Джон Голсуорси. Последнее лето Форсайта: Интерлюдия.

IV

- Хорошо бы вы были моей дочерью, - сказал он вдруг и, видя, что глаза ее улыбаются, продолжал: - Нельзя жить только прошлым в вашем возрасте; еще успеете, когда доживете до моих лет. Красивое на вас платье, люблю этот стиль.
- Я сама сшила.
А-а! Женщина, которая может сшить себе красивое платье, еще не потеряла вкуса к жизни!
- Живите, пока можно, - сказал он, - и выпейте вот это. Мне хочется, чтобы вы порозовели. Нельзя портить себе жизнь; это не годится. Сегодня новая Маргарита; будем надеяться, что она не толстая. А Мефистофель что может быть ужаснее, чем толстяк в роли черта!
Но в оперу они так и не попали, потому что после обеда у него опять закружилась голова и Ирэн настояла на том, что ему надо отдохнуть и рано лечь спать. Когда он расстался с ней у подъезда отеля, заплатив кэбмену, увозившему ее в Челси, он снова присел на минутку, чтобы с наслаждением вспомнить ее слова: "Вы так добры ко мне, дядя Джолион". Ну а как же иначе! Он с удовольствием остался бы в Лондоне еще на денек и сходил с ней в Зоологический сад, но два дня подряд в его обществе - ей станет до смерти скучно! Нет, придется подождать до следующего воскресенья, она обещала приехать. Они условятся об уроках для Холли - хотя бы на месяц. Все лучше, чем ничего! Маленькой marn'zelle Бос это не понравится, ничего не поделаешь, проглотит. И, прижимая к груди старый цилиндр, он направился к лифту.
На следующее утро он поехал на вокзал Ватерлоо, борясь с желанием сказать: "Отвезите меня в Челси". Но чувство меры одержало верх. Кроме того, его все еще пошатывало, и он опасался, как бы не повторилось вчерашнее, да еще вдали от дома. И. Холли ждала его и то, что он вез ей в саквояже. Впрочем, его детка не способна на корыстную любовь, просто у нее нежное сердечко. Потом с горьким стариковским цинизмом он на минуту усомнился: не корыстная ли любовь заставляет Ирэн терпеть его общество. Нет, она тоже не такая! Ей скорее даже недостает понимания своей выгоды, никакого чувства собственности у бедняжки! Да он и не обмолвился о завещании, и не надо - нечего забегать вперед.
В открытой коляске, которая выехала за ним на станцию, Холли усмиряла пса Балтазара, и их возня развлекала его до самого дома. Весь этот ясный жаркий день и почти весь следующий он был доволен и спокоен, отдыхая в тени, пока ровный солнечный свет щедро изливался золотом на цветы и газоны. Но в четверг вечером, сидя один за столом, он начал считать часы; шестьдесят пять до того, как он снова будет встречать ее в роще и вернется полями, с ней рядом. Он думал было поговорить с доктором о своем обмороке, но тот, конечно, предпишет покой, никаких волнений и все в этом духе, а он не намерен позволить привязать себя за ногу, не желает, чтобы ему говорили о серьезной болезни, если она у него есть, просто не может этого слышать, в свои годы, теперь, когда у него появился новый интерес в жизни. И он нарочно ни словом не обмолвился об этом в письме к сыну. Только вызывать их домой раньше срока! Насколько он этим молчанием оберегал их спокойствие, насколько имел в виду свое собственное - об этом он не задумывался.
В тот вечер у себя в кабинете он только что докурил сигару и стал впадать в дремоту, как услышал шелест платья и почувствовал запах фиалок. Открыв глаза, он увидел ее у камина, одетую в серое, протягивающую вперед руки. Странно было то, что, хотя руки, казалось, ничего не держали, они были изогнуты, словно обвивались вокруг чьей-то шеи, а голова была закинута, губы открыты, веки опущены, Она исчезла мгновенно, и осталась каминная доска и его статуэтки. Но ведь этих статуэток и доски не было, когда здесь была Ирэн, только стена и камин. Потрясенный, озадаченный, он встал. "Нужно принять лекарство, - подумал он, - я болен".

Но ведь этих статуэток и доски не было, когда здесь была Ирэн, только стена и камин. Потрясенный, озадаченный, он встал. "Нужно принять лекарство, - подумал он, - я болен". Сердце билось неестественно быстро, грудь стесняло, как при астме; и, подойдя к окну, он открыл его - не хватало воздуха. Вдалеке лаяла собака, верно, на ферме Гейджа, за рощей. Прекрасная тихая ночь, но темная. "Я задремал, - думал он, - вот в чем дело! А между тем, готов поклясться, глаза у меня были открыты". В ответ послышался звук, похожий на вздох.
- Что такое? - сказал он резко. - Кто здесь?
Прижав руку к груди, чтобы не так колотилось сердце, он вышел на террасу, Что-то мягкое метнулось во мраке. "Шшш!" Это была большая серая кошка. "Молодой Босини напоминал большую кошку, - подумал он. - Это он был там в комнате, это его она... она... Он все еще владеет ею!" Он дошел до края террасы и заглянул вниз, в темноту; чуть видны были ромашки, усеявшие нескошенный газон. Сегодня здесь, завтра погибнут! А вот и луна, она все видит, молодое и старое, живое и мертвое, и ни до чего ей нет дела! Скоро и его черед. За один день молодости он бы отдал все, что осталось! И он снова повернул к дому. Были видны окна детской на втором этаже. Его детка спит, конечно, "Только бы эта собака не разбудила ее, подумал он. - Отчего это мы любим, отчего умираем? Пора спать".
И по плитам террасы, начинавшим сереть от света луны, он прошел обратно в комнаты.