Глава девятая: Сказки, которые обращаются кошмарами
Говорят, если во что-то очень сильно верить, то оно непременно сбудется.
Это ложь.
Джису смотрит на своё отражение в зеркале напротив, и не доверяет даже сама себе, своим собственным глазам. И ей отчаянно хочется верить, что всё это просто чья-то крайне глупая и не смешная шутка. Потому что ей действительно ни капли не смешно. Хочется истошно закричать, вцепиться истерически пальцами в корни волос, да быстрее отвернуться, чтобы только больше не видеть этого. И никогда, никогда не поворачиваться обратно.
Забыть как один из ста очередных кошмаров, которые в последнее время подстерегают за каждым углом. Из-за которых пришлось стереть из памяти, что такое сон, и как давно её сознание не имело передышку. Но не получается ничего из того чего хотелось бы по-настоящему: ни отвернуться, ни забыть, ни тем более поспать. Не время, не место, и не те самые люди под боком.
Только пустая прихожая, и звонкий смех за стенами, в кухне, в которой по-прежнему живёт и дышит полной грудью чужая жизнь.
Тут же, в зеркальной глади, лишь её лицо.
Настолько же одинаковое и ни на долю не идущее вразрез с тем, которое она видела каждое утро умываясь в ванной, что это не может не пугать. И как бы не странно было бы увидеть кого-то другого, в самом деле отличающегося, просто... Надежда умирает последней.
И только одна деталь позволяет убедиться, что всё происходящее всё ещё не бред уставшего восприятия. Эти глаза.
Глаза холодного ледяного оттенка лазури. Настолько стеклянные, с мерцающей на дне сталью, что от них промораживает до самых костей.
Заставляет сердце умолкать, подобно раненной птице в сводах рёбер, заточенной как в клетке.
— Что же, я предупреждала. Ты не вернёшься назад. – всё ещё режущий слух, не менее глубокий, тихий и спокойный тон. В нём ни толики тех чувств, что сейчас взрываются в ней настоящей вулканом.
— Да. Прежней точно не сумею. – и судорожно вырвавшийся вдох позволяет наконец скрыть за веками застывшие в одной точке, будто пропав в неверии, чёрные точки зрачков. — Но это было моё решение. И отвечать мне за него полностью самой и по всей строгости.
— Смотри как бы потом горько плакать не пришлось. Береги нервы, дорогая, путешествие только начинается. — из-под ресниц бросая последний взгляд на отражение, и непосредственным усилием от него отрываясь, Джису всё не может привыкнуть говорить сама с собой.
— Судишь по собственному опыту? — и почему-то отвечать морозом на мороз выходит из раза в раз более споро и естественно. Будто бы заражаясь отчуждением от этих промерзлых насквозь голубых озёр её новых очей, неизвестно на коий срок окрасивший некогда терпкость её гречишного мёда с каплей нежности молочного шоколада в вечную мерзлоту айсбергов.
— К сожалению. — и именно за этим чудится Чхве скрывается терпкая боль, хоть и отступившая на второй план, но всё ещё отчаянно не выпускающая из своих тисков. Сковывающая как цепями снаружи, и оседающая тяжестью внутри.— Нам пора. Тебе нужно многое вспомнить.
— Хорошо. Веди. — твёрдо, уверенно. Как будто поменялись местами.
Быть может, и в ней есть часть той железной, стойкой души, которая была когда-то в Лие прошлой. И для других возможно это сходство кажется куда более заметным и единым, сразу бросающимся во внимание, ведь со стороны всегда виднее. Остаётся лишь надеяться, что к концу всего этого она всё ещё отыщет себя в тени другой.
***
Минхо не находил себе места.
С тех самых пор как эта безрассудная, совершено бесбашенная, и без инстинкта самосохранения девчонка свалилась в очередное межространственное путешествие и больше ни разу не пришла в себя.
Как можно вообще так бесстрашно было отправится неизвестно куда и на какой срок, да ещё и без всякой подготовки и тактических знаний? Настоящее сумасшествие не поддающееся никаким объяснениям.
Эта чертовка Чхве Джису была сумасшедшей. И этим крайне сильно, до дрожи в пальцах и сбившегося со своего обыкновенно-размеренного темпа сердца, пугала. А ещё напоминала одну его очень давнюю знакомую. Первую любовь. Лиа была такой же. Без всякой помощи бросалась в самую гущу событий, отдавала всю себя на растерзание своим мыслям, и свято верила только в то, чего хотела сама.
Когда он впервые услышал это имя с её уст, то застыл каменным изваянием у изголовья кровати, с прохладной тканью смоченного компресса сбивающего высокую температуру и неверяще опустил глаза на мечущуюся в горячке девушку перед ним.
– Я Лиа, приятно познакомиться. — вот так просто, словно не она сейчас так незначительно и сама того не ведая всколыхнула весь его мир, всю его память, сердце и душу. Заставила вспомнить всё, что так долго и усиленно прятал в себе годами, давился изнутри, и желал более никогда не возвращаться чтобы не бередить и так незажившее. Это было как обухом по голове. Так же неожиданно и... Неприятно. Только и вышло, что аккуратно приложить хладную ткань к разгоряченной коже, да тонкими, призрачными касаниями стереть две одиноких слезинки с глаз. Джису было тяжело, и он это понимал, но и его внутри скорбью неистово душила боль.
Потому что он знал, что его Лиа была мертва. Уже несколько лет как беспробудно заснула сама её суть, и на растярзание врагам и неотомщённым отдано было хрупкое тело. Не успел вовремя, не смог спасти. И за это корил себя, хотел наложить руки, и отправиться во след, чтобы хотя бы где-то там, в потустороннем, загробном мире быть с ней вместе. Раз и навсегда. Чтобы если и перерождение то только вдвоём. Как красной нитью повязанные судьбы.
Смешно сказать, когда-то не дал умереть Сане, которая безраздельно страдала по убитому ею же любимому, который на самом деле заслужил всех мук и боли за все те терзания, которые принесли его выбор бедной старшей сестре, а потом так глупо, с размаху и сам влюбился в человека.
Люди такие жестокие и корыстные, преследующие свои цели и желания существа. Лгут, предают, убивают без разбора и себе же подобных. И он всю жизнь над ними насмехавшийся так беспробудно влюбился в одну из них.
Это было ужасно, вот только чувства трактовке и расписаниям, указом в кого можно и кого нельзя влюбиться не подлежат.
Люди многогранны. Да марают руки кровью, развращают и насилуют, упиваются безнаказанностью, но также и живут одним днём, не боятся эмоций и их выражения, не стесняются быть собой и просто делать то, что хотят. Не все из них прогнили насквозь.
Лиа была сильной. Стойкой девушкой со сложной жизнью, незавидным детством и совершенно сложной, но ничем не изменной нитью её судьбы. В конце которой для неё не было счастливого конца, подобного тем, где все рады и живы, а сказка кончается победой добра над злом. Нет, потому что сама Лиа и была тем самым злом.
Эта девчонка, Джису, на неё не была похожа ни характером, ни поведением, даже её манера говорить была более живая и общительная, – в ней не было почти ничего из её прошлой, той которую помнил и знал он. И Ли бы и не обратил на неё ни грамма внимания если бы не такая злая насмешка как её внешность. Полностью идентичная. Только одни глаза и горели теплом карамели, а не мерзлостью льдов. Но так ведь бывает. Боги шутят и веселятся за счёт чужих слёз и горя. Для них сменить поток времени ерунда. Облачить чужую душу в оболочку, каждый взгляд по которой корёжит все ножами изнутри. Если бы тогда он не заметил бы её первой, так неуверенно входящей в сад дома, не сумел бы взять власть над самообладанием, вовремя не натянув усмешку – просто сорвался. Вновь к ней. Даже понимая, что это больше не та, которую так искренне и сильно полюбил. Потому что сердце всё ещё болит, всё ещё рвётся, а это лицо, эта фигура так похожи. Как две капли воды. Невозможно не обмануться.
Жестокая насмешка. Неудачная встреча.
Месть за совершенные ошибки. – пусть каждый называет так, как будет угодно.
Для него всё это было одним, в каждом из действий.
Несомненно, другие тоже узнали её. Если и не каждый, то те кто тогда был там точно. Но все, абсолютно все вели себя дружелюбно и приветливо, и смогли взять себя в руки. Все кроме него. А Минхо не мог, как не пытался.
Злился, раздражался, но глубоко внутри надеялся. Даже осознавая, что зря.
Пытался не пересекаться, но сорвался на следующую же ночь. Не сдержался.
Приветственная вечеринка была полна сюрпризов. Под пьяной дымкой скрывались улыбки и загадочно блестели глаза. У неё была красивая улыбка, не таившая в себе больше ни сожалений, ни печали. Длинные русые волосы были завязаны в высокий хвост, а не привычно струились волнами по спине. Глаза пылали вечерним, заходящим солнцем а не застыли зимним морским бризом.
Джису была несколько старше той, которую он встретил раньше, но моложе той, что умерла у него на руках, и в ней сияла совсем другая сила. В сердце горели другие интересы, цели и мечты. Её голос искрился большей юностью, непосредственностью и задором. В ней не откликались сотни смертей, не пугали кровавые реки, и не напрягало безмолвие. Её мёдовые очи не могли сравнится с мерцанием лазурита и отблеском стали. Губы улыбались по-другому, широко и до щёлочек из глаз, руки были бесконечно тёплыми и ни разу не отнимали трепыхания жизни.
Вся она была как будто отражение, но в тоже время ни на секунду нельзя было поверить этому. Словно кривое, оно меняло до неузнаваемости некогда самое близкое. Если говорила, то голос звучал звонко, с тональностью на уровне пения, с переливами высокого тембра и окраски, но не было в нём затаившейся печали, не было придыхания одиночества, не внушал опасений. Создавалось впечатление, что кричать и вовсе девушка была не способна – её голосом только петь, усыплять бдительность и убаюкивать ураганы из эмоций. На него почему-то это влияло непредсказуемо с каждым новым раскрытием каких-либо деталей и граней её личности.
Сана, конечно, давно смирились со своей утратой, но видеть как от тоски черствеет брат было невыносимо. Свою любовь она убила своими же руками, вспорола грудную клетку чёрными когтями, вытащила ещё бьющееся сердце, и навсегда схоронила под горстью земли в зачарованном лесу. Потому что иначе было нельзя. Нельзя было открываться ему, доверять так безоговорочно. Люди находят выгоду во всём, но решение лично каждого как с ней поступить. Она просто пыталась защитить свою семью, которая и так достаточно настрадалась из-за её выбора. Ушла из дома, так наивно поверив мужчине. А он сдал её горожанам на надругательства лишь завидев кисточки рыжих ушей и мех лисьих хвостов. Побоялся за себя. И озлобленные горожане приромнили все беды и зверства рода кумихо. Хотели извести всех, до последнего лисёнка ещё в человека обращавшегося не умеющего. Сана хотела и сама себе ноющее сердце достать, рядом с его мёртвым схоронить, да только не успела.
Минхо рычал на каждого, кто охотясь за раненной и избитой сестрой приближался к той поляне в лесу. Сверкал злостью в бешеных глазах, скалил пасть с острыми зубами, да загнанно дышал обратившимся зверем, которым мчался сюда с их родной горы, собой закрывая всхлипывающее тело по земле распластанное и едва трепещущее жизнью. Потому что без любви жизни нет. Без неё смысла нет. Без неё умереть как можно скорее хочется. Даже если предали, если не доверились, испугались.
И он отбился. В живых всех оставил, потому что Сана плакала о людях. И после всего того, что с ней сотворили беспокоилась и любила.
Только никак не мог взять в толк почему. Почему так слепо верила если однажды уже обожглась. Шрамы на её коже от ожогов и клинков не зажили. И никогда более не заживут. А старшая только гладила его по голове, нежным шёпотом успокаивала, да редко плакала о минулом. Домой не вернулись оба, чтобы больше не навлекать проблем и бед на род лисий. И Минхо не понимал, не желал понимать почему. Почему из-за веры, любви и надежды кто-то должен страдать.
Пока однажды сам впервые не увидел её.
Они познакомились в тот самом персиковом саду при королевском дворце. Она была прекрасна в дожде из нежно-розовых лепестков, в окаймляющим тонкую фигурку струящимся синим шелке. Придворный чародей помог им с сестрой обжиться на новом месте, и когда Минхо прибыл во дворец с благодарностями, не вышло миновать красивый, цветущий и ароматный сад. Лиа была гостьей королевской четы. А ещё девушкой закончившей войну. Ей восхищались и превозносили, её благословили и трепетно внимали. Символ государственного переворота – некогда простая девочка без рода и семьи, достигшая не бывалых высот, которых некоторые не добиваются и во снах.
Но там, под этим водопадом из летних цветов на ветру она выглядела... Грустно. Тосковала и скорбела по всем убитым и умершим, даже если никому и не показывала, корила саму себя за кровь от которой больше никогда было не отмыться. В своём безмолвии поминала родных и близких, чьи глаза более не откроются с восходом солнца очередного дня а смех не разукрасит стены одинокого дома. Ей нужны были не сокровища и несметные богаства, не популярность и слава, но справедливость. Своего рода месть. Не бросающаяся во внимание, не цепляющая за струны жалости и сочувствия. Просто успокоение мыслью.
Минхо чувствовал её. Это фантомное ощущение боли от того, что всё случилось так, как должно было. Как было предписано свыше. И тоже не мог смириться с этим, скрипел зубами, сжимал до кровавых лунок от ногтей кулаки, и молчал. Молчал когда хотелось крушить и ломать, кричать и плакать.
Они не говорили. Каждый думал, вспоминал, раскаивался о своём, о личном и не лез в чужое, в постороненнее, даже если сквозило откровенно холодом от рядом стоящего. Просто так получилось: за одной встречей вторая, за третьей – четвёртая, и вереница полнилась взглядами, редко обронёнными вздохами и нечаянными касаниями. Хрупкое и трепетное сердце тянулось в ответ такому же – от всех ветров и бурь, штормов и невзгод хотелось укрыться в тепле. В понимании и принимании. Кожа согревалась в бархате другой, улыбки становились настоящими, а не просто масками для внешнего мира. Глаза светились лесными родниковыми водами – в них плескалась медленными и маленькими волнами более не бушующая стихия.
Его карие, тёмного насыщенного древесного оттенка так сочетались с её небесными. Улыбки сцеловывались мягко, непринуждённо таяли под ласками. Но симфония играла недолго.
Война нанесла много ран. Унесла бесчисленное количество жизней. И не у всех были берега на которых ждали. Не у всех дома огоньком горели свечи и пахло цветами. Во многих поселилась апатия и серость, однотонность равная смерти.
Лиа была символом перемен.
Её рукой было убито не мало. Её устами глаголили ненависть и скорбь.
Её фигура стала значимой пешкой на шахматной доске. Но после игр пешки убирают. Мятежники долго собирали восстание против нового правителя, кипели и росли негодования бывших дворян, которых спустили с их высот на один уровень с обычными людьми. Чем острее урон был нанесён, тем больше крови остаётся на лезвии.
Минхо опоздал в тот день всего на несколько минут, выходил на рынок, чтобы купить продукты для их ужина. Не боясь, не остерегаясь, потому что уже отгремели все бои, над империей власть взял новый император. Они своё сделали и могли наконец-то пожить для себя и ради себя. Дом у них был небольшой, почти крохотный, всего на две комнатки, но им хватало – старались забыть прошлое и жить настоящим. Он работал вместе с рабочими на полях, учился жить в обществе с людьми, окружённый ими и принятый почти за своего, она училась вышивать и шить, готовить, и по многу общалась с селянами их деревеньки на окраине моря, где они обосновались и мечтала стать замечательной матерью. Дать своим детям ту любовь, которой не додали ей в своё время, которую так неотвратимо отняли.
Сказка обернулась кошмаром.
Мятежники застали её совсем одну в доме, вышивающей на крыльце в тени деревьев, с пледом из мягкой, тёплой материи – близилась осень. Не дали даже опомниться, точным взмахом обрубив жизнь. Разнесли дом, разворотили и растоптали все цветы едва распустившиеся на лично парой высаженными кустах. Разгромили в пух и прах за все свои обиды и неудачи. Отплатили монетой за монету.
Минхо нашёл её задыхающуюся по локоть в крови – у неё было рассечено ровной линией горло. На упавший на землю плед брызгами поверх легли алые, пахнущие железом пятна. Он бросился к ней в мгновение, забыв и про корзинку с продуктами и про букетик белоснежных лилий, которые так бережно выбирал ей в подарок в лавке у пожилой травницы. Пытался зажимать рану, перевязать лоскутами кремовой рубашки, которую она ему лично сшила, с немного кривими стежками но безумно приятной телу ткани. Но неумолимо, – капля за каплей, подобно окрасившей землю вокруг, бледные ладони, её изумрудное платье и его светлую рубашку кровь, как и жизнь утекала сквозь. Так и умерла у него на руках, обратив взор в ясное голубое небо запечатлевшее его дикий, истерзанный крик. Стеклянные холодные глаза – как два осколка хрусталя с расплавленным на их дне серебром навечно застывшим в едином, более не способным смениться выражении.
Пудровые, с сеточкой мелких укусов губы, что более не улыбнуться ему так тепло и согревающе вечарами, когда тоска затягивает удавкой. Не коснутся заботливо чуть прохладные пальцы щеки, не зароются в непослушные как их их хозяин рыжие пряди, не притянут к себе в объятья и не прижмутся крепко, в уютном молчании скрепляя их обещания друг другу.
Ничего этого больше не будет.
Лиа мертва. Его Лиа больше не проснётся.
Это был конец всему.
Потому что лисы влюбляются один единственный раз в своей жизни, и до самой смерти остаются верны своему выбору. Даже если эта самая смерть их с любовью разъединяет, сердце больше никогда не заходится в бит чужому.
И кумихо умирают от тоски, занявшейся вместо части их души, которую с собой забрал могильный мрак.
Минхо, к сожалению, не умер.
Сестра сумела спасти его раньше – как будто ответила ударом на удар, не дав ему свести счёты с жизнью и уведя с собой. Потому что понимала как никто другой. Держала первое время исключительно рядом, только подле – потому что тоскующая лисица это мертвая лисица. В одиночестве они бы сгинули оба, и им ничего и не оставалось кроме как держатся друг за друга и воспоминания.
Так и их принял этот дом.
***
— Господин придворный чародей, – девичий голос отражается от высоких потолков и эхом гуляет под их сводами, резонируя и распадаясь на затихающие вдали обрывки и окончания слов.
— Я всё помню, Жизель. Всё помню. Не бойся, мы успеем вовремя. Мы найдём её раньше, чем она нас. — напротив живого и быстрого трепета юницы, баритон звучит уверенно, с нотками лёгкой заинтересованности в происходящем, но настолько эфемерными и невзрачными, что создаётся впечатление, что сам-то чародей и впрямь отношения ни к чему из творящегося не имеет. Так, наблюдает со страниц увлекательной, но не более чем книги.
— Но разве нам не нужно дождаться госпожи Чонхи? — и проскальзывают против воли отклики паники.
— Не мельтеши, Жизель. Твоя всеверная и всезнающая Чонха прибудет с минуты на минуты. Никогда даже на секунду себе опоздать не позволяла, педантка. – и слышится в этом хоть и не выданная на всеобщий свет, но безобидная, совершенно блёклая подколка в чужую сторону. И может слух девушки действительно ловит едва обронённый смешок, спрятанный в рукаве чёрной, расшитой золотыми нитями рубашки.
— Уж кто бы смел об этом говорить, мистер Ким. Не имела чести беседовать с вами всего две недели, а ни соскучилась ни капли! Какая досада, не правда ли? Ещё ровно столько и в два раза больше не лицезрела бы и вашего облика. Какая досада, что желания так и остаются желаниями. – в длинном, по щиколотки лёгком белом платье в зал с большими, дающими много света окнами, входит худенькая, высокая фигурка, идущая неспешно, но очень уверенно и точно знающая куда и зачем.
— Всё такая же язва. Бог мой, не изменилась со времен Академии. А в прошлый раз даже порадовался, что на шабаше ты была поприятнее собеседницей. Безбожно ошибался. Как и всегда в твою сторону. Извинения приносить, как и обычно, не буду. – Тэхён встречает давнюю знакомую с усмешкой на чётко очерченных губах, и блеском в глазах.
— Ждать, как и обычно, не стану. – не остаётся в долгу женщина. Чонха выверенным движением откидывает длинную прядь красных волос с плеча, подходя к двум ближе.
Жизель переводит взор с одного на вторую и искренне не понимает, что здесь творится. Встреча бывших однокурсников что ли? Со взаимными упреками и только им самим понятными шутками? Какие они всё-таки эти чародеи странные личности. И толку что изначально собирались ради совсем другого?
— Где Сонми? Всё ли у вас хорошо? Или точнее будет, насколько всё плохо? –спустя несколько минут "дружеской" беседы в которую младшая целесообразно решила не влезать, звучат вполне резонные вопросы Тэхёна, отворачивающегося от ведьмы в сторону окна, и принимающегося наблюдать за пейзажем сада вокруг королевского дворца.
— Осталась дома. У нас сейчас там всё не особо спокойно. Ребята впали в беспамяство, в себя не приходят уже пятые сутки, и температура у них при этом не обнадеживающе сбоит от 37 до 40 с половиной. Розэ уже вся извелась от переживаний, Чан еле успевает её саму от них оттаскивать, чтобы и та не свалилась с простудой от переутомления. На Минхо с Саной и просто смотреть страшно. Все трое говорят, что у них адские головные боли, и мы ведь оба знаем причину, верно? – Чонха двумя пальцами потирает переносицу, и тоже обращает внимание на персиковый сад, раскинувший свои владения прямо вокруг величественного здания.
— Значит она и впрямь проснулась? Взяла полностью весь контроль? Но тогда большой риск не спасти девчонку, если воля прошлого окажется сильнее желаний настоящего. — и где-то именно здесь Жизель полностью теряет нить повествования, понимания, что ничего уже не понимает даже через слово в диалоге.
— Господин придворный чародей и госпожа придворная ведьма, Её Величество Первая Роза готова принять вас. Прошу проследовать за мной. – ровным окликом привлекает их взгляды к себе отворивший двери залы слуга. И пока те двое не сговариваясь покидают помещение, кажется девушке, что дело серьёзно принимает неожиданные повороты событий, раз даже принцесса желает присутствия сразу обоих стражей магии подле себя. Грядёт что-то очень важное.