Danke

ЧАСТЬ 4√

Следующая неделя прошла в темпе активного изучения предметов, шуток про прокушенную жопу и порно и упорного игнорирования существования немца. Возможно(!), в моём блокноте
в тот период появилось несколько карандашных набросков лиц со знакомым профилем, но я старался их не замечать и перелистывать страницы как можно быстрее.
Сентябрь подошёл к концу совсем незаметно. Дни становились короче, деревья — ярче, а уроки — скучнее. Где-то после первой волны контрольных я потерял всякий интерес к учёбе и терпение к нахальным тёткам. Началась бесконечная череда из походов к директрисе, недовольного ворчания классного, смешков уже откровенно бесящих одноклассников и ебучих вопросов о поступлении, звучащих от каждого взрослого.
Мне не хотелось даже думать об учителе немецкого, который на своих уроках ехидно ухмылялся, гордо задрав нос, смотря на меня, постоянно придирался и отправлял мыть тряпку. Мне не хотелось смотреть на него, не хотелось его слушать, не хотелось о нём думать.
Мне хотелось весны, хотелось каникул и хотелось сжечь грёбаный блокнот, почти на каждой странице которого были изображены в небрежном стиле строгим штрихом ледяные глаза.
Сраные, ебучие, отвратительно прекрасные ледяные глаза.
В общем, к началу октября я уже ненавидел весь мир и от одного упоминания ЕГЭ или немецкого языка мог завестись и поднять революцию. Моя повстанческая частичка личности была только за. И это было нормально, в этом не было ничего сверхъестественного, но один день октября мне запомнился особенно хорошо.
Мы сидели в женской раздевалке при спортзале и активно переписывали всем классом домашнее задание по алгебре.
Холодный плиточный пол раздражал свежий шрам на мягком месте, и я постоянно чесался. Пытался хоть что-то разглядеть на фотографии, изображающей лист чужой тетради. Бросил это дело спустя несколько секунд, швыряя ручку в стену и зло щурясь в сторону одноклассницы, что ела купленную Максом булочку. Она недоумённо наклонила голову.
— Маша, вот ты, вроде, умная, — начал я, привлекая к себе внимание окружающих, — Заботливой хочешь казаться. А какого хера, спрашивается, пишешь голубой ручкой? — философски вскинув руку, зыркнул зло, — Не видно же нихера! Тебе нормальную ручку подарить?
Девушка залилась краской, с трудом проглатывая булочку. У меня в животе забурчало, и я, переминая булками на жёстком полу, вспомнил, что не успел позавтракать. Макс, сидевший рядом с отличницей, на секунду нахмурился, кидая обеспокоенный и тёплый взгляд в её сторону, а затем резко переменился в лице, ухмыляясь и поворачиваясь ко мне:
— А я думал, тебе нравится голубой, Шаст.
Вокруг внезапно все рассмеялись, а я попытался подавить злость, вспоминая слова мамы о том, что я дрыщ, и в драке мне не выжить. Махнул на парня рукой, в прямом смысле. Показал фак. На всякий случай. Уставился на пустую тетрадь не менее пустым взглядом. Где, блять, ручка?
Громко переругиваясь, в помещение вошли Оксана и Дима, одноклассники в раздевалке замолкли, перебитые их ором. Оба держали по две кружки кофейных напитков с булочками, уложенными на них. Не отрываясь от бурного обсуждения, Позов вручил одну кружку всё ещё смущённой вниманием Маше, благодаря за предоставленную домашку, наклонился, поднялся и, отдавая ещё одну кружку мне, положил на мою тетрадь ручку.
Я уставился на друга стеклянным взглядом, безмолвно выражая всю любовь к этому человеку. Он кивнул, всё ещё не отрываясь от Оксаны, сел на пол рядом со мной и отнял у девушки свой напиток. Суркова, недовольно хмурясь результату спора, присела на скамейку за нами, потянулась к его рюкзаку, достала внушительных размеров книжку теории по химии и вручила её хозяину, собираясь таким образом его заткнуть. Поз фыркнул, но книгу взял, мгновенно утыкаясь в нужную страницу взглядом и замолкая.
— Чётко сработано, — ухмыльнулся с той стороны раздевалки Перерубов. Одноклассники постепенно покидали маленькое помещение, закончив с домашним заданием, и перемещались в столовую. Макс тоже поднялся, закинул рюкзак на плечо и слабенько пихнул отличницу в бок, взглядом кивая в сторону выхода. Она смущённо закивала в ответ, резво собирая раскиданные по лавочке учебники.
— Ой, заткнись, Симка, — всё ещё помня идиотскую шутку, ненавистнически прошипел я. Парень ухмыльнулся ещё шире, шаркая кроссовком по гладкой плитке, медленно шагая к двери:
— А то что, Шаст? Пожалуешься своему папочке?
Он тут же удалился, а я успел только возмущённо вскочить на ноги, немного расплескав коричневую жижу в кружке.
Я уже говорил, что не хотел думать о немце? Говорил, да. Но это, блять, не значит, что я не думал. Отмахивался, отрицал, но думал. Не могу сказать, что он занял все мои мысли. Нет. Я подросток. Моя голова — берег Исландских земель, где постоянно гуляют ветра. Но, стоило этому мужчине хотя бы на пару секунд появиться в воображении, как всё отключалось, а тело сковывала дрожь. Я уже молчу про сны эротического характера, которые с некоторых пор полностью, сука, изменили свой сюжет. Смена позиций пиздец пугала и требовала детального анализа. Но анализировать там было нечего, так что я забил на это. И, честно, пытался как можно меньше об этом думать.
Но как можно не думать о своих чувствах, когда вокруг одни идиоты?
— Это настолько очевидно? — обернулся я к Оксане, которая,наклонившись, щурилась и вглядывалась в книгу Димы. Спустя пару секунд она отшатнулась, подавляя желание перекреститься, и посмотрела на меня хмуро:
— А ты разве не в стадии отрицания своих чувств?
Позов оторвался от вгоняющего в ужас чтива и тоже нахмурился. Я тяжело выдохнул, садясь рядом с ним снова, взял в руки всё ещё тёплую кружку, потёр об неё пальцы, постучал по стеклу ногтями, а потом отпил небольшой глоток.
Запрокинул голову, утыкаясь в потолок уставшим взглядом. Друзья не давили, молчали, пили кофе и ждали меня, переговариваясь между собой. Приятные звуки тихой возни, шелест страниц, запах какао и булочек с сахаром. Да, сентябрь был тяжёлым, но такие моменты помогали его пережить.
Я собрался с мыслями несколько минут спустя, вернулся в прежнее положение, разом откусывая половину булки и запивая её кофейным напитком. Сглотнул сладкое месиво и проговорил:
— А зачем отрицать? Двадцать первый век, интернет в каждом доме есть. Всем известно, что, когда возбуждаешься от речи мужчины и мечтаешь, чтобы он шептал тебе всякие непристойности в постели — это звоночек. Я не идиот, в конце концов.
Оксана удовлетворённо хмыкнула, хлопая меня по плечу. Затем протянула руку чуть дальше, к возмущённо пыхтевшему в книгу Диме, раскрывая ладонь, куда тут же приземлилась сотня. Я закатил глаза, но улыбнулся:
— Вы, придурки, опять на меня поспорили?
Друзья пожали плечами совсем не сконфуженно, даже не извиняясь, а я и злиться на них перехотел. Ну, серьёзно. Я только что окончательно со своей гетеросексуальностью простился, эмоционально на протяжении уже трёх недель хотел сдохнуть, а до конца учебного дня оставалось ещё три урока.
Эта драма вымотала меня.
Дайте отдохнуть.
* * *
Вечером того же дня я сидел за столом у окна и бездумно пялился в тяжёлые тучи, нависшие над пыльными высотками спального района. Передо мной лежал учебник по немецкому языку за первый класс, и я вот уже три часа пытался уговорить себя его открыть. Ну, хотя бы просто придвинуть, блять!
Но нет. Всё бесполезно.
На прошлом уроке, стоило мне вернуться с этой ёбаной, уже трижды мытой тряпкой для доски, Арсений Сергеевич, будто нарочно делая свой голос ниже и сексуальнее (хотя, казалось бы, куда, сука, сексуальнее), объявил, что английская группа слишком расслабилась. Он очень уж надменно ухмыльнулся, когда послал меня в библиотеку за учебниками. Я вернулся, чуть не разваливаясь от веса толстых томиков, под смешки одноклассников еле открыл дверь и из последних сил сдерживал благой мат, рвавшийся наружу, в лицо немцу. А он медленно подошёл ко мне, встал за спиной, положив свои горячие, твёрдые ладони на мои плечи, чуть сжимая и массируя их, и начал что-то объяснять. Я даже не понял, на каком языке он говорил, потому что мозг просто отключился, а в ушах гудела кровь. Хорошо, что в ушах, а не в члене, вот это и правда, сука, было бы прям пиздец как неудобно.
Оксана мне потом рассказала о том, что заданием было выучить несколько слов из первого параграфа.
Легко.
Но нет. Неа. Нетушки. Нахуя?
— Антон, выкинь мусор, пожалуйста, — вырвал меня из оцепенения голос мамы. Я обернулся и, наткнувшись на её усталую фигуру в дверях комнаты, кивнул, улыбаясь, — Солнышко, и хлеба купи, а то дома батона половина. Хорошо? — снова кивнул, вставая с места и с удовольствием отпихивая учебник в сторону.
Собрался быстро, только натянул толстовку и кеды и деньги взял с телефоном. На улице было свежо и прохладно даже по меркам октября. Собирался дождь, и я, натянув капюшон, ускорил шаг, отчего пакет в моей руке качнулся, разбрызгивая воняющую жижу. Фу.
Точно. Немецкий.
Не то чтобы я из принципа не хотел его учить или хотел позлить учителя (да, хотел, но речь не о том). Слишком был влюблён в немецкие произношение и акцент. Настоящим адом для моих ушей были уроки, на которых тупые одноклассники пытались говорить. И уж тем более я не мог позволить себе портить столь красивый язык. Просто не мог учить, читать, произносить слова, зная, что всё это звучало не так, как должно было.
До входа в Магнит я пробежался рысью, потому что тяжёлые холодные капли начали бомбардировать землю. Воздух наполнился влагой, а ветер запах опавшей листвой. Я стряхнул влажный капюшон с головы и с облегчением ввалился в прохладное помещение, пахнущее пластиком и железом. За стеклянными дверьми будто разверзлась морская пучина, полились реки воды, уносящие с собой бурую пыль и месиво из листьев и травы. Пространство озарилось вспышкой света, отразившейся в дверцах шкафчиков, и я вздрогнул, когда прогремел гром. Нервно стиснул чуть влажные купюры в кармане толстовки, сглотнул гулко, зажмурился, громко выдыхая, и пошёл в сторону стройных рядов продукции, надеясь, что ливень скоро закончится.
Я точно знал, что завтра на уроке Попов вызовет меня первым. Это был уже факт. Также я знал, что получу неуд. Тоже, сука, факт. Я только не знал, как заставить свой член не вставать по стойке смирно каждый раз, когда немец будет выкрикивать своим до безумия сексуальным голосом с бесяче хищным акцентом мою фамилию, когда буду стоять у доски и молчать, пытаясь не застонать от давления на ширинку, когда немец будет строгим тоном обругивать меня, словно ребёнка, а я буду жаться и краснеть, когда его до одури красивые глаза будут смотреть на меня с деланным разочарованием и искренней насмешкой. Ребята, я там закончусь. Вот же, блять, каламбурище.