоим умом, Климушка, мог бы и презентабельнее выбрать профессию» — вот, что она мне заявила, когда я подавал документы в институт. Мама — женщина практичная, что поделать. Хороший, оправдывающий все усилия труд — полезный и высокооплачиваемый. Всё, что не отвечает этим условиям — несерьёзно.

Малая — сестра моя, Ксюха, — шестнадцатилетняя балбеска, от воззрений матери безумно далека, она просто-напросто окончательно убедилась в том, что её старший брат — натуральный ботан. Она вечно меня в это тыкает. «Зануда, повернутый, зубрила, идиот!..» — и это лишь малый цензурный перечень моих титулов, ею присвоенных. Меня не волнует. Посмотрим ещё, какой из неё выйдет толк, и что при этом останется. У Ксюхи характер адской кошки. Реально зараза, каких поискать! Плюс пубертат, как следствие, юношеский максимализм, непрошибаемый солипсизм, сквозняк в голове, «Блинк» в плеере и прочие неприятности... Малолетняя бестолочь, словом.

Один отец всегда поддерживал мою страсть. Он постоянно покупал мне книги, которые я хотел, порой добывал такие редкие коллекционные издания, каких даже в городской библиотеке нет. Что довольно странно, при отце офицере и, как следствие, воспитании едва ли не в «уставном порядке», я, казалось, всяко не должен был увлечься наукой. Даже лет в десять, помнится, был твёрдо уверен, что стану военным, как отец. Но не сбылось. Уже и не вспомню, что именно повлияло на меня. В первую очередь, наверное, сказался особый говор селян в деревне, куда я отправлялся на лето к дедам в течение всего своего детства. Эдакий отечественный аналог американского Клондайка начала прошлого века — Ханты-Мансийский автономный округ. Там, в пригороде, есть небольшая деревенская глубинка, а народность в тех местах и по сей день сохранилась весьма занятная: манси и ханты. Естественно, меня заинтересовали рассказы старшего поколения, легенды, мифы, и вся эта своеобразная шаманская эклектика только усилила эффект. Я увлёкся, а чуть позже, когда стал четко различать грань между историей и мифологией, одних лишь рассказов и баек мне стало мало. Помню, первой серьёзной книгой, которую я взялся прочитать, был роман Арсеньева «По Уссурийскому краю». И это сейчас мне смешно, сколь сильно я в то время дуру дал — где ханты с манси, а где гольды! И ныне лишь могу вне сомнений сказать, что Горький в письме к писателю предельно точно отметил, что ему удалось объединить в себе Брэма и Фенимора Купера. Тогда я этого не понимал, но был очарован этой книгой, просто прожил её, словно вместе с автором путешествовал в горную область Сихотэ-Алиня. Словно видел эти девственные леса и чувствовал растерянность от перемен: «Там, где раньше ревел тигр, — ныне, свистит паровоз, где были редкие жилища одиноких звероловов, появились большие русские селения; туземцы отошли на север, и количество зверя в тайге сильно уменьшилось».