Драбблы по КХ ( !ЗАКРЫТ! )

РиРус³

***

      Маленький ангел рос, и чем старше он становился, тем больше у императора было к нему симпатии. В своей ночной рубашке он правда был похож на ангела, самого славного, который только мог быть на небесах. Его волосы завились в кудри, как у его мамы, мягкие, будто китайский шёлк, Империя запретил срезать их и на миллиметр. Настоящее наслаждение расчёсывать мальчишку, тот сидел смирно, обнимая тряпичные игрушки, подаренные ему на Рождество. Сладкие подарки и игрушки он получал не только на праздники, но именно тогда их было больше, ведь царским детям всегда дарили больше, чем другим. Это деревянные солдатики, животные, ненастоящее оружие, всё, во что играют мальчики, но Россия ещё слишком мал для многих игрушек. Большие коробки стояли в кладовой, где была и его парадная одежда. Ходьба годовалому малышу давалось нелегко, особенно длительная, но никаких неудобств он не испытывал. Империя брал его за руку, немного наклоняясь, ведя по залу, слыша довольные возгласы, — ничего милее и не доводилось видеть.       Молочные каши и прочая еда — это, конечно, хорошо, но Россия хотел чего-нибудь сладкого, как и любой другой ребенок. Давать ему шоколад император опасался, ведь тогда маленькое чудо просто не захочет другой еды, а этого допустить было нельзя.       — Вы, тятенька, совсем не даёте с сыном видеться. Мимозу делаете из него, он же вам не игрушка, — говорит Союз, делая глоток чая из своей чашки. Его сын сидит на коленях у Империи, и ему там хорошо. Он ещё не носит сделанные для него мундиры, только хлопковые рубашки и брюки, мешковатые, всегда скрывающие всё его тело. Маленький «ангел» развлекал себя объятьями с любимой игрушкой. Красивый бантик из узорчатой ленты пришлось снять, малышу неприятно было тереться о него лицом, он царапался. Император гладил румяную щечку внука, тот смеялся, ему было щекотно.       — А тебе оно надо? Дел у тебя других нету? — говорит Империя, сажая малыша к себе, пытаясь поцеловать его сахарную щеку, но тот сопротивляется, не переставая хихикать.       — Нельзя разлучать отца и ребенка друг с другом, или будет как с Павлом, — сказал Союз, поставив чашку на блюдце.       — Тебя с ним никто не разлучает, — фыркает император, порядком подустав от подобных разговоров. Союз был собой невероятно горд: он же говорил, что Россиюшка понравится РИ, и оказался более чем прав.       Мальчика пора кормить, когда он голоден, начинаются нескончаемые капризы, и его можно понять. Еда — это не только энергия, но также и наслаждение, неотъемлемая часть нашей жизни. Сейчас Россия не особо ценит это, ведь немногое из яств он может попробовать в годовалом возрасте, но всё ещё впереди. Империя решил, что вкус для ребёнка тоже очень важен. Он бы и сам постную кашу есть не стал — ни соли, ни сахара, ни масла. Это же ребёнок, а не узник. Крупы России очень нравились, особенно он любил пшеничную кашу. Все они варились на молоке, после в них клали сливочное масло и немного сахара: не особо сладко, но уже куда лучше просто сваренной крупы.       Император самостоятельно учил внука держать ложку. Сидя на своем стульчике, Россия крепко обхватывал серебряную ложечку, поднося её ко рту, не забывая больше половины размазать по своему лицу. Чтобы кормить ребёнка было проще, ему был сделан специальный стул с выдвижной дощечкой, чтобы можно было посадить туда мальчика и задвинуть её, сделав ему такой удобный столик, куда и ставилась миска с кашей. Он был тяжелее обычных, и имел удобную для взрослого высоту, которую можно было регулировать, опуская часть с сидением или поднимая. Подобная конструкция использовалась лишь для кормления, в остальном обходились без неё, так как удерживать «ангела» на месте было проще. Россия вертится, крутится, всё хочет знать, чтобы не дай Бог что-то не случилось без него, а тут его есть заставляют, а потом и, чего хуже, спать укладывать будут. Сейчас и сну цена — копейка, а всё ж аукнется потом, когда не будет пищи ничего прекраснее, а сна тем паче.       Летом, в середине июля, знакомились с яблоками. Малыш укусить пытается, но теми зубами, что есть у него, лишь сдирает кожицу. Император забирает у него сочный плод, что вызывает слёзы, ведь мальчик не совсем понимает, почему ему сначала дали, а теперь отбирают. Но никто не отбирает. Император счищает невкусную кожицу, отдавая мальчику кусочек сладкой мякоти. Это белый налив, любимый сорт яблок Империи. Сладкие, словно мед, а мягкие, что просто во рту тает.       Земляника в саду его не росла, дикарка, её из леса приносят, оттуда и малину иногда. Очень понравились России маленькие ягодки, особенно свежие — есть с кашей по утрам. И красота сада царского, и цветы, и травка. Всё бегают за ним нянечки и гувернантки, как бы не упало дитя. Его слезы дорого стоят, ведь при дворе не было человека, который бы не знал, как внуком своим Империя дорожит, и как тут всё для этого внука делается. И заговорил он, и внешность его, и голосок, ну точно ангела царю с небес послали, не иначе. Сын-то не подарок, а больше наказание, но это вкусы у кого какие. Может, кто-то и хотел себе такого, а вот Судьбе, можно подумать, есть дело, какого кто хотел. Но, видимо, есть Бог на земле, раз мольбы Империи были услышаны.       Активный был мальчонка, но ой какой неосторожный. Погонится за кем-то, выступ не заметит, упадёт и плачет, уж не иначе горе сталось. А горе было то тому, кто за Россией не уследил. Ох и гневался Империя, да чуть ли не казнил. Не любил на внуке своем видеть ранки и ссадины, тем более разбитые коленки. Всё заживало, но всё равно вид был некрасивый.       А вот и ночь бессонная, не хочет дитя спать. И поздно ведь, на часах не меньше так двенадцати. Никто не уложит ребёнка: «Вот не хочу — и всё». Империя укладывал его нечасто, могли же слуги сделать это, не велика работа. Но это оказалось таким сложным, особенно сейчас. Ну что же, ничего не поделаешь, приходится идти и думать, как уложить Россию.       — Я расскажу тебе историю про солдата Егора и его тяжкую судьбу в петле. Это случилось в тысяча восемьсот пятом году, — начал император, поглаживая мягкие волосы своего ангела, — незадолго до Аустерлица. Полк, в котором главный герой служил офицером, стоял на квартирах в Моравии. Им было строго запрещено беспокоить и притеснять жителей: те и так смотрели на них косо, хоть они и считались союзниками. Был у офицера денщик, бывший крепостной его матери, Егор по имени. Человек он был честный и смирный; он знал его с детства и обращался с ним как с другом. Вот однажды в доме, где они жили, поднялись бранчливые крики, вопли: у хозяйки украли двух кур, и она в этой краже обвиняла денщика. Он оправдывался, призывал своего офицера в свидетели… «Станет он красть, он, Егор Автамонов!» Уверяли хозяйку в честности Егора, но она ничего слушать не хотела.       Вдруг вдоль улицы раздался дружный конский топот: то сам главнокомандующий проезжал со своим штабом. Он ехал шагом, толстый, обрюзглый, с понурой головой и свисающими на грудь эполетами.       Хозяйка увидала его — и, бросившись наперерез его лошади, пала на колени — и вся растрёпанная, простоволосая, начала громко жаловаться на денщика, указывала на него рукою.       — «Господин генерал!» — кричала она, — «ваше сиятельство! Рассудите! Помогите! Спасите! Этот солдат меня ограбил!».       Егор стоял на пороге дома, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке, даже грудь выставил и ноги сдвинул, как часовой, — и хоть бы слово! Смутил ли его весь этот остановившийся посреди улицы генералитет, окаменел ли он перед налетающей бедою — только стоит денщик да мигает глазами — а сам бел, как глина!       Главнокомандующий бросил на него рассеянный и угрюмый взгляд, промычал сердито: «Ну?».       Стоит Егор как истукан и зубы оскалил! Со стороны посмотреть: словно смеется человек.       Тогда главнокомандующий промолвил отрывисто: «Повесить его!» — толкнул лошадь под бока и двинулся дальше — сперва опять-таки шагом, а потом шибкой рысью. Весь штаб помчался вслед за ним; один только адъютант, повернувшись на седле, взглянул мельком на Егора.       Ослушаться было невозможно… Егора тотчас схватили и повели на казнь. Тут он совсем помертвел — и только раза два с трудом воскликнул: «Батюшки! батюшки!» — а потом вполголоса: «Видит бог — не я!». Горько, горько заплакал он, прощаясь со офицером. Он был в отчаянии.       — Егор! Егор! — кричал офицер денщику, — как же ты это ничего не сказал генералу!       — Видит бог, не я, — повторял, всхлипывая, бедняк.       Сама хозяйка ужаснулась. Она никак не ожидала такого страшного решения и, в свою очередь, разревелась! Начала умолять всех и каждого о пощаде, уверяла, что куры ее отыскались, что она сама готова всё объяснить…       Разумеется, всё это ни к чему не послужило. Военные, сударь, порядки! Дисциплина! Хозяйка рыдала всё громче и громче.       Егор, которого священник уже исповедал и причастил, обратился к своему офицеру: «Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась… Ведь я ей простил».       Империя смотрит в люльку, и видит то, что его совсем не радует. Тяжелые стоны, всхлипы, картина такая жалкая, но есть что-то в ангельских слезах прекрасное.       — Отчего слёзы, родной? — царь мягко улыбается, беря на руки плачущее дитя, прижимая к себе, слыша, как тот начинает откровенно плакать. — Чем же я обидел тебя?       — Грустная сказка…расскажи другую! Хорошую! — просит мальчик, ладошкой стирая слезы с печального лица.       — Хорошо. Однажды, когда я был ещё совсем юным, я мечтал о том, как будет прекрасна моя земля. Каков я стану сильным, как заведу свою семью, и буду жить как мой отец. Я был амбициозен, так глуп, и многого не понимал. То были либо чувства, либо власть, иначе я не мог. Я был влюблен в свою богиню, в ту, что даровала мне сына, ценой своей собственной жизни. Я был влюблён, как мальчишка, и мне было плевать, кто и откуда моя избранница, сердцу своему я, увы, был не хозяин. И никого больше оно не полюбило. Мне было жаль моё дитя, о, я так жалею обо всём, мой мальчик. Но тебе не стоит переживать, ты никогда не повторишь моей судьбы, ведь, пока я жив, ты будешь счастлив. Спи спокойно, пусть ничто не тревожит твой сон, — мальчик укладывается обратно в люльку. Его взгляд был уставшим, он наконец захотел спать. Люлька качнулась ещё пару раз, прежде чем малыш окончательно заснул.       Как же прекрасно видеть радость в мелочах. Когда засыпает дитя, сердце наполняет радость, и так тепло в душе, словно кошка свернулась клубком и греется, приятно мурлыкая. За окном снова дождь. Император ему рад, как дорогому гостю, ведь его приход означает хороший сон под своеобразную «природную колыбель».       Пасмурное утро. Мальчик печален: из-за дождя он не погуляет, но, кажется, дедушка вполне доволен погодой за окном. Что же, и в доме есть чем заняться: у него довольно много игрушек, хотя няни с ним не играют. Они лишь следят, чтобы он не сделал себе больно. России они не нравятся, он жалуется, что они скучные и хмурые, зачем они, если не хотят с ним играть? Император и отец России понимают, что мальчику нужен социум, но во дворце подходящего нет. Другие монархи с опаской приводят своих детей играть, ведь Союз был просто несносным хулиганом, не будет ли его сын таким же? Но «ангел» и СССР — это не земля и небо. Малыш был спокоен, хотя в свои два года Союз тоже подавал надежды, но было и так понятно, что настанет тот момент, когда всё пойдет совершенно не в ту сторону.       — Я жёг твои розы. Все до единой кидал в костер. Слеза не умоет розу, она обожжёт её, а огонь сделает её муки слаще, — говорил Союз за чашкой чая. Непонимающий взгляд императора вызвал усмешку, морально он был готов к вопросам.       — Что за чушь ты несёшь, Союз?       — Это не чушь, я ведь правда сжигал твои розы. И живые, и мертвые. Пламя обжигает нежные лепестки, живые, будто свечи, — истекали воском, покрывались синим светом, не хотели погибать. А мёртвым и плевать уж на участь свою было.       — Ты губишь все мои труды, то, что я так сильно люблю, и всё же, почему ты это вспомнил? Ты же давно как не ребенок, или вредность покоя не дает?       — Ох, да сдались мне твои цветы! У меня свой растёт, всех прочих краше. Нет в саду твоем, отец, прекраснее пиона, милее розы, нежнее лилии, чем-то, что ты сейчас держишь в руках. Помнишь, как не хотел ты брать его, а сейчас что? Тебя не оторвать от него.       — Ты грубиян, Союз. Не сын, а наказание.       — И я этим горжусь. Я здесь, чтобы тебе жизнь медом не казалось. Хотя я мог бы уйти, но не оставлю сына.       — Ты мог бы идти, но я тебе его не отдам. Не будет такого, чтобы Россия рос без моего надзора. За тобой не уследил, но внуку дам должное воспитание.       — Я хочу в Москву.       — Ну так езжай, кто тебе не даёт? Ты молод, полон амбиций и надежд, посмотришь хоть, где живешь. На какой земле! А сына мне оставь. Тебе он послужит только обузой, а здесь ему будет хорошо.       — Разбалуешь дитя мне.       — Тебя же не разбаловал.       — Да ты и не любил меня!       — Ну хватит! Кончай уже нести бред, меня от этого тошнит!       — Ах, Вас уже от меня, тошнит, сударь!.. — и начинается ссора. Между родными из этой семьи компромисс как не был найден, так и не думал находиться. Уже и доказывать нечего, да разве в этом дело? Они же от этого получают удовольствие. Они ненавидят друг друга животной ненавистью, но и жить друг без друга не могут. СССР был пусть и противным, но самым родным для Империи человеком. Он не одобрял правление отца, но был всегда рядом, когда это было необходимо. Он говорил правду в лицо, не боясь по нему же получить, ведь за свои поступки всегда отвечал. Была в нем и схожая с императорской черта: нежелание признавать свои ошибки. Хотя о них не говорили в слух, существование таковых не отрицали. Империя понимал, что, возможно, он и правда где-то недолюбил своего сына, а тот, в свою очередь, сожалел о проявленной в ненужный момент язвительности, агрессии и подобным эмоциям. Молчание — золото, но разве юному уму дано сие познание?       К крику присоединился и Россия. Тогда уже и ссора замолчала, ибо всё внимание стало приковано к плачущему ребёнку.       — Напугал дитя, — фыркает Империя, платком утирая горькие слёзы с лица России.       — А сам-то, — закатывает глаза СССР, но на этом словесная перепалка прекращается, ведь тишина всяко лучше детских криков.