Легкие феи прошлого, которые роем вьются вокруг стариков, никогда еще не тревожили старого Джолиона так мало, как в течение этих семидесяти часов, отделявших его от воскресенья. Зато улыбалась ему фея будущего, овеянная обаянием неизвестности. Теперь старый Джолион не тревожился и не ходил навещать упавшее дерево, потому что она обещала приехать к завтраку. Есть что-то необычайно успокоительное в еде. Сговоришься позавтракать вместе - и уляжется целый ворох сомнений, ибо никто не пропустит обеда или завтрака, если не будет на то совсем особых причин Он часто играл с Холли в крикет на лужайке, подавал ей мячи, а она била, готовясь в свою очередь на каникулах подавать их Джолли. Ибо в ней было мало форсайтского, а в Джолли - бездна, а Форсайты всегда бьют, пока не выйдут в отставку и не доживут до восьмидесяти пяти лет. Пес Балтазар, неизменно находившийся тут же, когда только успевал, ложился на мяч, а мальчик-слуга бегал за мячами, пока лицо у него не начинало сиять, как полная луна.
Пес Балтазар, неизменно находившийся тут же, когда только успевал, ложился на мяч, а мальчик-слуга бегал за мячами, пока лицо у него не начинало сиять, как полная луна. И потому, что ждать оставалось все меньше, каждый день был длиннее и лучезарнее предыдущего. В пятницу вечером он принял пилюлю от печени - бок давал себя чувствовать, - и хотя болело не с той стороны, где печень, все же он считал, что нет лучшего лекарства. Всякий, кто сказал бы ему, что он нашел себе в жизни новый повод для волнения и что волнение ему вредно, встретил бы твердый, несколько вызывающий взгляд его темно-серых глаз, словно говоривших: "Я знаю, что делаю". Так всегда было, так и останется.
В воскресенье утром, когда Холли с гувернанткой ушли в церковь, он направился к грядкам клубники. Там, в сопровождении пса Балтазара, он внимательно осмотрел кусты и разыскал ягод двадцать, не меньше, совсем спелых. Ему было вредно нагибаться, сильно закружилась голова, кровь прилила к вискам. Положив клубнику на блюдце, он оставил ее на обеденном столе, вымыл руки и смочил лоб одеколоном. Здесь, перед зеркалом, он как-то вдруг заметил, что похудел. Какой "щепкой" он был в молодости! Приятно быть стройным - он не выносил толстяков; и все же щеки у него, пожалуй, уж очень впалые. Она должна была приехать поездом в половине первого и прийти пешком со станции по дороге мимо фермы Гейджа, с той стороны рощи. И, заглянув в комнату Джун, чтобы убедиться, приготовлена ли горячая вода, он отправился встречать ее не спеша, так как чувствовал сердцебиение. Воздух был душистый, пели жаворонки, Эпсомский ипподром был ясно виден. Чудный день! В точно такой день, вероятно, шесть лет назад Соме привез сюда молодого Боснии, чтобы посмотреть на участок, где предстояло начать постройку. Босини и выбрал окончательно, где строить дом, - это он не раз слышал от Джун. Эти дни он много думал о молодом архитекторе, словно дух его и правда витал над местом его последней работы в надежде увидеть ее. Босини - единственный, кто владел ее сердцем, кому она всю себя отдала с упоением. В восемьдесят пять лет невозможно было, конечно, представить себе все это, но в старом Джолионе шевелилась странная, смутная боль, как призрак беспредметной ревности; и другое чувство, более великодушное - жалость к этой так скоро погибшей любви Каких-то несколько месяцев - и конец! Да, да. Он взглянул на часы, прежде чем войти в рощу: только четверть первого, еще двадцать пять минут ждать. А потом тропинка свернула, и он увидел ее на том же месте, где и в первый раз, на упавшем дереве, и понял, что она приехала более ранним поездом, чтобы побыть здесь одной часа два - ну конечно, не меньше. Два часа в ее обществе - потеряны! За какие воспоминания она так любит это дерево? Лицо его выдало эту мысль, потому что она сейчас же сказала:
- Простите меня, дядя Джолион. Здесь я в первый раз узнала...
- Да, да, тут оно и останется, приходите, когда захочется. Вид у вас неважный, слишком много уроков даете.
Его тревожило, что ей приходится давать уроки. Обучать каких-то девчонок, барабанящих гаммы толстыми пальцами!
- А где вы их даете? - спросил он.
- К счастью, почти все в еврейских семьях.
Старый Джолион удивился: в глазах всех Форсайтов евреи - странные и подозрительные люди.
- Они любят музыку, и они очень добрые.
- Попробовали бы они, черт возьми, не быть добрыми, - он взял ее под руку - бок у него всегда побаливал на подъеме - и сказал: - Видели вы что-нибудь лучше этих лютиков? За одну ночь распустились.
Ее глаза, казалось, летали над лугом, как пчелы в поисках цветов и меда.
- Я хотел, чтобы вы их посмотрели, не велел выгонять сюда коров, потом, вспомнив, что она приехала разговаривать о Босини, указал на башенку с часами, возвышавшуюся над конюшней: - Он, вероятно, не позволил бы мне это устроить.
Насколько я помню, он не знал счета времени.
Но она, прижав к себе его руку, вместо ответа заговорила о цветах, и он понял ее умысел - не дать ему почувствовать, что она приехала говорить об умершем.
- Самый лучший цветок, какой я вам могу показать, - сказал он с каким-то торжеством, - это моя детка. Она сейчас вернется из церкви. В ней есть что-то, что немного напоминает мне вас, - он не увидел ничего особенного в том, что выразил свою мысль именно так а не сказал: "В вас есть что-то, что немного напоминает мне ее". - А, да вот и она!
Холли, опередив пожилую гувернантку-француженку, пищеварение которой испортилось двадцать два года назад во время осады Страсбурга, со всех ног бежала к ним от старою дуба. Шагах в двадцати она остановилась погладить Балтазара, делая вид, что только для этого и бежала. Старый Джолион, который видел ее насквозь, сказал:
- Ну, моя маленькая, вот тебе обещанная дама в сером.
Холли выпрямилась и посмотрела на гостью. Он наблюдал за ними обеими, посмеиваясь глазами; Ирэн улыбалась, на лице Холли серьезная пытливость тоже сменилась робкой улыбкой, потом чем-то более глубоким. Она чувствует красоту, эта девочка, понимает толк в вещах! Хорошо было видеть, как они поцеловались.
- Миссий Эрон, mam'zelle Бос. Ну, mam'zelle, как проповедь?
Теперь, когда ему оставалось так мало времени жить, единственная часть богослужения, связанная с земной жизнью, поглощала весь оставшийся у него интерес к церкви Mam'zelle Бос протянула похожую на паука ручку в черной лайковой перчатке - она живала в самых лучших домах, - печальные глаза на ее тощем желтоватом лице, казалось, спрашивали: "А вы хорошо воспитаны?" Каждый раз, как Холли или Джолли чем-нибудь ей не угождали а случалось это нередко, - она говорила им: "Маленькие Тэйлоры никогда так не делали, такие хорошо воспитанные были детки!" Джолли ненавидел маленьких Тэйлоров; Холли ужасно удивлялась, как это ей все не удается быть такой же, как они. "Чудачка эта mam'zelle Бос", - думал о ней старый Джолион.
Завтрак прошел удачно; из шампиньонов, которые он сам выбирал в теплице, из собранной им клубники и еще одной бутылки "Стейнберг Кэбинет" он почерпнул какое-то ароматное вдохновение и уверенность, что завтра у него будет легкая экзема. После завтрака они сидели под старым дубом и пили турецкий кофе. Старый Джолион не очень огорчился, когда мадемуазель Бос удалилась к себе в комнату писать воскресное письмо сестре, которая в прошлом чуть не погубила свое будущее, проглотив булавку, о чем ежедневно сообщалось детям в виде предостережения, чтобы они ели медленно и не забывали как следует жевать. На нижней лужайке, на пледе. Холли и пес Балтазар Дразнили и ласкали друг друга, а в тени старый Джолион, положив ногу на ногу и наслаждаясь сигарой, смотрел на сидящую на качелях Ирэн. Легкая, чуть покачивающаяся серая фигура в редких солнечных пятнах, губы полуоткрыты, глаза темные и мягкие под слегка опущенными веками. У нее был довольный вид. Конечно же, ей полезно приезжать к нему в гости! Старческий эгоизм еще не настолько завладел им, чтобы он не умел найти удовольствие в чужой радости. Он сознавал, что его желание - это хоть и много, но не все.
- Здесь очень тихо, - сказал он, - вы не приезжайте, если вам скучно. Но видеть вас мне радостно. Из всех лиц только лицо моей детки доставляет мне радость и ваше.
По ее улыбке он понял, что ей не совсем безразлично, когда ею любуются, и это придало ему уверенности.
- Эго не слова, - сказал он, - я никогда не говорил женщине, что она мне нравится, если этого не было. Да я и не знаю, когда вообще говорил женщине, что она мне нравится, разве только в давние времена жене.
- Эго не слова, - сказал он, - я никогда не говорил женщине, что она мне нравится, если этого не было. Да я и не знаю, когда вообще говорил женщине, что она мне нравится, разве только в давние времена жене. А жены странный народ. - Он помолчал, потом вдруг опять заговорил: - Ей хотелось слышать это от меня чаще, чем я это чувствовал, вот что тут поделаешь! - На ее лице отразилось какое-то смятение. И, испугавшись, что сказал что-то неприятное, он заторопился: - Когда моя детка выйдет замуж, надеюсь, ей попадется человек, понимающий чувства женщины. Я-то до этого не доживу, но очень уж много сейчас несуразного в браке; не хочется мне, чтоб она с этим столкнулась. - И, чувствуя, что только ухудшил дело, он добавил: - И когда эта собака перестанет чесаться!
Последовало молчание. О чем она думает, эта прелестная женщина с изломанной жизнью, покончившая с любовью, но созданная для любви? Когда-нибудь, когда его уже не будет, она, может быть, найдет другого спутника жизни - не такого беспорядочного, как этот молодой человек, который дал себя переехать. Да, но ее муж?
- Соме никогда вам не докучает? - спросил он.
Она покачала головой. Лицо ее сразу замкнулось. При всей ее мягкости в ней было что-то непреклонное. И словно луч света, озаривший всю непреодолимость половой антипатии, пронизал сознание человека, воспитанного на культуре ранней эпох? Виктории, такой далекой от новой культуры его старости, - человека, никогда не задумывавшегося о таких простых вещах.
- И то хорошо, - сказал он. - Сегодня виден ипподром. Хотите, пройдемся?
Он провел ее по цветнику и фруктовому саду, где у высоких стен грелись на солнце шпалеры персиков; мимо коровника, в оранжерею, в теплицу с шампиньонами, мимо грядок со спаржей, в розарий, в беседку - даже в огород посмотреть зеленый горошек, из стручков которого Холли так любила выскребать пальцем горошинки, чтобы слизнуть их потом со своей смуглой ладошки. Много чудесных вещей он ей показал, а Холли и пес Балтазар носились вокруг, время от времени подбегая к ним и требуя внимания. Это был один из счастливейших дней его жизни, но он утомился а был рад, когда, наконец, уселся в гостиной и она налила ему чаю. К Холли пришла подруга - блондиночка с короткими, как у мальчика, волосами. Они резвились где-то в отдалении, под лестницей, на лестнице и на верхней галерее. Старый Джолион попросил Шопена. Она играла этюды, мазурки, вальсы, и девочки тихонько подошли и стали у рояля - слушали, наклонив вперед темную и золотую головки. Старый Джолион наблюдал за ними.
- Ну-ка вы, потанцуйте.
Они начали робко, не в такт. Подскакивая и кружась, серьезные, не очень ловкие, они долго двигались перед его креслом под музыку вальса. Он смотрел на них и на лицо игравшей, с улыбкой обращенное к маленьким балеринам, и думал: "Давно не видал такой прелестной картинки!" Послышался голос:
- Hollee! Mais enfin - qu'est ее que tu fais la - danser, le dimanche! Viens done! <Холли, послушай, что же это такое - танцевать в воскресенье! Перестань! (франц.).>
Но девочки подошли к старому Джолиону, зная, что он не даст их в обиду, и глядели ему в лицо, на котором было ясно написано: "Попались!"
- В праздник-то еще лучше, mam'zelle. Это я виноват.
Ну, бегите, цыплята, пейте чай.
И когда они ушли вместе с псом Балтазаром, которому тоже полагалось есть четыре раза в день, он посмотрел на Ирэн, подмигнул и сказал:
- Вот видите ли! А правда, милы? Среди ваших учениц есть маленькие?
- Да, целых три - две из них прелесть.
- Хорошенькие?
- Очаровательные.
- Хорошенькие?
- Очаровательные.
Старый Джолион вздохнул. Он был полон ненасытной любви ко всему молодому.
- Моя детка, - сказал он, - по-настоящему любит музыку; когда-нибудь будет музыкантшей. Вы бы не могли сказать мне свое мнение о ее игре?
- Конечно, с удовольствием.
- Вы бы не хотели... - но он удержался от слов "давать ей уроки".
Мысль, что она дает уроки, была ему неприятна. А между тем тогда уж он видел бы ее регулярно. Она встала и подошла к его креслу.
- Хотела бы, очень; но ведь есть Джун. Когда они возвращаются?
Старый Джолион нахмурился.
- Не раньше середины будущего месяца. А что из этого?
- Вы сказали, что Джун меня простила; но забыть она не могла, дядя Джолион.
Забыть! Должна забыть, если он этого хочет.
Но будто отвечая ему, Ирэн покачала головой.
- Вы же знаете, что нет; такое не забывается.
Опять это злосчастное прошлое! И он сказал обиженно и твердо:
- Ну посмотрим.
Он еще больше часа говорил с ней о детях, о тысяче мелочей, пока не подали коляску, чтобы отвезти ее домой. А когда она уехала, он вернулся к своему креслу и долго сидел в нем, поглаживая подбородок и щеки и в мыслях заново переживая весь день.
В тот вечер после обеда он прошел к себе в кабинет и достал лист бумаги. Он не сразу начал писать, поднялся, постоял под шедевром "Голландские рыбачьи лодки на закате". Он думал не об этой картине, а о своей жизни. Он оставит ей что-нибудь в завещании; ничто так не могло взволновать тихие глубины его дум и памяти. Он оставит ей часть своего состояния, своих надежд, поступков, способностей и труда, которые это состояние создали; оставит ей часть всего того, чти упустил в этой жизни, пройдя по ней здраво и твердо. Ах, а что же это он упустил? "Голландские рыбачьи лодки" не отвечали; он подошел к стеклянной двери и открыл ее, отстранив портьеру. Поднялся ветер; прошлогодний дубовый листок, чудом избегнувший метлы садовника, еле слышно постукивая и шелестя, тащился в полутьме по каменной террасе. Других звуков не было, до него доносился запах недавно политых гелиотропов. Пролетела летучая мышь. Какая-то птица чирикнула напоследок. И прямо над старым дубом зажглась первая звезда. Фауст в опере променял душу на несколько лет молодости. Неестественная выдумка! Невозможна такая сделка, в этом-то и трагедия. Нельзя снова стать молодым для любви и для жизни. Ничего не осталось, как только издали наслаждаться красотой, пока еще можно, да отказать ей чтонибудь в завещании. Но сколько? И как будто не в состоянии произвести этот подсчет, глядя в вольную тишину деревенской ночи, он повернулся и подошел к камину. Вот его любимые бронзовые статуэтки: Клеопатра со змеей на груди; Сократ; борзая, играющая со щенком; силач, сдерживающий коней. "Они-то не умрут, - подумал он, и у него защемило сердце. - У них еще тысяча лет жизни впереди!"
"Сколько?" Что ж, во всяком случае достаточно, чтобы не дать ей состариться раньше срока, чтобы как можно дольше уберечь ее лицо от морщин, а светлые волосы от губительной седины. Он, может быть, проживет еще лет пять. Ей к тому времени будет за тридцать. "Сколько?" В ней нет ни капли его крови. Верность образу жизни, который он вел сорок лет, даже больше, с тех самых пор, как женился и основал это таинственное учреждение семью, подсказала ему осторожную мысль: не его кровь, ни на что не имеет права. Так значит, эта его затея - роскошь! Баловство, потакание стариковскому капризу, поступок слабоумного.
Его будущее по праву принадлежит тем, в ком течет его кровь, в ком он будет жить после смерти. Он отвернулся от статуэток и стоял, глядя на старое кожаное кресло, в котором выкурил не одну сотню сигар. И вдруг ему показалось, что в кресле сидит Ирэн - в сером платье, душистая, нежная, темноглазая, изящная, смотрит на него! Эх! Она и не думает о нем; только и думает, что о своем погибшем возлюбленном. Но она здесь, хочет она того или нет, и радует его своей красотой и грацией. Какое он, старик, имеет право навязывать ей свое общество, какое имеет право приглашать ее играть ему и позволять смотреть на себя - и все даром? Надо платить за удовольствия в этой жизни. "Сколько?" В конце концов, денег у него много, его сын и трое внуков не пострадают. Он заработал все сам, чуть не от первого пенни; может оставить их кому хочет, может позволить себе это скромное удовольствие. Он вернулся к бюро. "Так я и сделаю, - решил он. - Пусть их думают, что хотят! Так и сделаю".
Сколько? Десять тысяч, двадцать тысяч, сколько? Если бы только за эти деньги он мог купить один год, один месяц молодости! И, пораженный этой мыслью, он стал быстро писать:
"Дорогой Хэринг, составьте к моему завещанию добавление такого содержания: "Завещаю племяннице моей Ирэн Форсайт, урожденной Ирэн Эрон, под коей фамилией она сейчас и живет, пятнадцать тысяч фунтов, не подлежащих обложению налогом на наследство".
Преданный вам Джолион Форсайт".
Запечатав конверт и наклеив марку, он опять подошел к двери и глубоко вдохнул в себя ночной воздух. Было темно, но теперь светило много звезд.