"Доводы рассудка". Джейн Остин

Глава 20

Он запнулся. Он словно что-то вдруг вспомнил, и его охватило то же чувство, которое бросило Энн в краску и заставило потупиться. Прочистив горло, он, однако, продолжал так:

— Признаюсь, в них замечаю я неравенство — и, пожалуй, в чем-то не менее важном, чем характер. Я считаю Луизу Мазгроув милой, очаровательной девушкой и неглупой к тому же. Но Бенвик есть нечто большее. Он умен, начитан, и, признаюсь, его к ней любовь меня удивляет. Ну, будь она следствием благодарности, полюби он Луизу, почтя себя ее избранником, тогда бы дело другое. Но у меня нет повода это подозревать. Напротив, он загорелся сам по себе и вдруг. Такой человек, и в его положении! С сердцем истерзанным, раненым, почти разбитым! Фанни Харвил была существо необыкновенное, и ее он любил всей душой; от такой преданности и к такой женщине не излечиваются. Нет, он не мог излечиться.

Но дав себе отчет то ли в том, что друг его излечился, то ли в чем-то еще, он не стал продолжать; Энн же, несмотря на пресекающийся голос, которым произнесены были последние фразы, несмотря на шум в гостиной, почти непрестанное хлопанье двери и жужжанье входящих гостей, различила каждое слово и была поражена, осчастливлена, смущена, дыхание ее участилось, и тысячи мыслей роились в голове ее. Ей нельзя было самой углубиться в опасный предмет; однако после заминки, испытывая неодолимую потребность говорить и вовсе не желая совсем переменять тему, она лишь чуть от нее отклонилась, спросив:

— Вы, кажется, долго пробыли в Лайме?

— Почти две недели. Я не мог уехать, пока не удостоверился, что Луизе лучше. Я слишком был виноват и долго не мог утешиться. Ведь это все я, все я. Она бы не упрямилась так, не прояви я слабости. Окрестности Лайма очень красивы. Я много бродил и ездил верхом, и чем больше я на них любовался, тем больше они мне нравились.

— Мне бы очень хотелось снова взглянуть на Лайм, — сказала Энн.

— Неужто? Вот бы не заподозрил, что вы добром поминаете Лайм. Сколько горестей вы там испытали, какое терпели напряжение и усталость! Я-то думал, что мысль о Лайме не вызывает в вас ничего, кроме отвращения.

— Последние несколько часов и правда были мучительны, — отвечала Энн. — Но когда боль наша минет, память о ней уже очарована воспоминаньем. Мы не меньше ведь любим места, где нам случилось страдать, разве только когда страдания были ничем не скрашены. Но не так было в Лайме. Только два часа последних мы мучились, а сколько было до того приятных часов! И сколько красоты, новизны! Я мало путешествовала, и всякое новое место мне интересно; но окрестности Лайма в самом деле красивы, словом, я, — заключила она отчего-то краснея, — сохранила о нем приятное воспоминанье.