Родители не знали человека, кому давали имя, потому что тогда он ещё ничего из себя не представлял – так считала она. Поэтому у неё было много имён. Она сменяла имена как перчатки, в зависимости от того, в каком состоянии находилась и кого видела в зеркале. И каждый раз, снова и снова она отрекалась от своей личности, называя её по-новому.
Сейчас она назвалась Обскурой. Обскура – это «темнота».
По поверхности рулона – грубой серой бумаге – полз маленький таракан, неся свою тяжёлую продолговатую спинку, с длинными усами. Перебирал крошечными ножками. Обскура сонно наблюдала за его движениями и думала, как же он, такой маленький, один целеустремлённо ползёт куда-то на своих тоненьких ножках, на первый взгляд бесцельно, а эти тонкие ножки такие хрупкие и их так легко оторвать.
Потом она смотрела на своё отражение в зеркале – внимательно всматривалась в лицо за кулисами чёрных волос, чтобы разглядеть в нём Обскуру.
В целом, у неё не было имени. Окружающие звали её бесцветно и обычно – Настя. Это было настолько простое, распространённое имя, что с него как слова стёрлась любая окраска, любое значение, делавшее его именно именем, а не названием; и она, которая сейчас Обскура, не могла никак привыкнуть, увязать его и себя. «Настя, Настя, Настя, Настя», – слышала она извне и на долю секунды замирала, когда к ней обращались по имени: к ней ли?
– Настя! – послышался за спиной голос матери.
Она вздрогнула, судорожно натягивая длинные рукава пижамной кофты по самые кончики пальцев – рефлекторно.
Из крана сверкающе-прозрачой струёй протянулась вода.
– Давай быстрее. Мне тоже надо.
– Да, сейчас, – отозвалась она сиплым голосом.
Мать исчезла.
Обскура смогла обнажить запястья, сдвинув намокшие рукава. Там, с тыльной стороны и по самому предплечью поверх синих изломов вен, кожа исчерчена тонкими белёсыми шрамами, поперечными.
За новым шрамом следует новое имя.
Обскура появилась после самого свежего – резкого, тринадцатого от запястья на левой руке.
– Настенька, ты будешь завтракать? – спрашивала бабушка. – Нет? Ну хоть бутербродик, хоть с собой возьми... – а её тошнило от одной мысли о еде, Обскура зашла на кухню только затем, чтобы выпить воды.
Потом она взвалила через плечо тяжёлый чёрный портфель, большой, на широком ремне, и вышла в туманное осеннее утро.
От наушников побаливали уши. По своему обыкновению, всю дорогу от дома до университета она слушала музыку.
Войдя в лекционную аудиторию, она ни с кем не поздоровалась, а сразу прошла на галёрку, скинула с плеча портфель и под музыку принялась разбирать свои вещи. В наушниках стоявший в аудитории галдёж слышался не так сильно и не раздражал.
Обскура села. К ней обернулся одногруппник – мускулистый спортсмен – и поздоровался. Обскура подняла на него тёмные серо-зелёные глаза и ничего не ответила, лишь молча кивнула и уселась поудобнее, сложила на столе руки. Парень изобразил на лице досаду и вздохнул со словами:
– Насть, почему в тебе так много негатива?..
Вместо ответа она показала средний палец, а затем положила голову на сложенные на столе руки.
Первую часть лекции по римскому праву Обскура проспала.
Потом, в перерыве, она подняла голову, разлепила веки и достала наушники из уставших ушей. Первым, что она услышала, был голос общажницы Лены, её одногруппницы, сидевшей за партой на соседнем ряду – милой на вид девочки с покрашенными в золотисто-рыжий и красиво уложенными, как у героинь из фильмов семидесятых, волосами и в очках в тонкой оправе. Обскура прямо почувствовала, как Лена косится на неё, говоря это:
– И как Настю ещё не отчислили?..
Рядом с Леной, одетой в большой чёрный с белым узором кардиган, сидела её подруга староста Ира. Обскура видела только её высокий светлый хвост на затылке.
А Лена, спустя какое-то время, обратилась к Ире:
– Слушай, я слышала, Маша беременна!
– Что? – удивилась Ира.
– Мне Аня сказала. Они на одном этаже живут.
– А от кого?
– Не знаю... Наверно, он Димы.
– Жесть.
– Ага.
Потом повисла пауза, в которую Лена рассматривала свой маникюр. Затем она снова обратилась к подруге:
– Ира, а ты начинала курсач писать?
– Ну... так...
Лена запрокинула голову и далее – затяжной кивок.
– Я вот открыла, посмотрела, – сказала она, – и поняла, что ничего не поняла.
– Я примерно так же.
– А потом окажется, что уже половина написана, – саркастично заметила Лена, затем запрокинула голову и вновь воззрилась на Обскуру, чтобы спросить уже у неё. – Настя, а ты начала писать курсач?!
– Нет, – буркнула та.
Их разговор прервало появление крылатой фигуры, вернее – в аудитории появился Нил в своём извечном зелёном пончо.
Он был из другой группы.
Обскура замерла, рефлекторно натянув рукава полосатого свитера до самых обкусанных ногтей.
Нил опоздал на лекцию и зашёл в аудиторию, в которой уже практически не осталось свободных мест. Быстро оценив обстановку, он прошёл на галёрку и остановился над партой, за которой расположилась Обскура.
– Я сяду с тобой? – спросил он.
Обскура подвинула по скамейке к себе сумку, освобождая место сесть.
Нил был высоким, с тонкими белыми руками, а какие волосы – шелковистые тёмно-каштановые кудри. Прядка, как упругая пружинка, упала на крутой лоб, и светится тёплым латунным отблеском.
Нил пах сигаретами. В каждом его движении, тревожащим грубые складки пончо, таился этот запах. Обскура думала, что вдыхала бы его вечно, потому что, несмотря на то, что почти все в институте курят сигареты, а конкретно Нил курит довольно дешёвые, ни на ком этот запах так не приятен, как на нём. Когда весь институт пропах табачным дымом, Нил пропах по-особенному.
Он выложил на стол толстую тетрадь.
Обскуре нравилось наблюдать за его движениями. Ей казалось, среди всех однокурсников Нил – самый выпуклый, самый рельефный, самый живой. У него есть и будет жизнь за пределами холодных аудиторий, утилитарных коридоров, курилки: он придёт вечером домой, возьмёт в руки гитару и включит прямую трансляцию. Он будет петь, может быть, специально для Обскуры, находясь от неё за десятки километров; сквозь темноту донесётся до неё его хрипловатый голос...
А после лекции они стояли в курилке. Обскура подносила сигарету к губам, мялась, глупо улыбалась на вопросы Нила, отвечала что-то невпопад дрожащим срывающимся голосом. Она слышала сама себя, как всегда, не верила, что это она, и ей было очень стыдно, что Нил слышит то же самое. Ей хотелось провалиться сквозь землю, но она могла лишь прятаться за густыми чёрными волосами, пропахшими дымом сигарет. Нил смотрел прямо ей в лицо, что-то говорил, улыбался, и казалось, он лишь делает вид, что всё в порядке, а не считает глупым то, что она говорит. Обскура не выносила неподвижных взглядов, направленных на неё, а невыносимые чайно-жёлтые глаза Нила будто вплавлялись в самую её душу.
В красивые узловатые пальцы Нила вплеталась медленно тлеющая сигарета.
Подошли, отвлекли его внимание от Обскуры – и вот: она стоит, забытая, в стороне, стряхивает со своей сигареты пепел, и слушает, как Нил рассуждает о постмодернизме и глагольных рифмах. Обскура посторонняя – боится вставить слово. Хочет что-то сказать, но убеждение, что всё, что бы она ни говорила, будет (использовано против неё) звучать глупо, комом встаёт поперёк горла.
Ветер набрасывает вуалью волосы ей на лицо, несколько из них касаются огонька сигареты, тлеют, плавятся, загибаются. Обскура заправила чёрную прядь за ухо.
Среди всех Нил – самый живой, но когда отворачивается от неё – умирает, погружаясь в мёртвый мир тем её злых одногруппников. Ей противно.
Но живее ли она сама этих людей?
В голове проскальзывает едва уловимая идея, когда розовый изнутри огонёк сигареты распаляется и обрастает новыми чешуйками пепла: затушить его о свою руку. Это, должно быть, достаточно больно. Те, кто ощущает боль – живые.
Обскура тушит сигарету о металлическую перекладину курилки, чёрную от пепла, и бросает окурок в урну.
С занятий Обскура возвращалась в душной тесной электричке, усталая и опустошённая. Только музыка в наушниках кое-как заглушала мрачное озеро её пустоты. За окнами с закруглёнными углами синела темнота, поверх которой Обскура видела свой бледный абрис, словно она рождалась из этой темноты – холодной, давящей, затекающей внутрь липкой патокой.
Дома она легла на кровать.
Завтра всё повторится вновь, словно невидимое колесо Сансары даст новый оборот. Словно она – как шестерня, проворачивается и проворачивается изо дня в день.
Обскура по-покойницки сложила на груди руки.
Она смотрела в бетонное небо – неизменно белый потолок, на котором, словно нарисованные размашистыми движениями, замерли диски света от люстры. Всё неподвижно, словно время остановилось. Лишь звуки из-за стены нарушают эту иллюзию.
На побелке тонкие изломы трещин.
Потолок опускается, как белая простыня, давит.
Обскура пошевелилась – запустила руку под матрац, нащупала там гладкую рукоять складного ножа, вытащила его, прохладно-увесистый. Блеснуло лезвие – и в нём отразились медленные серые глаза. Надо проверить, жива ли...
Жива: первые капли крови выступили поверх рассечённой кожи. Обскура сжала зубы до скрежета.
Жива.
Окропившую лезвие кровь Обскура слизнула, попробовала на вкус, тёплую. Ржавчина.
Завтра всё повторится. Замкнётся бессмысленный цикл.
– Истеричка, – сказала потом мать. – Просто хочешь привлечь к себе внимание. Не маленькая уже. Можно и как-то по-другому было бы: сессию хорошо закрыть, например...
– Знаешь что, – резко обратилась к ней Обскура, – мне эта ваша учёба вообще не упёрлась! Я уже не могу...
– Двадцать лет девке, – вздохнула мать, – что в голове?.. – и захлопнула дверь.
Ночью она видела сны – абсурдные и, в целом, бессвязные эпизоды, но очень яркие. И, наверное, даже грубо было бы про них говорить «видела», ибо скорее – ощущала, на чувственном уровне. Ощущала какие-то воспоминания, что-то как будто из детства. Вот она идёт по заснеженным дворам, темно, под окнами многоэтажных домов розовеет снег. Потом – синий школьный коридор, без начала и конца. Обскура заблудилась в нём, хотя он и кажется прямым, но наверное, замкнулся сам на себе. Она пытается открывать двери, дёргает ручки – не поддаются. Везде заперто.
В конце коридора появился неясный силуэт, но он не тревожил Обскуру. Наоборот, она стремилась к нему. Приблизившись, она узнала Нила и поначалу опешила: они ведь никогда не учились в одной школе – но что-то, что обычно бывает лишь во снах, подсказало ей быть уверенной, что на самом деле они с Нилом учились в одной школе. И сейчас он должен был вывести её отсюда, из этого бесконечного коридора; потому что Обскуре не хотелось оставаться здесь. Синие бетонные стены источали холод и как будто сужались, давили. Спиной она чувствовала приближение неведомого космогонического зла, которое искало её.
Перемотка кадров – и вот уже они с Нилом на пустынной, но какой-то знакомой станции, стоят на платформе. Железнодорожное полотно с обеих сторон обносит стена леса, изумрудные островерхие ели. Надо возвращаться домой, но в этой местности не ходят поезда, хотя и есть железная дорога. Но если ходят – то куда ехать? Неизвестно. Потому что неизвестно даже, где они.
– Монино, – называет станцию Нил.
Обскура недоумевает: как так? ведь станция «Монино» – она совершенно другая и вовсе не находится посреди лесного массива, это крупный железнодорожный узел в черте города! Она вертит головой в поисках хоть каких-либо указаний в подтверждение или опровержение слов Нила, находит табличку на противоположной платформе, где написано название этой станции. Она долго вглядывается, не может разглядеть: то ли какой-то незнакомый язык, то ли буквы не в том порядке... Вскоре эти упрямые буквы всё же складываются в слово. Правда – это «Монино». Значит, то, как она представляла эту станцию наяву – неверно.
Словно прочитав её мысли, Нил произнёс:
- Сновая реальность отличается от вовне.
Зашумели рельсы, как при приближении поезда. На горизонте забрезжил свет фонаря головного вагона. Обскура вгляделась вдаль, думая, что это та самая электричка, на которой они уедут отсюда домой. Неясное, осторожное чувство подтачивало изнутри: здесь что-то не то – посмотри.
Вдруг она поняла, что осталась одна на платформе. Нил исчез, как будто его и не было.
Электричка приближалась.
Только это была никакая не электричка – а космогоническое зло.
– Вставай! Пора на учёбу!
Остатки сна постепенно растворились в утренних ритуалах. Ещё один сон, похожий на многие. Ещё один день, похожий на многие. За умыванием она подняла голову, чтобы увидеть, кто там сейчас в зеркале? Обс-ку-ра – такая же мрачная, с бледным вытянутым лицом, закрытым тёмными волосами. Она.
Она собрала вещи: побросала в портфель толстую тетрадь для конспектов, ручку, кошелёк, набросила пальто и вышла на улицу.
Привычным движением Обскура вставила в уши наушники.
Рассвет размашистыми мазками красил небо над крышами в малиновый. Окна постепенно просыпавшихся домов отражали свежий свет отоспавшегося солнца.
Обскура не выспалась. Голова тяжёлая и глаза слипаются. Она брела тысячу раз исхоженными дворами на станцию, надеясь, что в электричке найдётся свободное место, чтобы она могла сесть и подремать. За шиворот и под рукава пальто затекал утренний холодок, вспучивал кожу мурашками. Всё тело колотило мелкой дрожью – может, от мыслей о том, что через час предстоит встреча с ненавистными одногруппниками.
В электричке не было свободных мест. Всю дорогу пришлось ехать стоя, в давке.
Из электрички, пройдя по длинному перрону с плечистыми фермами на столбах, сонная Обскура спустилась в метро. На станции, на ветке клокотала давка, толпа утрамбовывалась в серебристые вагоны. «Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция...». Здесь каждая станция – пересадочная, оттого и так много людей. На языке работников метрополитена – высокий пассажиропоток, такое безликое и бездушное слово.
Обскура почувствовала, как в толпе кто-то толкнул её в бок, вздрогнула. Оказалось, это был не случайный толчок от кого-то выходящего в толпе: когда Обскура обернулась, она увидела человека, протягивавшего ей квадратный листок бумаги. Чуть помешкав, она приняла этот листок – записку. Человек – странный, с белокурыми локонами и в коричневом балахоне – подался назад, и его поглотила толпа. В руках у Обскуры осталась записка, а в глазах – отпечаток светлого взгляда незнакомца (незнакомки?).
Она раскрыла ладонь, в которой белела записка, и прочитала: «Вы как будто погружены и растворяетесь в музыке в своих наушниках и так самозабвенно отбиваете ритм пальцами на своей сумке. Оставайтесь собой». Обскура ещё раз вздрогнула, взглянула на свои замершие пальцы, затем – огляделась. Среди стоявших плечом к плечу пассажиров человека, передавшего ей записку, не было.
Наверно, незнакомец исчез в людском потоке, вытолкавшем его из дверей вагона на перрон.
«Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция – Октябрьская».
А Обскура, бросив ещё один взгляд на странную записку, тут же быстрым движением спрятала её в карман пальто. Что-то мягкое, нежно-ментоловое осталось внутри от этой записки. И это неведомое, нежное, распустившееся под рёбрами и согревающее сердце, повлекло её протолкнуться к выходу – не ехать на занятия, а выйти прямо сейчас.
Широкий, оживлённый проспект продувался ветром с реки. Поправив на плече лямку сумки, Обскура свернула за угол. Холодный порыв ветра ударил в лицо, растрепал волосы. Обскура подставила ему лицо, глубоко вдохнула и улыбнулась.
Вместо занятий она отправилась в музей – не снимая наушников, бродить по просторным залам среди картин, разглядывать то, каким причудливым образом мазки на холстах складываются в фигуры, предметы, в образы. В безлюдных залах с белыми стенами то нежное, тёплое, светлое, что передал ей вместе с запиской незнакомец в метро (или это, всё-таки, была женщина?), росло, наливалось, расцветало.
Цветные безликие люди, как из конструктора, собранные из геометрических фигур, триптих с чёрными фигурами, взгляд почти иконописного юноши, восседающего на красном коне, влюблённые, пролетающие над крышами – это всё наполняло её так, что приятно покруживалась голова. Чтобы ничего не мешало созерцать, она даже выключила музыку и вынула наушники из уставших ушей, и опустилась на банкетку в центре зала.
На большом полотне, вмазанные в холст, застыли металлурги, как бы вырванные из своей работы. Мускулистые плечи, спины обдавали жаркие отблески пламени, льющегося лавой расплавленного металла. Она всматривалась в картину, потому что была убеждена, что если хотя бы на миг отвернётся или моргнёт, то упустит, как фигуры оттают, и вновь закипит работа. А она – хотела увидеть, как они оживают.
После нескольких часов хождения по музею гудели пятки и пусто выл живот. Чувство голода было ей привычно, но в этот момент, когда она была вдохновлена и насыщенна искусством, ей было важно и хорошо подкрепиться – поэтому зашла в кофейню на углу. Она расположилась на уютном диванчике с видом на улицу в панорамном окне, заказала горячий шоколад с зефиром и нежное пирожное. Под столом она вытащила из обуви уставшие ноги.
Давно она не ела что-то с таким аппетитом, чувствуя вкус и смакуя: ароматное пирожное с нежным бисквитом, который с лёгкостью отламывается ложкой, чуть-чуть только крошится, густой горячий шоколад – как будто это расплавленная шоколадная плитка. Она сначала отламывала длинной, как церковная лжица для причастия, ложкой кусочек мягкого пирожного и отправляла его в рот, смаковала каждый оттенок вкуса, а затем погружала ту же ложку в густой шоколад и также отправляла в рот.
Вкусы, запахи: клубничное пирожное и горячий шоколад с зефиром – становились всё интенсивнее, всё ощутимее с каждым разом. Эта сладость – реальна.
Могло показаться, прошло много времени, пока она сидела в кафе и наслаждалась десертами.
По ветреной набережной она прошла до моста, перешла реку и отправилась на бульвары. Оттуда её путь пролегал на Арбат – блестящий витринами, глядящий глазами портретов прохожих и поющий голосами уличных музыкантов. Она смотрела на вечные дома, останавливалась среди людей, толпившихся вокруг музыкантов, подпевала знакомым песням, чувствуя себя частью этой пёстрой весёлой толпы, и наполнялась тёплой энергией.
На одной скамейке она приметила картонную табличку: «Кофе за обнимашки» – а рядом, на той же скамейке, несколько ребят варили кофе в турке прямо на какой-то спиртовке. Среди них была девушка в пёстром кардигане из соединённых между собой вязанных узорчатых квадратиков, ещё девушка – стройная, в длинной узкой юбке, а третьим в компании был паренёк, которого она узнала по длинным девичьим белокурым локонам и тёмному балахону. Не раздумывая, она подошла к ним, но нерешительно остановилась чуть поодаль.
Одна из девушек, та, что была в узкой юбке, заметила её и тепло улыбнулась, взмахнула рукой, приглашая подойти ближе.
– Привет. Будешь кофе?
– Давайте, – пожала она плечами. – Это же бесплатно?..
Девушка продолжала улыбаться. Она сидела на изогнутой спинке скамейки, согнув ноги, обтянутые тёмной юбкой, а под подошвами у неё была подстелена газета. Наливая в небольшой бумажный стаканчик кофе из турки, она кивнула на картонную табличку и сказала:
– Бесплатно, конечно. Просто – за обнимашки.
Заправив за ухо выбившуюся прядь, Обскура (она уже не считала, что это имя ей подходит) осторожно оглядела ребят. Они смотрели на неё и улыбались.
– Кого обнять?.. – осторожно спросила она.
– Кого-нибудь из нас, – ответила ей девушка. – Кого хочешь. Тебе кофе с молоком?
– А? Да, пожалуйста, – кивнула Обскура, а потом обратилась к парню, достав из кармана записку. – Это вы мне сегодня дали?
Он присмотрелся.
– Да, я.
– А можно вас обнять?
– Конечно, – он раскрыл объятия.
И они обнялись.
Обскура обняла его как старого знакомого, как лучшего друга – крепко-крепко; и обнаружила, что ей так давно не хватало тактильности в простых человеческих объятиях, и именно это она искала, расчерчивая свою кожу порезами. И она не захотела отпускать объятий, а парень не имел ничего против. Он точно так же по-дружески обнял её и держал.
Наконец, она отстранилась. Девушка протянула ей стаканчик кофе.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
Вдохнув кофейный аромат, она оглядела Арбат, думая, куда идти теперь.
– А можно посидеть с вами? Я тихо.
– Конечно, можно! – отозвался парень. – Можно – и не тихо.
Обскура присела на скамейку и стала наблюдать, как ребята угощают недоверчивых прохожих горячим кофе за объятия.
– Почему вы это делаете? – поинтересовалась она у девушки в кардигане.
– Просто. Чтобы повеселиться, – отозвалась та. – И чтобы согреть людей. Если людям хорошо, они будут добрее.
– Посмотри – какие все угрюмые, – подключился парень, также присаживаясь на скамейку. – Мы угощаем их кофе, обнимаем – и вот, они уже улыбаются. Разве это не здорово?
– Здорово, – согласилась Обскура. – Кстати, вкусный кофе.
– Спасибо.
– Мы сами собирали зёрна, – сказала девушка, сидевшая на спинке скамейки. – И сами обжаривали.
– Ого! А кто вы такие?
Ей очень захотелось остаться с этими ребятами и не думать ни об унылой учёбе, ни о неуютном доме. Здесь, посреди шумной улицы, в компании странных ребят, она почувствовала себя окончательно живой.
– Да так, – усмехнулась девушка в узкой юбке. – Я Ника, а это Мята и Алекс. Мы живём здесь недалеко. Если хочешь, можешь зайти в гости.
– А ты?.. – спросила Мята, склонив набок голову.
Обскура замялась.
– Пусть будет – Весна.
– Хорошо. Чем ты занимаешься?
– Прогуливаю пары.
Ребята засмеялись.
– Я учусь на юридическом. Это так скучно. Никогда бы на эти пары не ходила, – пожаловалась Весна.
– Это плохо, если скучно, – сказал Алекс. – А ты не ходи. Забери документы.
– Я не могу. Мать будет ругаться. Она много вложилась в репетиторов, чтобы я сдала ЕГЭ и поступила, – обречённо возразила Весна.
– А ты сама этого хотела?
– Не знаю.
– Мама не проживёт за тебя жизнь и, тем более, не будет за тебя счастливой, – философски заметил Алекс. – О чём ты мечтала в детстве?
– О собаке... И о том, чтобы стать художницей!
– Ого, ты рисуешь?! – Алекс изобразил искреннее любопытство, разбившееся о вмиг погрустневший взгляд Весны.
– Я давно не рисовала. Больше года. Как поступила – всё учёба, учёба, учёба. Ни конца, ни края. Кажется, я потеряла в ней себя, то, зачем я живу. Мать всегда говорила, что быть художником – несерьёзно, лучше быть адвокатом или нотариусом. А я не хочу! Мне не интересно: всё это право, субъекты, процессы, какая-то скучная бюрократия...
– Бюрократия – это самое скучное, что изобрела человечество, – вздохнул Алекс, сцепив пальцы на коленке.
Весна достала из кармана ещё раз уже изрядно помятую записку, вручённую ей в метро Алексом, перечитала: «Оставайтесь собой», – и всё решила.
Вечером – пропущенные от матери, на которые Весна не обращала внимания, сидя в углу в комнате с расписанными яркими красками стенами. Рядом с ней, обняв гитару, расположился Нил в крылатом пончо, пропитавшемся горьковатым запахом табака. Весна любовалась его движениями – тем, как белые узловатые пальцы перебирают струны, извлекая из корпуса гитары бархатистые звуки. Нил пел ей, Весне, о юности, любви и весне.
В комнате были ещё Алекс, Мята и Ника – Нил пел им тоже. Но это было не важно. Весне хотелось думать, что – только ей. Она слушала и задумывалась о том, как утром приедет домой, соберёт вещи и вернётся сюда.