Прошлой ночью мне приснилась Сунья. Будто я просил ее показать волосы и старался сдернуть с нее хиджаб, а она увертывалась и натягивала хиджаб на голову. А я все просил и просил. Умолял и умолял все с большим отчаянием, но с каждой просьбой хиджаб все плотнее обхватывал ее голову, все больше закрывал лицо Суньи, пока не оставил открытым лишь один глаз. И этот глаз не сиял, а только смотрел, смотрел и вдруг превратился в рот, который прошипел: «Возвращайся в свой Лондон!» Я проснулся весь в поту, со слипшимися волосами и с такой тоской по Сунье — даже сердце заныло.
В машине по дороге в школу папа твердил: «Нет и нет», а Джас дулась.
— Но ты же сказал ладно, — говорила она.
А папа отвечал:
— Я дал согласие на твоего приятеля, а не на то, чтобы ты бегала на свидания.
— Но мы просто хотим сходить в кино!
— У твоего Лео зеленые волосы, — сказал папа.
— Ну и что? — вскинулась Джас.
А папа:
— Это ненормально.
— Ничего подобного!
Я с ней согласился, только молча.
Тогда папа сказал:
— Парни, которые красят волосы, смахивают на... — И замолк.
Джас метнула в него свирепый взгляд.
— НА КОГО же они, по-твоему, смахивают? — вскинулась она, а я умолял Бога сбросить еще один булыжник, чтобы оглушить папу и заставить замолчать.
— На девчонок они смахивают, — пробормотал он.
А Джас взвизгнула:
— На ГЕЯ, хочешь сказать?
— Твои слова, не мои, — ответил папа.
И стало тихо. И так мы ехали в полной тишине, пока Джас не сказала:
— Останови машину.
— Не дури, — бросил папа.
— Останови эту ДУРАЦКУЮ машину! — крикнула Джас. (Вообще-то она сказала слово на букву «б».)
Папа затормозил. Сзади загудели. Джас выскочила, хлопнула дверцей. Она плакала, папа орал, окна все запотели. Снова загудели. Папа глянул в зеркало заднего обзора, процедил:
— Они еще будут учить меня жить в моей собственной стране...
Я протер стекло, посмотрел назад и увидел в машине Сунью и ее маму. Папа сорвался с места, оставив Джас под дождем. И все бурчал, бурчал про «этих проклятых черных», что они не работают, а только сидят как тараканы по домам и вытягивают деньги из правительства, чтобы потом взорвать страну, которая их кормит.
А когда мы резко вильнули, объезжая овцу, которая щипала траву у дороги, мне вдруг стукнуло в голову — а как же девятая Заповедь? Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего. Вчера, когда миссис Фармер спросила нас, что это означает, Дэниел поднял руку и сказал: «Не ври про твоих соседей».
Я выпрямился. Не ври. Сердце в груди заколотилось быстро-быстро. Про твоих соседей. В машине заработало радио, музыка так и надрывалась, но у меня в ушах звучало только папино вранье. «Все мусульмане убийцы. И лентяи — не хотят учить английский. Сидят и мастерят бомбы у себя в спальнях». Сердце вдруг оборвалось. Папа произносил ложное свидетельство! А Сунья живет в каких-то трех километрах от нас! Значит, он нарушил Заповедь, потому что сказано: Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего. Не сказано же: Не произноси ложного свидетельства на соседей, с которыми живешь дверь в дверь. Это было бы другое дело.
Машина остановилась у школы, и папа сказал:
— Давай, на выход.
Я кивнул, но не двинулся с места. Папа произнес ложное свидетельство.
— Пошевеливайся! — рявкнул папа, упершись взглядом в ветровое стекло, где мотались из стороны в сторону дворники.
Я расстегнул ремень, вылез из машины. Папа укатил, не попрощавшись. Машина, набирая скорость, мчала по улице, а я поднял руку и показал небу средний палец. Два кольца вместо одного были на нем, одно с белым, другое с коричневым камушком, почти вплотную друг к другу. Я послал подальше Бога и Моисея. А потом покачал рукой и послал подальше папу. И нарушил пятое правило. И мне стало хорошо. Машина скрылась за углом, а я побежал в школу искать Сунью.
* * *
— Скоро Рождество, — сказала миссис Фармер. — Пора нам с вами заняться рождественским представлением.
Все застонали. Я понял: эта школа ничем не отличается от моей старой школы. В Лондоне мы каждый декабрь мастерили рождественские вертепы и разыгрывали историю про хлев для мам и пап, которым, должно быть, до смерти прискучило из года в год смотреть одно и то же представление. Я играл овцу, заднюю половину осла и еще Вифлеемскую звезду, а какого-нибудь человека — ни разу.
— Очень важно уяснить Истинное Значение Рождества, — сказала миссис Фармер, а я тихонько пропел:
— Мы — божьи странники, продаем подштанники. Просто сказка! Всего одна завязка! Для вас, избранники.
Сунья даже не улыбнулась.
— Сейчас мы напишем историю Рождества Христова с точки зрения Иисуса, — объявила миссис Фармер.
А что такого мог видеть Иисус? Да ничего, кроме внутренностей Марии, охапок соломы и нескольких волосатых ноздрей, когда в ясли заглянули пастухи. Но тут миссис Фармер сказала:
— Это Самая Главная ваша работа за весь год! Вы должны очень постараться, чтобы я поставила вам хорошие отметки и на родительском собрании показала ваши работы родителям.
Я успел накатать четыре страницы, прежде чем миссис Фармер велела положить ручки. Маме должно понравиться. Особенно про то, как внутренности Марии осветил алым сиянием архангел Гавриил, которого я сделал дамой. На тот случай, если на родительском собрании папа прочтет сочинение. Раз он считает геями мальчиков с зелеными волосами, то я уж даже не знаю, что он может сказать про мужчину с крыльями.
Я вырвал листок из альбома и нацарапал Сунье записку: Приходи на перемене к сараю. И пририсовал смайлик с рожками. Она прочла записку и даже бровью не повела. Когда нам разрешили выйти из класса, я пулей помчался в приемную, но вовсе не для того, чтобы под дулом пистолета потребовать у миссис Уильямсон: Шоколад или смерть! Ничего подобного. Я купил на бабулины деньги шоколадный батончик с вафлями, выскочил на улицу и скрылся за потайной дверью. Пятьдесят один раз я стукнул по теннисному мячику, и только тогда до меня дошло: Сунья не придет. Я даже разозлился. Ну и вредная девчонка! Развернул батончик и уже хотел откусить сразу половину, но удержался. Слюны набежало — полный рот, но я снова завернул батончик и сунул в носок, потому что в штанах у меня карманов не было. На математике я написал Сунье еще одну записку — попросил прийти к сараю на большой перемене. На этот раз, чтобы она наверняка пришла, приписал: Пожалуйста. А еще: P. S.У меня для тебя сюрприз.
Сэндвичи я ел, сидя на футбольном мяче, который то и дело норовил из-под меня выкрутиться. Трудно было держать равновесие, я даже уронил на пол кусок хлеба. При каждом скрипе (и даже без него) сердце подпрыгивало, правая нога дергалась, а во рту пересыхало так, что кусок застревал в горле. Взгляд приклеился к светлой щелке у двери. Меня не оставляла надежда, что щелка превратится в прямоугольник и возникнет Сунья, темным силуэтом на фоне солнца. Но ручка не поворачивалась, дверь оставалась закрытой.
Я схватил теннисную ракетку и запулил мяч в стену. Потом еще раз. И еще, и еще, и еще. С каждым разом все быстрее, все сильнее. По спине бежал пот, я пыхтел как паровоз. И вдруг кто-то хлопнул меня по плечу, я промазал по мячу, и тот со всего маху шандарахнул меня по физиономии.
— Больно? — спросила Сунья.
Наверное, больно, но я не чувствовал ничего кроме радости. Я кивнул, снял с пальца кольцо с белым камушком и протянул ей. Сунья смотрела, смотрела, смотрела на него и молчала. Сто лет молчала. Тогда я говорю:
— Ну надевай же.
А она спрашивает:
— И это все?
— Что все?
Сунья покачала головой и пошла прочь. Уже у самой двери была, когда я крикнул:
— Не уходи!
А она:
— Почему это?
Я говорю:
— Сюрприз! — спустил носок и протянул ей батончик.
Выражение на ее лице было в точности таким же, как у меня, когда Роджер притащил мне дохлого кролика. Она вздернула подбородок, выскочила из сарая и хлопнула дверью. Стены затряслись, и снова стало темно. Я взглянул на свои руки. Батончик весь сплющился, растаял, белые катышки налипли на теплый шоколад.
Я огляделся по сторонам. Что бы такое ей дать? Единственным стоящим подарком было копье для метания. Да разве ж его потихоньку вытащишь? Столовская толстуха мигом углядит. Одному сидеть в сарае было неинтересно. Я вышел под дождь, и в глаза мне бросилось что-то желтое. Идея!
До урока оставалось еще минут десять. Я обошел площадку, высматривая Сунью и пряча за спиной новый сюрприз. Сунья болтала с Дэниелом. Я почувствовал укол ревности, но тут же понял, что они ссорятся. И не стал подходить — еще накостыляет, — но услыхал, как Дэниел крикнул: «Черномазая шваль!» — и убежал. Тогда я подошел к ней. Ладони у меня взмокли, а сердце в груди скакало — ну в точности как пес Сэмми у ворот.
— Опля! — Я протянул цветы, которые только что сорвал. Неважно, что почти сплошь сорняки. Но желтые и все равно очень красивые.
А Сунья почему-то расплакалась. Я так удивился!
Сунья сильная. Сунья — Чудо-девушка. Сунья — это солнце, смех, переливчатый огонь. А эта Сунья совсем другая. Щенок у меня в груди уныло повесил хвост.
— Ты что? — спросил я, но она только потрясла головой.
Слезы — одна за другой, одна за другой, одна за другой — бежали у нее по щекам. Она шмыгала носом и кусала дрожащие губы.
— Так ты их берешь? — сказал я как-то уж очень громко, как будто злюсь на нее. А на самом деле я злился на Дэниела — за то, что он ее обидел и испортил мой сюрприз.
Она выхватила у меня цветы, швырнула на землю и растоптала, размазала по площадке.
— НЕ НУЖНЫ мне твои дурацкие цветы! И твой дурацкий шоколад тоже!
Я опешил. Что тогда дарить-то?
— А чего ты хочешь?
А она как крикнет:
— Чтоб ты СКАЗАЛ! Сказал ПРОСТИ!
Тогда я посмотрел на Сунью, внимательно так посмотрел, а она глянула на меня сердито, с обидой. С большой, жгучей, настоящей обидой.
И вдруг все мои дурные поступки встали у меня перед глазами, а в ушах зазвучали все мои мерзкие слова. Я вспомнил, как убежал, когда она предложила мне кольцо. Вспомнил, как крикнул возле кабинета директора: «Отстань от меня!» Как сказал: «Заткнись», когда кончился футбол. Как перестал ее замечать, без всякого повода, после того, как был у нее дома. Вернее, не совсем без повода. Я тогда хотел попасть в рай, но это не очень уважительная причина.
Я взял Сунью за руку, а Дэниел крикнул:
— Наш маменькин Человек-паук подцепил чурку!
Я и ухом не повел. И сказал:
— Прости меня.
Мне правда это было нужно. Сунья кивнула, но не улыбнулась.